Липа Грузман

Байка номер 2

БАЙКА № 2

 

А у нас в городе, в старинном провинциальном русском Приволжске, жизнь идет-катится, и робят всех, хуйлиганов, которые в тюрьму не сели и на зону не уехали, забрали в армию: ать-два, ать-два! Конечно же, не всех, но многих.

То есть, не вот сразу так – взяли да забрали, а вначале прислали из военкоматов повестки: так, мол, и так, вы, молодой человек, как гражданин Советского Союза, достигший восемнадцатилетнего возраста, должны исполнить свой священный долг – отслужить в рядах Советской Армии. Это обязанность каждого человека, урожденного на просторах нашей родины.

Нотька Сандлер тоже получил стандартный листок. Ознакомился, понял, что он тоже гражданин СССР и должен явиться в райвоенкомат Центрального района города Приволжска, имея при себе паспорт, приписное свидетельство, данную повестку и вещи по списку: вещевой мешок, эмалированную кружку, полотенце, бритвенный прибор, мыльницу с мылом, зубную щетку и пасту, трусы – две пары, майки – две, носки – две пары, алюминиевую ложку и миску, а если комсомолец – то обязательно комсомольский билет и учетную карточку. Получил Нотька повестку, за которую расписался, и прочитав, подумал: надо – значит, надо, и стал собирать вещмешок.

На одну вещицу нести ему в военкомат было меньше: не был он комсомольцем и красной книжечки с карточкой не имел. А так – всё: мальчонка юный, бросай братву! Жизнь меняется. Ух, сколько священного долгу на нём накопилось: родился, дышал, рос, кой-как учился, спал, ел, пил, ср…л, сс…л, е…л – это всё права.

Теперь пришло время Родине долг отдавать – это обязанность.

И вот по нашему двору, дома нумер пятьдесят пять по улице Центральной, побежала-покатила молва: «Нотьку Сандлера в армию призывают, слава Богу, вместе со многими его дружками-корефанами…».

Катилась молва, катилась по дворам и улицам Приволжска – и вкатилась в районную ментуру.

Начальничек – ключик-чайничек, майор Морозовский сперва обрадовался: такое количество подопечных в ласковые армейские руки можно передать. Но потом призадумался и начал размышлять на вечную тему: что делать?

До проводов оставалось всего-то десять дней. Представил себе он, как в ночь на первое июля 1965 года на улицу Центральную выйдут несколько десятков уличных драчунов – пьяных, ловких, которым всё нипочем, и ужаснулся: это что ж может быть? Ведь и сами передерутся, и всех встречных отмолотят.

Беда-а… . Беда!

Нужно созывать совещание оперативных работников и постовой службы. И не забыть в известность поставить руководство областного Управления охраны общественного порядка.

Ведь всего-то полгода прошло, как «война» окончилась между бакланами и ментующими. Предводителя ментующих, правда, посадить пришлось, что делать – он нарушил инструкцию и многим рассказал, что «шишку» он держит в Центральном районе, потому что там с ментами у него вась-вась.

Когда в Приволжске начали организовывать бригадмил, то его – предводителя – первого как комсомольца и однофамильца вождя пригласили работать в пикет бригадмила на улице Центральной.

Ошибка вышла. да еще какая! Ошиваться в пикете ему было скучно: разве что пьяного поколотишь и кошелек у него заберешь. И начал он на темных улицах да в темных дворах, надев на себя и дружков повязки народных дружинников, парней и мужиков буцкать. Шоблу свою из бригадмильцев «Голубой дивизией» назвал, а себе кликуху Рэм присвоил. Ничего себе: Ульянов-Рэм!

Но нашелся и на него укорот. Валька-Гусь на сходке в Красной Слободе постановил: Рэма на перо поставить.

Пришлось этому Ульянову в ссылку ехать: завербовался в дальние-дальние края на комсомольскую стройку – и там также в бригадмиле активистом стал. Естественно, за старое взялся, пришлось ему через тройку лет и оттуда намылиться.

С год еще где-то скитался и, великовозрастным бакланом, вновь на Центральной улице объявился.

Было Рэму уже двадцать четыре года. В этом возрасте уже почти никто не выходил на улицы города поблатовать – взрослые мужики или на серьезные дела переходили, или за ум брались. Бакланить, то есть драться – это развлечение для подростков, не для мужиков.

Тем более, что к восемнадцати годам коммунистические структуры власти распределяли: одних в ряды Советской Армии, других за ряды колючей проволоки. Кого куда – это определялись уже от случая.

Несмотря на возраст, Рэм всё не унимался: в первую очередь собрал вокруг себя  парней из культурных, богатых семей и начал с уличными бакланами от шоблы Валерки Дряги воевать. Отловив по одному, для начала каждого отдубасил как следует, а потом сказал так, чтобы все поняли: Рэм-Ульянов сейчас новый шишкарь во всем районе, а может, и в городе.

Несколько битв состоялось между рэмовскими и дрягинскими. В самый разгар «войны» Рэм взял да и отправил в ментуру, заяву строчить, побитого Маропана. Валерку-Мышонка, который об морду Маропана доску обломал, посадить измыслил.

Но получилось так, что прокурор, который многое уже узнал про «однофамильца вождя», в это дело вмешался и дал указание: собрать потерпевших от деяний бывшего бригадмильца, а нынешнего народного дружинника, и отправить Ульянова-Рэма за колючку, чтобы там «помощника ментуры» перевоспитали.

А про себя подумал прокурор: туда тебе и дорога, там тебя и прибьют, тварь такую.

Вроде приутихли страсти. А теперь снова у майора Морозовского башка трещит. Тогда-то всё хорошо срослось. Ульянова на пять лет отправили, будет жить на зоне с оглядкой. Один раз его там чуть не зарубили уже, еле успел на вахту убежать. Но – что было, то было. А в ночь на первое июля всякое может случиться. Дрягинские вместе с Керзаком будут Нотьку Сандлера в армию провожать. Случись что в районе (а случится непременно!), с меня в горкоме партии спросят: почему, мол, такое снова во вверенном вам, товарищ Морозовский, районе произошло… Так что – пора создавать временный штаб по недопущению драк и насилия на улице Центральной.

Приняв решение, майор начал действовать – и действовать очень энергично.

 

*   *  *

В двухстах метрах от Нотькиного отчего дома, в районной ментуре заседал штаб, вырабатывая мероприятия по нейтрализации последствий пьянки-проводов по случаю ухода на отдачу священного долга Родине Нотьки-Сапожника.

У них своя работа, у пацанов своя. Когда Морозовский утвердил план проведения операции, в это же самое время на «хате» у Нотьки начали собираться друганы-братаны. Невелики хоромы были: двухкомнатная сыроватая квартирешка в городских трущобах, где жили и куда приходили все те же «трущобные люди».

Погода была хорошая, потому, прогнав с дворовой лавочки толстозадых сидюх-сплетниц, вышли во двор, и там уж, тесно прижавшись друг к другу, расположилась крутая пацанва. Выпивку достали, закуску чин-чинарем: надо ж Нотьку-Сапожника в армию как следует проводить!

Соседи оживились: сейчас «кино» начнется. Окна пораскрывали, уши на прием настроили. Будет что поглядеть-послушать, друзьям-соседям порассказывать! Бабы-сплетницы, что с лавки выгнаны, табуреток понатаскали, сидят, интересуются.

И пошла первая бутылка по кругу. Ни один пацан с пустыми рукакми не явился: краснуха, водка, ром, самогон – всякого добра полно, наливай в стакан да пей. Но ведь из горла – это совсем другое дело, это братство, а потому – горлышко в пасть, донышко в небо, хлёк-хлёк-хлёк – и передай другу. Одна бутылочка, за ней другая…

Но вот и первый передох. Пацаны хлеб с салом жуют, а Юрок Керзак стакан налил и речь держит. Авторитетней его нет никого в городе! До первой сидки весь город Юрка знал и кланялся ему, Джаге Приволжскому.

Но вот, пробыв «в командировке» шесть лет, вернулся он на родину и много нового принес.

– Пацаны! – говорит Керзак. – Лучшего друга провожаем. Времена, пацаны, меняются. Раньше пахан запрещал своим паренькам в армию идти: не пацанье это дело заместо мойки в листочке автомат на шее таскать. Бывало, пацанву на завальное дело посылали специально, чтобы в лагерь шел товарищ наш, а не в автоматчики.

Но сейчас времечко пошло иное: собирались авторитеты на Владимирском Централе и правило поломали. Можно пацану в Советской Армии служить, долг Родине за всех нас отдавать. Только чтобы знали: фартовым такой уже никогда не станет, клеймо автоматчика на нем. Но в мужиках пойдет достойных, никого в перхоть зачислять нельзя из-за того, что кирзачи таскал. Вот она, новая политика какая.

Все вы знаете, что я смотрящим по своей зоне был. Конечно же, с Нотьки я «автоматчика» снять не смогу и не сниму, но он настоящий пацан, и обижать его никому не позволено.  Слыхали? Это я, Керзак, сказал. А собрались мы сюда сейчас, чтобы его на службу проводить и от нашего братства без кипиша отлучить.

Поэтому я выпиваю этот стакан за нашего хваткого и ловкого пацана, Нотьку-Сапожника. Он со мной еще дошколёнком в паре на дело ходил, мы с ним на Нижнем базаре карманы сельским фраерам у-ух сколько подрезали! Есть что вспомнить.

Пусть он выбивается в люди. Какая у нас судьба?

Всю жизнь сидеть.

А может, у Нотьки-то по-иному получится, как у Семена Василя. Я его помню шпаной по Гребешку – он с Вовкой-Комаром в притыре работал, а теперь стройтрестом руководит. Каждому своё. Вон Комара грохнули.

Всё, отлучаю я Нотьку от нас, пусть служит без обид отпущенным и своего счастья ищет.

Керзак залпом выпил содержимое стакана, кадык на его запрокинутой шее вверх-вниз только дважды и прыгнул.

Вся братва тоже за посуду похваталась, удачи Нотьке пожелать. И пошел гулять над лавочкой жеребячий гогот, и повисли под яблоней-китайкой облака папиросного дыма, и понеслись над «отчим домом» такие трехэтажные матюки, от которых ежились даже стоявшие на противоположной стороне улицы оперы из уголовного розыска:

– Нотька, … по-быстрому долги Родине уплати… и возвращайся!

– Эй, … Нотька, а помнишь … такой, как мы втроем в … уделали этих?

– … как ты, Нотька, лихо «жирного бобра» кинул!

– Эй, Сапожник -…жник, удачи тебе!

Гуляет пацанва!

Соседки, подглядывающие в окна и наблюдающие с табуреток, уж, кажется, ко всему привычные, а и то не помнят, чтобы в их дворе столько народу враз собралось.

Даже когда хоронили Сашку-гаишника, и то такой толкучки не было.

А тут… И всё приходят пацаны, приходят. Кому на лавке места не хватило – просто на корточки под яблоней-китайкой сели и тоже Нотькин отъезд отмечают. Стаканов на всех давно хватать перестало, так что – сидят, аки младенчики, и из своих бутылочек сосут.

Отдав бутылку брату, вдруг заплакал Сима – он приехал из Москвы, где жил последние полгода, так как попал в юношескую сборную Союза по футболу.  Хлюпал носом и бубнил: «Ну вот, Лёку (так он Нотьку с дошкольного возраста звал) в армию забирают. А меня в Москву утащили. Сереню Доброго на лагерь отвезли. Малька пока в тюрьму засадили, а там венчанье и червонец, кабы не пятиалтынный… Когда ж мы снова увидимся и побудем вместе? Столько друзей жизнь по разным углам развела!»

Пьяный угар и дым от выкуренных папирос так раскручивали пьяные эмоции Симы, что он и сидеть уже не мог. Встал под китайкой, закричал Игорю-Смирному:

– Гоша! Давай, сбацай «Мурку»! Я ее когда-то вместе с Вовчиком-Иваном учил. Ему шестерик судья Орлов привесил, а мне – два условно. Но сейчас мы и его вспомним!

И профессиональный музыкант, не один год певший в Хоровой капелле мальчиков города Приволжска, взял аккорды и запел то, что называлось гимном пацанячьего братства.

И понеслось над двором, над улицей Центральной:

 

Тишина немая, слышен плач гитары,

Здесь малины новой собрался сходняк.

Это уркаганы, злые хулиганы

Набирают новый свой общак.

Речь ведет пацанка, зовут ее Муркой,

Девица сияет красотой.

А она воровка первого разряда

И втыкает только по большой.

Урки ее знают, урки ей гордятся,

С ними она кушает и пьет.

С ними на кишке гоняет,

Оттого и весело живет.

…………………………………………………………

Раз пошли на дело, выпить захотелось,

Мы нырнули в тихий ресторан.

И, о горе, там узрели Мурку

С агентом из МУРа,

Из-под куртки мусора виден был наган.

И, о горе, чтобы не зашиться, мы решили смыться,

Но за шухер Мурке отомстить.

Одному из урок строго наказали:

Ментовскую Мурку загубить…

 

 *   *   *

Один из старейших оперов Центрального района Витя-Сапог и работающий с ним в паре внештатный мент Боря-Лаврушка, услышав мелодию и слова «родимой песни», закайфовали.

Это сейчас им поручено следить за входящими и выходящими из двора дома нумер пятьдесят пять по улице Центральной, а до войны и они пацанами такими же были, и в их «отчих домах» тот же мотивчик нередко звучал.

Но сейчас Морозовский руководил операцией  районного масштаба, требуя четкого выполнения поставленной им задачи: не допустить массовых беспорядков на улице Центральной. Потому-то, вместе с другими соратниками, Сапог и Лаврушка торчали в темном подъезде на противоположной стороне улицы, ожидая, не придется ли начать выполнять указания начальства, и только песня юности наполнила эти минуты сладостными воспоминаниями.

А во дворе Нотькиного дома вдруг запел проигрыватель, и вместо аккордов гитары и пьяных голосов братвы над улицей Центральной поплыло:

 

Пускай ты нынче не в строю, но под одеждой штатскою

Везде и всюду узнаю я выправку солдатскую.

И пусть не носишь ты давно армейский свой наряд,

Но люди всё же говорят: «Солдат всегда солдат».

 

Это старший брат Срулик поставил пластинку для Нотьки, которую подарил младшему незадолго до его призыва со словами: «Вот тебе несенка о солдате. Ты таким будешь всю жизнь, если, конечно, тебя не успеют посадить до армии. Ты у нас самый что ни на есть дурак. Вместе со своими дружками. Я твой брат, так? В этом году медицинский институт окончил. Я – врач. А ты – кто ты? Шпана натуральная, хоть мозги у тебя и толковые, можешь в люди выйти. Так что слушай песенку и понимай!»

Глупые нападки брата-врача остались где-то под проигрывателем, а мелодия и слова грели души. Всё ж во дворе, как и по всей улице Центральной, много жило бывших солдат, каковым предстояло, в добрый час, стать и Нотьке.

Слова еврея – поэта Матусовского – уже стали народными, стали частью жизни народа.

Затихла песня. Повисла пауза. Потом она разрядилась пятиразрядной матерщиной с блатной фенькой, крикливой и злой.

И – новая пластинка на проигрывателе вдруг запела еврейскую заздравную:

 

Ломир алэ инейнэм, инейнем

Ды гест мэкабл пунем зайн.

Ломир алэ инейнэм,

Ломир алэ инейнэм

Нэмен а-биселе вайн!

 

Это Пава-Хомуть поставил еврейскую музыку. Его мама, тетя Мира, очень активная коммунистка в Центральном районе, перегруженная работой, недовоспитала сына – и вышел из него очень авторитетный баклан, уважаемый пацанами.

Закивали в такт буйными головушками Бикас и Янка – их мама, тётя Фира, тоже еврейка. Поэтому еврейская мелодия со словами на идише порадовала их и многих других, собравшихся на отлучку Нотьки-Сапожника.

Услышав еврейскую мелодию, заулыбался в свои «грузинские» усы и мент Боря-Лаврушка. Все знали, что он выдает себя за грузина, а на самом деле стопроцентный еврей. Зато мент он, конечно же, не стопроцентный, так, «нюхает грязь» как внештатник. Заслушался он, и еврейская душонка его возрадовалась при звуках песни, которую напевали дед с бабкой.

Витя-Сапог узрел радость под Бориными усами и съязвил:

– Борис Михалыч, а как так получилось, что вы вот отслужили армию, что этот ваш Сандлер уходит? А как я знаю, евреи-то в солдатах почти не бывают. И во время войны всё больше Ташкент обороняли…

Улыбнулся преехидно и добавил:

– Да и в преступном мире ваших не густо: из стариков – Додик Штерштейн и Хайка, а из молодых – пока одна шелупонь. Разве что вот этот самый Сандлер сверкает, Юрка Керзака братан с малых лет с ним в паре шурует.

– Да иди ты! – кратко отругнулся Лаврушка.

 

  *   *   *

А в контролируемом ментами дворе вновь забацала гитара… и-и-и – «Цыганочка с выходом», эх, раз, еще раз, еще много-много раз! Это Юрок Керзак начал отплясывать в новеньких корочках-мокасинах, купленных специально по такому случаю.

 

Эх, раз! Да еще раз!

Да вприсядочку, да носочек вперед.

Эх, раз, еще раз,

Еще много, много раз!

 

Еще один танцор пошел вслед за Юрком вприсядочку. Это Валера-Зуя – он только что «приехал», и сразу от хозяина к пацанам, на отлучку Нотьки. А торчал он на той самой зоне, где Юрок был смотрящим.

Ух, как отбивают ритм, поведя плечом, два братана! Побратала их зона в далеком Прикавказье.

 

Эххх! Р-разз! Да еще раз!

Да еще много-много-много раз!

 

Игорек-гитарист убыстряет темп мелодии, и братаны не отстают.

 

А я цыганочку свою до безумия люблю,

Когда стану помирать – велю «Цыганочку» играть!

Эх, раз, еще раз…

 

Гитара будто уже сама слова выговаривает, а под ее звуки отбивают каблучки да носки своих новехоньких корочек1 фартовые ребятки.

Одеты, как положено «по понятиям»: брюки и рубашки в острую стрелочку заглажены, обувка коцевая2

 Чистильщик, ассириец Данилка, навел зеркальный блеск, понимая, что на Нотькину отлучку пацаны идут, не куда-нибудь. Пока Юрку марафетил корочки, приговаривал почтительно:

– Ну вот, корочки твоим пацанам я надраил, тебе вдвойне, блестят, как котовьи яйца, чтобы всей вашей публике видно было, кто вы такие. Девятнадцать лет я когда-то от «ежовых рукавиц» отволок, не полчаса! Но я «политиком» был. А ты – ты, Керзак, в своем деле высокая масть! Все тебя уважают, а как иначе?

И начищенные профессионалом корочки, бросая отблески, будто лаковые, выделывали коленца под аккорды гитары:

 

Эх, раз! Да еще раз!

Эх, цыганочка, погадай…

 

А у зрителей по кругу идут бутыльки: хлёк-хлёк-хлёк, по-братски. Не присасываются надолго к горлышку, кадык разика два-три дернулся – и хорош, передавай бухалово соседу-братану…

Промочили горло, спеть хором захотелось. И вот в окна соседей, которые все еще не ложились спать и глазели на гуляющих во дворе «отчего дома» у Сандлера на проводах,  братаны как рявкнут:

 

А на дворе и снег, и дождь и слякоть,

Пришла осенняя пора, ать-два!

Ребят всех в армию забрали, хулиганов,

Настала очередь моя, ать-два.

 

Игорек бренчал на гитаре, кто-то пел, кто-то, уже перебравший, сливал отработанную жидкость под двери и окна соседей. Или опять с матерками и поталкиванием друг друга кулаком в бок вспоминали прошедшие дни, как вместе сражались с врагами они.

Напевшись и наплясавшись, Керзак отдал команду:

– Слышь, пацанва, пора нам пройтись по нашей родной улице. Она и в непогоду хороша, а сейчас, когда самое тепло, вообще в самый раз. И надо б хату и двор освободить – у Нотьки, чай, родня есть. Вот, как забились в маленькую комнату, так и носу не кажут еще.

И старик-пахан Венка-Черный ждет не дождется, когда мы намылимся на ночной променад. Ему не личит с нами, молодежью, из одного горла бухать за Сапожника. Он желает за столом и из стакана, как положено у мужиков-стариков. Опять же брат у Нотьки есть, сестры, мать. Дадим им перед разлукою вместе побыть!

Значит так: выходим на нашу родненькую улицу, только не кучами и не враз: по двое-трое, чтобы народ не пугать и ментов не заводить. Прошвырнемся до Центральной площади и оборотку сюда сделаем.

 

Улица, улица да улица широкая,

Отчего ж ты, улица стала кривобокая?

 

Подхватив напев, пацаны, выполняя наставление Керзака, неспешно начали просачиваться из двора на улицу.

С небольшим временным интервалом выходили они на улицу – и буквально в двадцати метрах от Нотькиного «отчего  дома», прямо на Центральной, их хомутали менты. Затыкали рты специальными мокрыми тряпками, чтоб не вопили, потом впихивали в автобусы или «воронки», и через стадион «Динамо», окольно-чернотропными переулками да проходными дворами везли пацанчиков-братанчиков в ментуру к Морозовскому.

Последние пацаны еще только выползали на Центральную улицу, а в районной ментовке уже разгорался бой, пока еще словесный.

Бикас и Пава Хомуть доказывали Морозовскому, что в этот вечер и в ночь на 1 июля 1965 года они только собрались тихо-мирно прогуляться по Центральной улице, а потом вернуться к другу Нотьке, чтобы чин-чинарем пройти с ним утречком до военкомата, проводить в армию.

Народу всё прибывало, в  дежурную часть ментуры запихали и Рогового, и Кулика, Геру-Черного, Симу и Жорика. Это разозлило Бикаса, и он со словами: «Тварь ты ментовская! Испортил все проводы-отлучку нашего друга Нотьки» – плюнул на мильтонский мундир начальника, висевший на спинке стула. Сам-то майор Морозовский потел в форменной рубашке, даже не ослабив стягивающего шею форменного галстука.

Плевок на его мундир, в свою очередь, взбесил начальника ментуры, и он провел крюк правой в челюсть Бикаса. Такого удара не мог выдержать даже этот матерый уличный баклан, он упал под ноги своим товарищам.

Но это была односекундная легкая победа начальника ментуры! Пава, Женька-Кулик, Сима и Роговой переступили через лежащего на полу Бикаса и отвесили по парочке смачных оплеух стражу порядка. То ли от усиленной трепки, то ли от летнего тепла по морде начальника ментуры побежали потоки пота, он раскрыл рот и заорал:

– Эй, кто здесь есть, ко мне! Помогите! Караул! Эта шпана может и насмерть забить!

Все находящиеся в дежурной части мусора тут же включились в драку. В ход пошли стулья, телефон, корзинки для мусора, папки со стола…

В это время Сапог с Лаврушкой доставили в ментуру еще четырех пацанов: Обриудка, Соловья, Ивана-Рыжего и Янку, который, увидев лежащего на полу побитого Бикаса, тут же ринулся в рукопашный бой, раздавая тумаки направо и налево. Первым ему на кулак попался Лаврушка. Удар был профессиональный, поэтому по «грузинским» усам Бориса быстрыми потоками из обеих ноздрей побежала еврейская кровь.

Вновь привезенные задержанные оказались ценной подмогой ранее доставленным в ментуру дрягинским пацанам. Тихая улица имени большевика Каца огласилась криками, воплями, матерщиной, звуками ударов и бьющихся стекол, треском ломаемых стульев и столов…

На противоположной стороне улицы начали высвечиваться окна жилых квартир, там жильцы вскочили с постелей, включили электричество и высунулись в окна, пытаясь понять, что же происходит в старинном купеческом здании, где находилось районное отделение милиции.

А в тех стенах шла кровопролитная драка… .

Всех сильней колотили досаждавшего пацанам Лаврушку, тот только закрывал руками «грузинскую морду», вжавшись задницей в угол около стола, над которым висела табличка «Место для дежурного депутата райсовета Центрального района города Приволжска».

Вскоре к заветному подъезду с освещаемой вывеской подкатил новый автобус, с очередной группой задержанных. Но там, нюхом чуя ситуацию, уже успели посадить отдыхать «на сраку» ментов, выполнявших указание по задержанию нарушителей порядка.

Из разжавшихся дверей автобуса выпрыгнул Керзак, в начищенных туфлях и элегантных брюках. Вот от отутюженной в стрелочку рубашки на нем висели лишь лохмотья. Было видно, что ее разодрали во время потасовки. Он рванулся на подмогу пацанам.

Но – не повезло. Его «окучил» подоспевший резерв Морозовского. Это были солдаты роты конвойного полка, их заранее разместили в тихом гараже ментуры, на заднем дворе купеческих хором, ставших при советской власти прибежищем для тех, кто охраняет покой трудящихся.

Рота солдат получила приказ: «Покинуть место своей первоначальной дислокации и приступить к выполнению задания по недопущению возможных беспорядков на улице Центральной города Приволжска». Шум и грохот драки дошел до их ушей, и командир роты двинул людей вперед.

Вот под их-то кирзовые сапоги Керзак и угодил… Сыпались удары в задницу, спину, плечи, руки и даже в голову первого выпрыгнувшего из очередного автобуса братана. Так предотвращалось возникновение беспорядков.

 

 *  *  *

…И в начале своего семилетнего срока на лагере в Пуцинке, и под конец срока, сидя за кружкой чифиря в «своей семье» Юрок Керзак вспоминал каждый момент той жуткой ночи:

– Прикиньте, братаны: меня, Керзака, солдатня отпинывала кирзовыми сапогами от ментов! Им дали приказ: «Не допускать беспорядков» – и они вот так его поняли, начали буцкать моих пацанов-братанов, что пришли на отлучку Нотьки-Сапожника. Так меня укатали, что неделю у своей марухи потом отлеживался. Таких п…лей, каких я наполучал в ночь проводов Нотьки в армию, больше никогда не доставалось мне, это было избиение, самое страшное в моей жизни. ….!

Меня никто в жизни не избивал и, конечно же, не изобьет безнаказанно!

Полканы оборзевшие, а? Родина-мать е…ная велела им защищать народ, а они этому народу кирзовым сапогом – да в рожу!

Но вообще-то менты прокололись. Они хватали наших погруппно, около стадиона «Динамо», и везли их в ментуру, не зная, что там творится. Соответственно, братаны впрягались в побоище, как только попадали в дежурную часть. Если б не солдатский, войсковой резерв этой суки Морозовского, мы бы отдубасили всю районную ментуру. Положили же мы их в автобусе, который меня так не вовремя привез!

А всё равно – в этой битве победа была за нами!

Районному судье Орлову позвонил секретарь райкома партии и велел новый рабочий день, первое июля, начать в ментовском райотделе, чтобы там провести независимое расследование до прихода представителя прокуратуры. Драку-то начал сам майор Морозовский! И к концу ее натурально обоссался – то ли с испугу, то ли от боли, то ли от какой-то внутренней хронической болезни, - натурально, как грудной ребенок обмочил свои пеленки, то есть форменные шкары3.

Оперативная информация о проблемах с мочевым пузырем майора дошла до партийного начальства по бабскому радио.

Медсестра, оказывающая помощь как начальнику ментуры, так и пострадавшим задержанным, увидела среди последних Паву по прозвищу Хомуть, пацана из своего двора. После того как осмотрела пострадавших и обработала йодом ссадины на плече, руках и шее у Морозовского, побежала к матери Павы, Мире Осиповне, а та в семь утра позвонила в квартиру первому секретарю райкома. Живописно, как умеют только женщины-еврейки, рассказала, как Морозовский затеял драку с задержанными, как наполучал от них плюх да зуботычин и обдулся.

Какой позор! Если этой потасовке дать законный ход, то получится, что товарищ по партии, член бюро районного комитета партии, как и Мира Осиповна, наделал себе в  штаны, притом в процессе злостного нарушения правил социалистической законности. Позор же всей районной парторганизации! До верхов дойти может, а там по головке не погладят за такое!

Именно поэтому, боясь огласки неприглядного случая из жизни начальника милиции», секретарь райкома тут же позвонил районному судье и дал ему указание в телефонном разговоре:

– Товарищ Орлов, как можно скорее лично разберитесь с инцидентом в районном отделении милиции. Там задержано за последние двенадцать часов более тридцати хулиганов с Центральной улицы. Они одного своего, видите ли, нынче в армию проводили, с размахом проводы вышли. Так вот, политически ошибочным будет день призыва в Советскую Армию превращать в расследование побоища в дежурной части милиции. Побудьте-ка в райотделе до полудня, разберите, кто в чем виноват. Полагаю, что всё это можно квалифицировать как мелкое хулиганство. Выпишете на каждого задержанного штрафу рублей десять в доход государства – и хватит, и закроем дело.

Удивленный судья Александр Орлов возмутился:

– Да по многим из них тюрьма горючими слезами плачет! А мы их отпускаем вот так, без соразмерного наказания?

– Такая, товарищ судья, есть неприглядная деталь в нашем деле: начальник райотдела милиции Морозовский не только первый драку затеял, но и, простите уж, надул в штаны. А еще коммунист с большим партийным стажем. Позор, да и только!

Сами понимаете, товарищ Орлов, как это прозвучит: «Вследствие хулиганских действий подростка, сына члена райкома партии Миры Осиповны Хомуть, начальник райотдела милиции обмочился в форменные брюки. Ведь всех нас опозорит, … сын! Куда уж дальше?

Так что, уважаемый наш товарищ судья, я говорю сейчас от имени всего районного комитета партии. Нельзя привлекать к ответственности сына Миры Осиповны. Она член партии с одна тысяча девятьсот сорок первого года, вступила в КПСС в первые дни войны, это ее скомпрометирует. Да и начальника милиции, тоже члена партии, мокрыми портками попрекать не следует, на всю районную парторганизацию пятно ляжет.

На Морозовского мы какое-то наказание наложим: стыдно ему должно быть нарушать ленинские принципы партийной дисциплины и социалистической законности: это именно он инициировал драку, он способствовал дискредитации милиции в глазах задержанных. Но это будет рассмотрено на собрании в другой день. А сейчас, Александр, тебе райком поручает всё рассудить и уладить без особого шума.

Какой-то шумок, конечно, будет. Но – молва и есть молва, пусть себе гуляет-катится, официально-то дела нет. Не заведено… Действуй, судья!

Повеселевший коммунист Орлов подытожил:

– Раз райком решил – всё будет исполнено. Спустим дело на тормозах. Каждому задержанному лично определю меру наказания в виде уплаты десяти рублей штрафа за нецензурную брань в общественном месте.

Подробностей насчет штанов, само собой, оглашать не стану, молва это быстрее, чем я, всё равно сделает. А вот за то, что не проявил должной бдительности и не предотвратил беспорядков, порекомендую рассмотреть дело коммуниста Морозовского на бюро райкома партии.

И, побрившись да кофейку испив, отправился «беспристрастный судия» вершить суд по делу превращения проводов молодого человека в армию в ряд нарушений общественного порядка.

Конечно же, главным разносчиком сведений о той исторической ночи был Юрок Керзак, когда-то смотрящий по малолетке4 в Прикавказье. Отлежавшись у марухи, пройдя курс водкотерапии, начал он так или иначе о происшествии извещать всех своих друзей-солагерников (а их уже тогда было больше тысячи). Ко времени его второго захода друзей развезли по разным лагерям по всей территории необъятной советской страны.

С этапа на этап, с пересылки на пересылку, из ксивы в ксиву5, из уст в уста передавался тиснутый роман6 Юрка Керзака – про славную победу, одержанную его пацанами-братанами над работниками дежурной части районной ментуры, о том, как спасли их от возбуждения уголовного дела обоссанные штаны милицейского майора.

 

*   *   *

А еще через тридцать лет – в тысяча девятьсот девяносто пятом году, в День воздушно-десантных войск России, почему-то схватились в рукопашный бой на углу улиц Центральной и Большевика Каца ветераны – десантники и менты.

Руководил операцией по успокоению парней в тельняшках и голубых беретах полковник МВД Пава Хомуть.

Тремя шеренгами выпустил он из ворот ближайлего двора роту солдат конвойного полка – так, чтобы они всосались в толпу пьянущих ветеранов-десантников и по одному аккуратненько затаскивали «гуляющих на празднике» в автобусы.

Помогал полковнику ветеран Приволжского бригадмила Боря Лаврушка. Сморщенный, плюгавый, с поседевшими «грузинскими» усами, он каждый вечер и на старости лет всё еще торчал в милиции, помогая ей в борьбе… .

Иногда он вдруг быстро вскакивал и торопился в туалет – было видно, что он страдает мужской стариковской болезнью.

И вот этот старикашка вдруг ухмыльнулся и сказал бравому полковнику, только что переставшему отдавать команды в ручную рацию:

– А помните, товарищ Хомуть, как тридцать лет назад вас успокаивали в дежурной части, когда вы Нотьку-Сапожника в армию провожали? Кто б мог тогда подумать, что он художником станет и вообще в люди выбьется?

Молодец была ваша мама, Мира Осиповна, ведь она до сих пор жива! Кабы не она, кабы не сообразила быстро, как дело повернуть, иметь бы и вам, и дружкам тогдашним вашим не штрафы по десять рублей, а срок…

Пава от услышанных слов аж побагровел. Он и так, руководя операцией, испытывал сильнейшее нервное напряжение.

Несколько секунд полковник только свирепо смотрел на грузинские усы, а потом заулыбался, повеселел и, сплюнув по-блатному, сквозь зубы впрягся в базар с Борисом Михайловичем:

– Слышь, грузинская морда Борух Моисеевич! Вот щас как тырскну тебе в морду, как когда-то Янка тебя отоварил, ты здесь же, у меня на глазах, и обоссышься, сподобившись Морозовскому. У-у, причиндал ментовский!

После этого полюбовного разговора Лаврушку окончательно отправили на пенсию и в райотдел милиции больше не впускали.

Оказавшись не у дел в семьдесят лет, Лаврушка наладил свой быт – и каждую среду ходит в баню на улицу Ковальскую. Там, в общем парном номере, он таким же старикам, как сам, рассказывает о своей службе в милиции и частенько вспоминает славные часы в ночь на первое июля тысяча девятьсот шестьдесят пятого года, когда на проводах-отлучке Нотьки Сандлера пострадал, но остался в строю и еще долгие годы служил в милиции, а обоссавшийся майор милиции вскоре ушел работать начальником жилищно-коммунального отдела района. Партия своих на произвол судьбы не бросает.






1 Модельные полуботинки из натуральной кожи (жаргон).



2 Модная (жаргон).



3 Брюки (жарг.).



4 Колония для несовершеннолетних преступников.



5 Письмо (жаргон).



6 Устное повествование, произнесенное одним из заключенных для группы за кружкой чифиря перед отбоем (жаргон).