Елена Георгиевская

Анна Сапегина «Постмодернистская любовь»


С феминистской литературой в современной России совсем плохо (если говорить о «серьёзной» прозе, а не фантастике и фэнтези: в рамках этих жанров идеи гендерного эгалитаризма развивают такие авторы, как Елена Первушина, Анастасия Парфёнова, Яна Завацкая и многие другие). Дело в том, что для неомодерниста роман идей, да и линейное повествование как таковое – анахронизм, а мейнстримный автор боится распугать пенсионеров, выписывающих толстые журналы. В итоге литературные издания публикуют бесконечные опусы о нацболах и православных, а феминистские тексты остаются невидимыми либо «вчитанными» в другую парадигму: один из наиболее ярких примеров – попытка Евгения Ермолина приписать произведения некоторых феминисток к постхристианскому дискурсу, невзирая на постулируемый автор(к)ами атеизм.  
  Такое впечатление, что усилия Светланы Василенко и группы «Новые амазонки» пропали втуне. Большинство авторов-женщин интонационно располагается между необязательным щебетом Марты Кетро и лубочным православием Натальи Ключарёвой; некоторые пытаются воссоздать мужской дискурс, чтобы их прозу не назвали «бабской»; исключения редки.
На этом фоне книга Анны Сапегиной (Голубковой) «Постмодернистская любовь» приятно удивляет. Потому что феминизм – это не про «убить всех мужчин», а про женские границы и женскую субъектность.  
В провокационном отзыве на книгу Сапегиной поэтесса Ирина Василькова пишет, что и герои «Постмодернистской любви», и современные молодые люди в целом перекормлены свободой и не знают, что с ней делать. Но уже в следующем абзаце рецензентка цитирует Карен Хорни:
«... невротик постоянно стремится к любви, но не в состоянии отдавать ее, страшась эмоциональной зависимости...». «Что же делать с поэзией в этом сучьем мире?» – прямым текстом вопрошает один из невротиков персонажей «Постмодернистской любви». – Е.Г.. А ты не вопрошай, ты стеклышко из глаза вынь, и все будет выглядеть по-другому. «Хайре!», как говорили древние греки. Радуйся! Но нет, какая-то душевная лень, всепоглощающая апатия...»
Кажется, Василькова действительно не замечает противоречивости своего утверждения: неврозы возникают не на почве свободы (да и была ли когда-нибудь в России настоящая свобода?), а на почве фрустрации.            
Но особенно странным выглядит отзыв Андрея Пермякова:
«…только что прочёл роман Анны Голубковой «Постмодернистская любовь». А вот и он http://isvoe.ru/knigi/product/anna-sapegina-postmodernistskaja-ljubov/. Друзья, у меня шок. <…> у всех-всех барышень один жизненный косяк: они никак не могут устроить жизнь с мужчиной. Причем никто не мешает: ни соперницы, ни свекровь, ни пьянство, например. Исключительно собственные заслуги.
<…> …какое-то феерическое самокопание. И взаимокопание тоже. Вот непременно надо залезть пацану в душу, разложить его характер по полочкам, а потом бросить. А бросив, раскладывать дальше. «Вот это он зачем сделал»? «А вот он такой по воспитанию или бабами избалованный?»
Здесь налицо классический mansplaining (англ. – мужское объяснение), включающий в себя обесценивание женской рефлексии, навязывание точки зрения, согласно которой ответственность за эмоциональный комфорт в отношениях полностью перекладывается на женщину. Мужчины полагают, что именно женщина должна создавать уют, пытаться понять партнёра (в то время как мужчина может просто использовать партнёршу как удобный девайс), приспособиться к нему. А если что-то не ладится, обязательно поможет любовь.
О социальном конструкте так называемой «романтической любви» написано немало феминистских статей. Если вкратце, под любовью традиционно принято понимать не только сексуальное влечение и интерес к личности партнёра, но и ломку личных границ, самопожертвование; последнего ожидают, естественно, от женщины, т. к. для «настоящего» мужчины любовь должна быть на десятом месте после рыбалки и футбола. Чтобы роль жертвы не выглядела слишком страшной, манипуляторы придумывают и популяризируют комплексы действий, отвлекающие внимание от разрушительной сущности любви: «красивое» ухаживание, к примеру.
Герой «Постмодернистской любви» Феликс читает своей девушке стихи и дарит цветы. Его галантность поначалу пробуждает в героине желание уподобиться барышням из романов девятнадцатого века, хотя и окрашенное спасительной иронией. Всё-таки большинству интеллигентных девушек нелегко избавляться от вбитого в подсознание романтического идеала:  
«К этим цветам надо отрастить белокурые локоны, – думала она. – И еще стоит начать носить длинные юбки, чтобы соответствие было полным!»
На самом деле юбок Женька вообще не носила, любила громкую музыку, тяжелые ботинки и, выходя с работы, тотчас же повязывала голову черным платком с изображением черепа и скрещенных костей. Если она смеялась, то на нее оборачивалась вся улица. И, конечно, ей и в страшном сне не могло присниться, что она будет вот так, держась на приличном расстоянии, рядом с мужчиной измерять шагами длину московских
переулков и бульваров. Во всей этой истории была некоторая театральность, искусственность, вычурность долго культивировавшегося и потому слегка выцветшего жеста. Женьке словно предлагали сыграть роль в каком-то странном, неизвестно
кем поставленном спектакле. Из любопытства она соглашалась. Ей было интересно на время выпасть из своей жизни и ухватить кусочек чужой, стать какой-то другой, совсем на себя не похожей».
Сапегина ломает стереотип об эмансипантке, которая никогда не пойдёт на поводу у мужчины, в отличие от «кухонных клуш». Протагонистка её романа не слишком сентиментальна и не идеализирует противоположный пол: «в тех местах романтических фильмов, где нормальные девушки замирали и роняли слезу, Женька начинала противно хихикать и трястись вместе с креслом, вызывая справедливое негодование соседей по ряду». Тем не менее, она ведётся на ещё один патриархатный миф – «надёжность», якобы «проверенную временем». Женщины позднего патриархата выросли в условиях стирания женской истории, но им тяжело ассоциировать себя с прабабками ещё и потому, что те жертвовали самодостаточностью ради нуклеарной семьи. Как ни парадоксально это звучит, но ощутить утраченное единство с женщинами своего рода Женьке помогает только роман со старомодным мужчиной: «…она оказывалась неразличимым маленьким звеном в одном ряду с прабабками. И в этом, как ни удивительно, тоже было свое особое очарование».
  Женщинам девятнадцатого века было сложнее изучать мужчину, видеть его таким, какой он есть: общество мешало им изучать даже себя самих, подкладывая вместо фактов мужские фантазмы и отказывая в праве на сексуальную опытность. Современная интеллектуалка распознает манипулятора с первых шагов:
«Вот и теперь, хотя ухаживание было образцовым и на редкость благопристойным, по коже пробегал знакомый холодок.
<…> …зачем, спрашивается, было ему нужно на первом же свидании дарить Женьке открытку с вороной и лисицей, сидящими на толстой ветке то ли сосны, то ли какого-то другого, не менее основательного растения? Ту самую, на которой лисица устало обнимает растрепанную удивленную ворону. В верхнем правом углу там еще была надпись: «Ты пойми – даже вопрос так не стоит: отдавать сыр или нет…». А вот сыра на открытке не было. То ли его уже съели, то ли так обозначалась некая метафизическая сущность, с которой вороне (Женьке) в любом случае придется расстаться».
  Феликс страдает нарциссическим расстройством, вообще свойственным юношам-гуманитариям. Известно, что обилие девушек на курсе вызывает у мальчиков, особенно – избалованных матерями, повышенное чувство собственной значимости. При этом совершенно не важно, влюблена в конкретного мальчика вся культурологическая группа № 713, или две трети девочек фыркает при виде этого сутулого очкарика и сходит с ума по рок-музыкантам из другого универа. Эмоции женщин не играют для мужчины серьёзной роли: он же охотник, а девушка – дичь. В лучшем случае возлюбленная – это зеркало, безупречный объект для самоутверждения. Об этом писала ещё Вирджиния Вулф в эссе «Своя комната».
У Женьки  тоже появляется «почти незаметное, но очень настойчивое ощущение того, что Феликс дает это представление вовсе не для нее, даже не для той полупрозрачной особы, которую создал в своем воображении. Главным героем шоу был он сам. Это для себя он рассказывал забавные истории и анекдоты из своего прошлого, это ради себя он терпеливо ждал ее у памятника Пушкину, это с самим собой он вел долгие глубокомысленные беседы в кривых московских переулках».
  Собственно, почти каждый мужчина-филолог переживает кризис маскулинности. Унижая женщин, он возвышается в собственных глазах. Казалось бы, можно заняться экстремальным спортом, пойти контрактником в армию, покататься автостопом, но слабоволие мешает. Не проще ли использовать то, что само идёт в руки? Вокруг филолога будут толпы женщин в любом случае. Женщин, зачастую уставших от менеджеров и контрактников. Есть категория интеллектуалок, способных простить мужчинам непривлекательность, нищету и подонковатость за разговоры о книгах, такова и Женька. Она хочет отношений на равных, но терпит психологический садомазохизм любовника. Кроме того, ей интересно наблюдать за Феликсом, изучать его, как писатель – прототипа.
  Подобное поведение – тоже не от избытка свободы. В обществе, где на одного филолога – пятьдесят филологинь, выбирать пишущим девушкам особо не из кого. Надо или смириться с тем, что спутник никогда не сможет разделить твои интересы, или терпеть очередного Феликса, который прикидывается милым и вежливым, а на самом деле женщина для него – враг. По его мнению, «всё о женщинах» сказано в «Недолгом счастье Френсиса Макомбера». В этом рассказе речь идёт не о женщинах, а о власти, думает Женька: «Очень глупо сводить все разнообразие женских характеров к миссис Макомбер. И если в рассказе действительно все о женщинах, то тогда получается, что отношения мужчин и женщин – это постоянная борьба, в которой счастливого исхода не может быть никогда. Нельзя сказать, что Женька была помешана на идее счастья, но борьбы ей в жизни хватало и без Феликса».
Как и подобает патриархалу, Феликс приписывает женщинам «самочьи» черты, а мужчинам – «человеческие»:
«В их первую ночь он сообщил, что ему, как и Зинаиде Гиппиус, нужно то, чего нет на свете. Его влечет только недоступное и неизведанное. «Это характерная мужская черта, – сказал Феликс, – вечная неудовлетворенность тем, что есть, и стремление к тому, чего нет. Как там у Бродского? “Красавице платье задрав, видишь то, что искал, а не новые дивные
дивы”». «Черт побери! – ответила Женька, которую от возмущения уже начинало трясти противной мелкой дрожью. – Вечная погоня за несбывшимся – это нормальная человеческая черта! Никто никогда не бывает доволен тем, что у него есть».
  Героиню оскорбляет неспособность возлюбленного увидеть в ней личность: «Для него весь мой ум, остроумие и то, что англичане зовут quickness, все это приправа к некоему главному блюду. На самом деле во мне очень мало от женщины. А Ф. видит
во мне прежде всего женщину. И влюблен он в эту призрачную женщину, обладать которой невозможно».
  Феликс, ко всем прочим своим недостаткам, живёт в отвратительной комнатушке, и любовник он тоже отвратительный. Позиционируя себя как умного человека, он не может даже запаролить свой компьютер или почистить кэш, чтобы Женька не залезла в его почту. В его отсутствие она читает письма Феликса другим женщинам и выясняет, что он всю жизнь пытается соответствовать стереотипу мачо, хотя его темперамент ниже среднего, и это, разумеется, приводит к неврозам. «Девушек у него было много, и никакого труда затащить понравившуюся особь в постель ему не стоило. Тем не менее, он не похож на человека, который не может обходиться без секса. То есть на первом месте, скорее всего, стоял вопрос именно престижа».
Женька, будто новая Татьяна, размышляет, уж не пародия ли он: «казалось, что письма почти дословно повторяют речи Уилоби из «Эгоиста» Мередита, который не уставал твердить своей невесте Кларе, что счастье всей ее жизни – смотреть на него, слушать то, что он говорит, и восхищаться тем, что он делает». Но современная девушка заходит дальше Татьяны – учится говорить с мачо на их языке:
«Так и сказал мне однажды: я, мол, простой, как пять копеек, и прозрачный, как талая вода. На что я, уже умудренная небезынтересным чтением, заметила, что в талой воде обычно плавает собачье дерьмо».
  Феликс также поражает своей «логичностью»:
«- Почему ты, начиная ухаживать за девушкой, имеешь вид человека, непременно желающего жениться? <…>
- Ну, неужели не понятно?! Это ведь цель любого мужчины – казаться выгодным объектом husband hunting. А когда девочка понимает, кто тут на самом деле на кого охотится, уже поздно.
- А зачем ты тогда жалуешься на то, что девицы тебя воспринимают в качестве потенциального мужа?»
Конечно, в нелогичности и непредсказуемости он обвиняет женщин, а не себя. Устав от выходок Феликса, Женька расстаётся с ним. После нескольких месяцев метаний он находит себе новую жертву.
«- Это моя подруга, – сказал Феликс Женьке. – Она хочет, чтобы я ей перезвонил.
- Ну так перезвони.
- И не подумаю! Я ее воспитываю, – с блаженной небесной улыбкой заметил он.
Операция была повторена три или четыре раза.
- Ругается! – с неземным удовольствием на лице произнес Феликс, послушав наконец минуты две в трубке высокий женский голос.
- И не стыдно тебе?
- Почему это мне должно быть стыдно? И вообще я неправильно выбрал профессию. Мне надо было стать педагогом. Видишь, как хорошо мне дается воспитание?»
Тут вспоминается уже не Мередит, а роман Теодора Фонтане «Эффи Брист», герой которого обладал удивительным педагогическим даром и сумел внушить молоденькой жене, что в доме живёт привидение, чтобы запугать её и сделать уязвимой.
Окончательно осознав, на кого потратила столько времени и сил, Женька впадает в истерику:
«- Боже мой, я дура! Какая же я дура!!!
Она развернулась и, выуживая на ходу из рюкзака телефон, помчалась к выходу из парка. Через пару секунд до Феликса, продолжавшего сидеть на скамейке, донесся ее оглушительный вопль: «П…ц, Лялька! Полный п…ц!»
  Сапегина редко использует обсценную лексику, но всегда к месту. Трудно найти слово, которое более точно характеризовало бы вышеописанную коллизию.
«Постмодернистская любовь» - не роман для ванильных барышень, который нужно листать, сидя на подоконнике с кофе и сигаретой. Это сдержанное ироничное повествование, отличный анализ отношений, на который прозаики, до старости играющие в чётких пацанов, уже не способны – зачем пацану рефлексия? Страх показаться недостаточно мужественным, много рассуждающим, да ещё и видящим в женщине человека, чьи поступки можно анализировать, заметно снижает планку мужской прозы. Но будем надеяться на лучшее: я верю, что самые талантливые современные мужчины по уровню эмпатии и умению изображать сложные психологические конфликты, по крайней мере, равны Анне Сапегиной.

-------
Ирина Василькова. Анна Сапегина. “Постмодернистская любовь”. http://www.promegalit.ru/publics.php?id=7560


http://grizzlins.livejournal.com/1386202.html

К списку номеров журнала «НОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ» | К содержанию номера