Сергей Соловьёв
Рисунки на полях. Стихотворения
***
Давай с тобой поедем
в страну Куда-нибудь,
тем более что нет тебя,
и я не очень есть.
И будем разговаривать,
прокладывая путь,
как будто он любовь,
а мы – ее бог весть.
И буду я взволнован,
сходя в тебе на нет,
как свет в воде, играя
и преломляясь, да.
Так создает творенье
художника скорей
чем он его. Поедем,
от нас куда-нибудь,
где нет ни аз, ни веди.
Не так уж страшен бог,
когда он мир малюет,
как мысль о потом.
Когда уж нет спасенья
от этой красоты.
Собрала ль ты вещички?
Их нет, мой Галатей.
***
Субхути, как ты думаешь,
что он хотел сказать,
этот снег,
так приходящий,
когда его уводили
под белы рученьки?
Ждешь ли, дунешь ли
в кулачок, а там слеза
божья, как человек,
даже две, те еще
райские тили-тили,
светомученики.
Разве большего
Он хотел от нас,
чем всего лишь видеть?
Небо чуть, как стекло оконное,
дребезжит. Конечно,
это поезд, и ночь, и луч,
проходящий так, по-хорошему,
мимо глаз,
мимо музыки. Только нити,
только деревце голое
в поле снежном –
скрипичный ключ.
***
Был рай, был яблоком – ребенок:
изгнаньем в многоточье, в смерть,
в перерождений череду, где тонок
бог, и рвется нить, и свет
с собой не совпадает, но – теплеет.
Они ушли, верней – земля ушла.
И ангел вился, то журча, то блея
меж ними, ночь была нежна,
и кто-то долго в спину им с прищуром
глядел, пока не скрылись с глаз.
Любовь? Быть может. Жизнь, как дура,
счастливая, ждала их там.
Не дождалась.
***
Самое худшее, что испытал я –
такая малость, подумать только:
ту утратить, с кем было видеть,
слышать, дышать, говорить, помнить,
чувствовать, жить на одной волне,
и оставаться собой при этом,
то есть,
как оказалось, настолько быть,
что после – уже ничто не входит
в свои очертанья, шаркает, семенит,
дышит в лицо сиротливой землей во рту.
Эка невидаль, думал, – сплошь и рядом
это случается: двое, волна одна...
Да, наверное. Не с людьми.
Думай теперь, лети, как можешь,
к тому, что нету,
к тому, чем жив был,
лети, как знаешь,
ты – лучший летчик,
лети, с зажмуренными и молча,
в том мертвенно тихом небе,
которое было божьим –
оно теперь всё твое.
***
И будешь ты дитя любви
в пальтишке драненьком зеленом,
корабль сам себе и капитан,
и детство с бубликом вселенной.
В разрухе счастья золотой
покатишься, как грошик медный,
и будешь всадник ты и конь,
волшебною тщетой отпетый.
И женщины взойдут, и к ним
ты будешь плыть и плыть из детства
всю ночь – то сердцем без руки,
то призрачной рукой, без сердца.
И будут книги-горбуны,
ходить, как волны, и страницы
ронять как пену. Будешь ты
свои примеривать им лица.
И будет речь и путь, и сын,
и та, кто все с тобой разделит,
и превратишься в белый дым,
и будешь ты дитя метели.
А жизнь была на деревце, на том
индийском, в джунглях, над рекою,
где ты так долго строил дом
во сне. И не проснулся.
***
О, шер, блуждающий протуберанец джунглей,
я жил в твоем зрачке пол вечности, пока ты снизу
мне щерился в лицо и рыком вспарывал от паха
до темени, так мы стояли на тропе; сосредоточен
и пуст, мой мозг звенел, как воздух у вершины.
Ты мог одною лапой смахнуть меня как жизнь –
той правой, которая была уж на весу, но медлила,
как будто у черты невидимой. Ты считывал меня
как вещь живую. Не равную себе. Не ты, но что-то
тебя удерживало. Желтый свет в глазах, тяжелый,
и жухлая – как тот ковер из детства – шкура. Нет,
не дрожь во мне росла, не страх, лишь напряженье
открытости. Во всём. И взгляд чуть в сторону, но так,
что каждый волос нами был сосчитан. Зной. И тишь.
И отлетев во мне, как птичка божья, человек сидел
на ветке времени, и вниз глядел – на нас.
***
Он сотворил ее из бумеранга
второго ранга. И обмирал,
пока летела
и медленно входила в тело
в иных мирах.
Такое не прощают – возвращают.
И рай стоял на выходе с вещами.
***
Кто б мог подумать, но приходит день,
когда ты говоришь уму: не нужен
ты. Как кораблю сгоревшая ступень.
И облако его брюссельских кружев
к земле спадает. Да, забыться сном
без тяготенья, неземным, вращаясь
вокруг себя, как суфии. Вот счастье.
Тем более – что делать здесь с умом?
***
Жизнь играет в театре масок,
хорошо играет – заподлицо.
Оба понимают, что энергия это масса
на скорость света в черном квадрате,
который на самом деле – яйцо
пасхальное с витрувианским распятьем.
Только «дела» нет, а тем более «самого».
Есть некоторая масса тел,
всякий раз перегруппировывающаяся заново
в пределах относительной определенности.
Вот собственно и всё, что Он от нас хотел.
И особенно в этой вязкой
полости, голости
между нами. Ах как она играет
в нашей съехавшей набок маске –
будто вправду не умирает.
***
Чем изощренней речь, тем от себя мы дальше.
Они все это проходили – те, кому нас уберечь
не удалось – и дерево молчит, и дух овражий
туманом стелется и ниспадает с плеч
твоих, как платье подвенеч… Но я не
понимаю этих слов, пусть даже
не звучащих, мысленных и тех – как в пранаяме
сидящих в языке. Верней, безбожно
меньше, чем понимает речи наши
тот камешек, что вытряхнула ты из босоножки.
Чем дальше от себя, тем ближе
друг к другу. Над бездною цветка бесстыжей
с тобою мы, как бражник на весу.
Лишь трепет остается. Еrgo sum.
***
Слова болеют жалобно, как дети,
и умирают, отвернув лицо
от нас. А мы – от них. В конверте
света – темень, письмецо.
Но не прочесть. Ни зги, ни даже
дыханья божьего, где стынут
лишь тихие глаза детей и наши
спины.