Александр Кобелев

Сказание о моей деревне


 


Сказанное слово со временем забывается, а записанное слово остаётся на века. Я решил записать историю своей деревни. Это будет даже не история в полном её понимании, а простой пересказ воспоминаний того, что я услышал от стариков, от своей матери, от других родственников, что сам в раннем детстве запомнил. Архивами или какими-то другими письменными источниками я не пользовался, поэтому рассказ мой будет в чём-то неточным, в чём-то спорным и, возможно, даже сумбурным.  


 


На рубеже прошлого и позапрошлого веков со станции Котлас Архангельской губернии в далёкую неизвестную Сибирь отправились добровольные переселенцы, основное число которых составили коми-зыряне. Несколько семей осели в Томской губернии. Поселенец Василий Ефимович Юркин, бывший гренадер царской армии, довольно грамотный по тем временам, стал работать лесником, затем лесничим, но поссорился с начальством, и пришлось снова собираться в дорогу. К семье Юркиных примкнули ещё одна семья зырян Габовых и семья русских Сорокиных. Так эти три семьи оказались в Балаганском уезде  Иркутской губернии. Место для новой деревни выбирал сам Василий Ефимович. Место выбрал довольно неудачно – посреди густого леса, ни речки, ни даже родника. Название деревне – Шалонинск – дали, вероятно, новгородцы Сорокины в честь своей родной реки Шелонь.


Переселенцы  быстро освоились на новом месте,  срубили себе небольшие избушки, вспахали залежи. У них даже были деньги для покупки коня и скота. С  соседями – унгинскими бурятами – подружились.


Позже, в 1915 году, сюда приехали ещё три семьи новгородцев. Земля на их родине бедная, каменистая. Каждую весну при вспашке полей крестьяне собирали на пахоте камни и складывали их на межи. Кучи камней на межах росли, а из земли каждый год выходили всё новые и новые камни, меньше их с годами не становилось. Но и такой земли не хватало. Вот и ехали в Сибирь в первую очередь бедные семьи, в которых было много мальчиков, будущих земледельцев.


Там, на Новгородчине, в селе под названием Селище, жила хромая вдова Федосья с пятью детьми. Местные крестьяне должны были каждый год собирать барину по пять вёдер ягод, которые он выгодно продавал в Петербурге. В один год Федосья не смогла набрать ягод, а так как взять с неё было нечего, её в назидание другим били кнутом. Вот такое грустное, самое старое воспоминание из жизни моих предков на прежней родине осталось у меня.


Дочь Федосьи Матрёна вышла замуж за Андреева Андрея Андреевича, с которым вместе нажили четырёх мальчиков и двух девочек. И вот когда старшие дети повзрослели, вся семья по столыпинской реформе в «столыпинских» вагонах отправилась в Сибирь за лучшей долей. Железнодорожный состав сопровождал чиновник, который давал указание кому и на какой станции выходить. Так три новгородские семьи, сошедшие на станции Зима, оказались в селе Лихачёво, где жили в основном переселенцы с Украины. Четыре года новгородцы не могли с ними ужиться. Как только новгородцы  разработают поле или расчистят площадь под покос, украинцы силой отбирали у них эти угодья. И вот после очередной большой драки за расчищенное поле, где чуть не убили старшего из братьев Андреевых Савелия, все три семьи пошли дальше в тайгу к своему земляку Сорокину в Шалонинск. Их приняли очень хорошо и Сорокины, и зыряне. Расселили их в своих избушках. Позже, когда все срубили себе по приличному дому, то удивлялись – как шесть больших семей могли уместиться в трёх маленьких избушках.


Дела у шалонинцев быстро пошли в гору. Стали в деревне появляться новые семьи. Рядом с деревней отдельными хуторами поселились две семьи, одна семья латышей, другая – немцев. Всех богаче в округе был хутор латышей. Он был построен как острог, все многочисленные хозяйственные постройки и жилой дом, – всё было обнесено глухим частоколом из брёвен. Недалеко от острога-хутора они основали кладбище  –  пригласили священника и поставили высоченный лиственничный крест. Почти все умершие шалонинцы похоронены там. Латышские кресты отличались своей высотой. Один такой упавший крест семнадцатилетней Марии Людвиг, умершей 1916 году, я смерил шагами – около шести метров.  Но о кладбище отдельный разговор.


   Началась гражданская война. Никто из шалонинцев не пошёл ни в Красную армию, ни в Белую, никто не стал ни партизаном, ни бандитом. Люди просто жили и трудились. Но остаться в стороне им не удалось. В деревню регулярно наведывались  вооружённые люди и брали всё, что им было нужно. Как в фильме «Чапаев»:  «Белые пришли – грабют, Красные пришли – грабют. Ну куды бедному крестьянину податься?» Например, Матрёна Астафьевна пекла дома хлеб, все были в поле. Забежали вооружённые люди:


– Хозяйка, давай хлеб.


– Хлеба нету.


– Как это нету? А запах?


– Хлеб ещё в печке. Не готов.


– Доставай!


Достала. Они  обрезали корки, обгрызли у булок края и опять куда-то на конях ускакали.


Но это были мелочи. Настоящей трагедией для крестьян была потеря лошадей. Так у Андреевых несколько белогвардейцев, остановившихся в соседнем селе Васильевск, отобрали коня Малку. Ни уговоры, ни слёзы на них не подействовали. Они оставили свою заезженную, чуть живую кобылку: «Вот откормите, и будет вам лошадь».


Всей семьёй Андреевы за ней ухаживали, холили, не запрягали. Она быстро поправилась, и старший брат Савелий рискнул съездить в Васильевск для обратного обмена лошадей. Он рисковал потерять и эту кобылу, но к великой радости всей семьи вернулся  домой счастливый верхом на своём Малке.


Грабили крестьян даже после гражданской войны. Был такой случай: бандиты собрались грабить Шалонинск и пригласили поживиться вместе с ними своего знакомого бурята, живущего недалеко от деревни на заимке. Он согласился, сказал, что приедет попозже, а сам, имея в Шалонинске друзей, на резвом жеребце ускакал в Балаганск. Конная милиция сработала оперативно – когда весь день пировавшая банда, загрузив телегу всяким барахлом, с песнями выехала за деревню, милиционеры подскакали на взмыленных лошадях. С  бандитами церемониться не стали, самого бойкого пристрелили на месте, а остальные, сразу протрезвев, сложили оружие.


Но вернёмся к гражданской войне. Я сказал, что никто из шалонинцев в ней не участвовал, но в деревне всё-таки оказался один партизан – Габов Кузьма Егорович. Это был один из переселенцев-зырян, которые остались в Томской губернии. Где-то там под Томском он вступил в партизанский отряд, с которым по колчаковским тылам прошёл от Новониколаевска (Новосибирска) до Нижнеудинска, где их отряд был разгромлен. Кузьма тайком пришёл к брату Михаилу в Шалонинск и прятался около деревни в лесу. У Михаила в ограде на длинном шесте был скворечник, который стал маяком для Кузьмы. Если скворечник поворачивали лицевой стороной к солнцу, то партизан мог тайком прийти к брату.


Когда колчаковцы отступали, местные партизаны пытались на них нападать. Тогда  через Шалонинск шла группа партизан, и Кузьма к ним присоединился. Недалеко от улуса Тангуты партизаны напали на небольшой отряд каппелевцев, но неожиданно для себя получили такой отпор, что долго не могли прийти в себя. Простые мужики, плохо вооружённые, не обученные военному делу, просто не могли ничего противопоставить закалённым в боях кадровым военным. Второй раз партизаны ввязались в бой где-то под Зимой около Ухтуя. Бой был длинным и тяжёлым. После него Кузьма вернулся назад и никогда больше не брал в руки оружия.


Кончилась война, уничтожили бандитов. В Шалонинск приезжали новые семьи. Вновь прибывшие, кто не имел коня, нанимались на работу к бурятам, и к тридцатым годам в деревне, где было уже около пятнадцати семей, недостатка в конях не было. Теперь уже сами шалонинцы стали иногда продавать бурятам коней на мясо – «мы расейские, а расейские конину не едят». Буряты охотно покупали молодых коней, как правило, весной, и до осени пасли на солончаковых степях, от шалонинской лесной травы мясо было невкусным.


В деревне к этому времени не было ни кулаков, ни батраков. Если кто-то сам не мог управиться с делами, ему помогали другие, в надежде на такую же ответную помощь в тяжёлую минуту. Был организован крестьянский комитет, которому было выделено пять гектаров земли, на которых работали как на субботнике. Собранный урожай по решению сельского схода безвозмездно раздавали и новосёлам, и многодетным, и тем, кто попросту не подрассчитал с семенами. Дети росли, женились, заводили своих детей, все жители между собой стали родственниками. Все были довольны своей жизнью, и это время считается у шалонинцев самым лучшим. Никто ничего менять не хотел.


Но жизнь кругом менялась. На шалонинцев уже начали коситься – это что такое, кругом колхозы, раскулачивание, классовая борьба и прочие прелести революции, а они живут как на другой планете. Стало ясно – пока за них всерьёз не взялись, надо организовать колхоз. Раньше коммунисты писали: «Окрылённые великими идеями Ленина, крестьяне дружно вступали в колхоз». Сейчас демократы пишут: «Сталинские палачи стали силой загонять крестьян в колхоз».


На Шалонинске не было ни того, ни другого. Видя, что жить по-старому им не дадут, пока не поздно нужно было организовать колхоз. Так на сельском сходе было принято решение, что отныне деревня Шалонинск является колхозом «Тайга». Постарались жизнь свою изменить как можно меньше, поэтому колхоз получился довольно своеобразным. Всех коней держали на общем дворе, но на работу отправлялся каждый на своём. Если кому-то нужно было брать другого коня, обязательно спрашивали разрешение у бывшего хозяина.


Председателем выбрали молодого грамотного Харлампия Васильевича Юркина. Привилегий председатель никаких не имел, работал рядом с другими полный рабочий день, а если была необходимость заниматься колхозными бумагами, то: – ночь, товарищ председатель, вся в вашем распоряжении, только утром на работу не опаздывайте. Даже контору не стали строить, её в деревне так никогда и не было. Её заменяла колхозная хомутарка.


Зато в первый же год построили начальную школу. Приехала первая учительница – Ерсулова Екатерина Степановна. Днём учились дети, а вечером при свете керосиновой лампы все остальные. Многие старики учиться не хотели, приходилось принуждать.


Первый фельдшер в деревне появился только в шестидесятых годах. А в довоенное время больные не обращались к врачам. Больница была далеко. Все болезни пытались лечить баней. Если человек вылечивался – баня помогла, если умирал – так Богу угодно было.  Так умер, например, шестилетний мальчик Валера. У него стали распухать суставы, были страшные боли. Его парили в бане, но ему становилось всё хуже и хуже. И вот в одну из тех страшных ночей, когда он не спал, а кричал от боли, у сидящей рядом матери сквозь слёзы вырвалось:


– Сыночек мой родненький, уж лучше бы ты умер, чем так мучиться.


Валера перестал кричать и вдруг радостно посмотрел на мать:


– Мама, мамочка! А давай вместе умрём!


Его не спасла даже Синафотиха (Мария Васильевна Семёнова). Была в деревне такая удивительная женщина. Я её помню, ей было уже за девяносто, а мне семь-восемь лет. Беззубая, седая, сгорбленная – чуть не до земли, с палкой в виде клюки…  В книжках рисовали  такими ведьм. Я её сильно боялся. А это была простая крестьянка, многодетная вдова, а Синафотихой её звали потому, что мужа, погибшего в Первую мировую войну, звали Ксенофонт, по-деревенски  Синафот.


Несмотря на тяжёлую вдовью долю, она никогда сама не унывала и не давала унывать другим. В войну женщины, получив похоронки, бежали к ней, и она умела их утешить. Все дети Шалонинска появлялись на свет с её помощью, а она не только роды принимала, но и крестила детей. Не знаю, насколько это крещение может быть признано церковью, но в деревне никто никогда не сомневался  в правильности всего, что делала эта простая женщина. Кроме этого, она в деревне была и старостой, и ветеринаром, и агрономом, и синоптиком, и основным консультантом по всем вопросам.


Колхоз помаленьку богател, как и все соседние хозяйства. После войны были введены ограничения – на трудодень давать не более двух с половиной килограммов хлеба, а до войны их не было, поэтому и с хлебом у колхозников проблем не было. Сеяли всего помаленьку – пшеницу, рожь, ячмень, овёс, просо, гречку, рыжик, горох. Небольшая ферма, небольшая овчарня, небольшая пасека дополняли разнообразие стола.


Крестьяне быстро привыкли к колхозной жизни, и многие уже не считали прежнюю жизнь лучшей. Это, в первую очередь, молодёжь, ведь работать молодёжной бригадой куда веселей, чем в одиночку в личном хозяйстве.


Началась война. Всех трудоспособных мужчин, в том числе и председателя, мобилизовали. Тех, кто помоложе – в действующую армию, кто постарше – в трудовую.  Даже лучших коней забрали. Но никто не роптал – всех сплотило великое горе. В первый же год войны с западных областей стали появляться беженцы. Они ходили по сёлам, побирались и рассказывали ужасные истории о войне.


Пришёл с войны первый инвалид, сын Марии Васильевны (Синафотихи), Василий.  Видимо тяжёлая контузия дала о себе знать – он всем говорил, что скоро немцы дойдут до Шалонинска, ликвидируют колхоз, и он сразу же заберёт свой новый плуг. Его просили прикусить язык, уговаривали, пугали, но он и не думал молчать. А потом, уже осенью, убил дикого гуся. Гусь, видимо отставший, долго кружил над деревней и громко кричал. Вот Василий и убил его из охотничьего ружья. Вся деревня осудила его за это, все посчитали это очень плохим предзнаменованием. Тем более, что его мать сразу сказала:


– Эх, Васька, Васька, что ты наделал? Ведь он же не зря прилетел. Он нам кричал какую-то плохую весть, только мы не поняли. А ты его убил. Плохо всё это кончится, плохо.


И, действительно, вскоре за Василием ночью приехала милиция. Моя мать, в то время восьмилетняя девчонка, хорошо запомнила ту ночь. За окном прогрохотала телега, а её родители, глядя в окно, горестно проговорили: «Всё, Василия увезли».


И больше уже никогда он в деревню не вернулся.


А жизнь шла своим чередом.  Несмотря на то, что основных работников в колхозе не стало, план сдачи хлеба увеличили. Что поделаешь – война. Колхозники с трудом сводили концы с концами. Но вот в 1943 году выдался небывалый урожай зерновых. Колхоз выполнил два плана по сдаче хлеба, а остатки были спрятаны у одного из колхозников для последующей раздачи особо нуждающимся. Это было большим преступлением, – укрывательство хлеба.


Справедливости ради нужно сказать, что шалонинцы никогда не были склонны к нарушению закона. Я их не идеализирую, но, если не считать незаконно репрессированных, в деревне никогда не было никаких преступлений, никогда ни один житель не был судим. Кроме детских набегов на чужие огороды, не было воровства. А значит, не было и замков. Первые замки появились после войны, в магазин завезли партию однотипных замков, которые все можно было открыть одним ключом:


– Сосед, дай мне твой ключ. Я свой не могу найти, домой не могу попасть.


А тут такое преступление! Но как милиция узнала о заначке? Уже в восьмидесятые годы один житель Шалонинска переехал жить в райцентр. Рядом жил бывший милиционер, он-то и рассказал всё. Жил в Шалонинске  вместе со своим сыном один частник. Выполнял отдельные работы, гнал дёготь, столярничал, но в колхоз не вступал. Как это было возможно в то время – не знаю. Сына его взяли в армию, и сын погиб. Этот частник пришёл к председателю попросить муки и, видимо, ещё чего-то, чтобы организовать поминки по сыну. Председателем был приезжий из другого села простой мужик. И ответил он, видимо, тоже просто. Ведь председатель не мог без согласия колхозников давать хлеб кому-то, тем более не членам колхоза. И вот через несколько дней милиция прибыла в деревню.


Хлеб хранился у старого колхозника, инвалида Первой мировой войны, отца восьми несовершеннолетних детей. Это спасло его от расправы. А председатель получил десять лет лагерей. Домой он не вернулся. Хлеб забрали весь, даже со склада выгребли семенной фонд. Но главные беды колхоза «Тайга» были впереди.


Новым председателем колхоза прислали ярого коммуниста, рабочего из Иркутска, Петра Удатова, абсолютно ничего не понимающего в сельском хозяйстве. Он даже не мог различать семена ржи, ячменя, пшеницы. Но он был так предан делу коммунизма, что, возможно, если бы его партия назначила сегодня хирургом, то завтра он уже делал бы операции.


За несколько месяцев он  обрушил колхоз в такую яму, что из неё колхозники выбирались несколько лет. Сейчас сложно сказать, почему он так сделал: по неопытности, по стечению обстоятельств, по указке сверху или из-за ненависти к «врагам» народа.  По его указанию весь овёс, а это главный корм главной тягловой силы того времени – лошадей, был вывезен в село Камское. Надо помнить, что вокруг Шалонинска лес, покосов мало, да и трава лесная малокалорийна. Так что колхоз остался практически без фуража.


Колхозники пытались спасти весь скот, и это было их ошибкой. Но скорее всего они понимали, что спасти всех не удастся, но ликвидировать часть скота не разрешил председатель. Первыми погибли овцы. Утро колхозников начиналось с того, что поднимали на ноги обессиленных коров. Но и они не дожили до новой весенней травы. Ни одна.


Остатками кормов и собранными на проталинах клочками соломы пытались сохранить хотя бы лошадей. Но те едва держались на ногах. Когда подошла пора пахать, в поле вышел один трактор-«колесуха». Трактористы были на фронте, поэтому на нём работали две девушки, две Веры. Они плохо разбирались в технике, а значит, больше его ремонтировали, чем на нём пахали. Даже фары отремонтировать не смогли, поэтому в ночное время впереди трактора всегда бежал человек с керосиновым фонарём. Даже пахали так.


Пытались пахать и на лошадях. Но лошади падали прямо в борозде. Помимо самого пахаря рядом с лошадью шёл подросток, который почти беспрестанно бил её прутом. Для детей эта работа была сильнейшим стрессом, но по-другому лошади не шли. Когда один раз председатель с другими колхозниками подошёл посмотреть, как работает пахарь, девочка, бившая коня прутом, с горечью сказала:


– Прости меня, Карька, что я тебя хлещу. Хлестать-то не тебя надо, а нашего председателя.


Председатель резко развернулся и ушёл.


В деревне начался голод. Вся надежда была на свои огороды, в первую очередь на картошку. Расейские уже были рады и конине. Так как посевная была сорвана, хлеб не получили ни фронт, ни государство, ни колхозники. Помощи ждать было неоткуда. Выживали кто как мог – собирали ягоды, грибы, вили из конопли верёвки, плели корзины и всё это меняли на продукты, в основном, в соседнем Васильевске. Васильевск в войну голода не знал, их председатель Ковшов, у которого были кругом знакомства, сумел сделать так, что все самые работящие мужики и все специалисты в срочном порядке стали не годными к строевой.


Но в колхозе «Тайга» ситуация была, в общем-то, не такой уж и безвыходной. Можно было её «разрулить», если бы слушали стариков, которые бывали и не в таких передрягах в неурожайные годы. Но кто будет слушать этот отсталый беспартийный элемент? Ведь Партия – наш рулевой. Вот и дорулили. Удатов, фактически уничтожив колхоз, укатил в Иркутск за новым партийным заданием.


А в Шалонинск прислали нового рулильщика, Носырева. С ним приехал племянник со своими восемью детьми. Дети называли Носырева «дядя Чима», и вся деревня стала называть его так же. Дядя Чима, увидев в каком состоянии находится колхоз, вскоре сбежал, а его родня, найдя общий язык с шалонинцами, осталась. Голод их не испугал.


Тут, наконец-то, колхозникам разрешили самим выбрать себе председателя. Выбрали Кирилла Глебовича Бойцова. Колхозу дали несколько низкорослых монгольских лошадок. Жить колхозникам стало чуть легче, но только чуть.  К этому времени кончилась война.


Больше половины солдат не вернулось. Даже два шалонинца не вернулись с трудового фронта, с какого-то военного завода в Улан-Удэ. Все воевали храбро, но никто особо не отличился. Никто, кроме Петрова Александра Симоновича. Он всю войну прошёл в разведке, но когда он начинал рассказывать о своих подвигах, другие фронтовики поднимали его на смех. Дело в том, что в Шалонинске не было речки, и никто никогда не умел плавать. А Петров прошёл всю войну разведчиком, так и не научившись плавать. Кто ему поверит?


Никогда он больше о себе ничего не рассказывал, но обидное прозвище «Смелка» приклеилось к нему на всю жизнь. Незадолго до его смерти моя мать, как депутат сельсовета, переписывала к празднику Победы всех фронтовиков, их документы, и была поражена количеством его заслуг и наград. Он ничего не врал, просто его истории были так невероятны, что в них трудно было поверить. Я подростком слышал только один его рассказ, как он чуть не утонул в Шпрее. Он разговаривал с моим отцом, а я сидел рядом и слушал.


Колхоз поднимался с колен. Появилась техника,  закупали скот, от голода остались только жуткие воспоминания.  В пятидесятых годах несколько малых колхозов, в том числе «Тайгу», объединили в один большой совхоз. И начались сплошные эксперименты Партии над селом. То все подряд стали выращивать кукурузу, то вдруг, когда в сёлах у крестьян на личном подворье появилось много скота, ввели ограничения. Урезали огороды, разрешили иметь только одну корову, только одного поросёнка. Посчитали, что так крестьянину будет сложнее содержать семью, появится больше свободного времени, и он с удвоенной энергией бросится работать на государство. Но, увы, никто особого рвения не проявил, зато наружу стали вылезать другие проблемы  – пьянство, воровство, пассивность. Ведь крестьяне в совхозе стали рабочими, а рабочего не очень-то волнует конечный результат труда: чем меньше урожай, тем меньше мороки на уборочной. Зарплату всё равно получишь.


И вот очередной эксперимент,  который и уничтожил нашу деревню. Кто-то подсчитал, что если жителей маленьких поселений собирать в большие, то получится огромная экономия средств. Только на одной инфраструктуре какая экономия! Прямого указания собирать пожитки и уезжать никто не давал, да и не мог дать. Но добровольно покидать малую родину никто не хотел. Власти действовали по-другому: для начала из Шалонинска убрали ферму, конюшню, кузницу, мех.двор, птичник. Жители всё равно не уезжали, стали ездить на работу в соседнее село. Убрали магазин, медпункт, только что отстроенный просторный светлый клуб разобрали и увезли. Люди научились обходиться и без этого.


И, наконец, отключили свет и закрыли начальную школу. Без этого уже люди не могли жить и начали все переезжать в другие сёла, а многие даже уехали в город. И только три семьи из тридцати трёх, числившихся в Шалонинске, переехали в то село, в которое по плану властей должны были переехать все. Переселение затянулось на четыре года, а две семьи оставались там жить ещё года три.


Даже когда деревни не стало, никто никогда не забывал малую родину. Разъехавшиеся не сговаривались, но как-то так получилось, что каждую Троицу они стали приезжать на свою родную землю. Стало традицией: сначала все едут на кладбище, до сих пор хорошо сохраняемое, поминают умерших, а потом отправляются на красивый луг, место, где стояла деревня, достают гармошку, и начинается деревенская гулянка. Сначала число приезжавших доходило до ста, но за полвека всё изменилось. Бывших жителей стало приезжать всё меньше и меньше. Исчезла гармошка, исчезли песни. В последний раз приехало всего семь человек. Значит, и эта традиция скоро исчезнет, как сам Шалонинск.


 


 


Вместо эпилога


 


Лето. Троица. Луг предо мною 


Аккуратный зелёный квадрат.


А вокруг его плотной стеною


Молодые берёзки стоят.


 


Изумрудного цвета картина


В обрамленье лазурной дали.


Возвращение блудного сына


На родной островочек земли.


 


Не был я в этом месте давненько,


Сразу вспомнилось детство моё.


Здесь когда-то была деревенька,


Уж полвека как нету её.


 


И кому ж она так помешала,


Что её приказали снести?


А таких деревенек немало


Растеряла Россия в пути.


 


И хотя был народ недоволен,


Целый мир безвозвратно исчез.


…Только ветер гуляет на воле,


Только глухо волнуется лес.


 


Грусть мне сердце тисками сжимает,


Радость в сердце бушует моём.


Только разве такое бывает,


Чтоб они уживались вдвоём?


 


А сейчас они вместе сольются,


Не бывало того отродясь.


Но бывает же – плача смеются,


И бывает же – плачут смеясь.


 


В полусне непонятном каком-то


Повстречался я с детством своим.


И не видел я здесь горизонта,


Только лес, только небо над ним.


 


А простор открывался за лесом,


Где луга, сенокосы, поля.


Там гулял я, с большим интересом


Познавая, какая земля.


 


Мир вокруг бесконечен и вечен,


А Шалонинск сгорел без огня.


Он на картах теперь не отмечен,


Он отмечен в душе у меня.