Евгений Никитин

Соль, смерть. Стихотворения


«Мне нравится фактура стихов Никитина — очень московская. Мир этих стихов — мир старинных московских квартир с высокими потолками, с таинственными чердаками и странными антресолями. Хорошие поэты несут в себе определённые стихии и вещества, стихи хороших поэтов «из чего-то сделаны». Стихия Никитина — воздух (с малым и равным добавлением огня, земли и воды). Никитин — «столяр-краснодеревщик». Его стихи «сделаны» из драгоценного красного дерева и виртуозно пролакированы».

Кирилл Анкудинов о стихах Евгения Никитина





* * *
Поваренная соль сидит в кости у нас,
поэтому мы всё узнаем сами –
как человек устал, точней – угас,
что с ним сейчас: мы чувствуем костями.
Пропитан солью весь предметный мир –
проникнув на работу и в квартиру,
мы обживаем кухню и сортир,
на белый лист ложимся по пунктиру.
Уставший человек глядит в окно,
а мы через кристаллы соли смотрим
на них с окном. На это полотно
с окном, фигурой, деревянным морем.
Там нищий парк в полуденных лучах,
соседний дом c раздвоенным балконом.
Всё как обычно даже в мелочах
в крупицах соли и в стекле оконном

reflex habit

Ближе к смерти человек обвисает
на костях. Ребра, скулы
наливаются синим и
начинают просвечивать. Это
напряжение вен. Дыхание
дается трудней, требует
сосредоточенного внимания.
Внезапно
понимаешь, что нос изменил
форму. Много раз по нему
били, вымогая деньги, но
он сломался только сейчас,
под бременем смерти, сидящей
на его кончике, там
где нежный и гибкий хрящ.
Человек, в отличие от своего носа
менее гибок, скорее
он похож на старую куклу:
каждое движение предсказуемо
и вызвано внешним воздействием:
кто-то
двигает ее рукой, ее ногой,
ее головой, и только глаза
вращаются сами, благодаря
механизму. Если нажать
на живот, она издает звуки. Она
говорит «мама» или нечто
нечленораздельное, выказывая
полное непонимание ситуации.
Внутри нее можно поселить
стрекозу или мышь.

* * *
Я исследую череп, словно бы открываю,
где у меня теперь – подбородок, щека, висок.
Найденное хороню под кроватью,
как отрубленную руку Т-800,

вернувшегося назад сегодня
в город, похожий на мебельный магазин,
чтобы свершить обряд у гроба Господня –
в мастерской Вучетича, где умрет молодым

гипсовый мальчик, бросающийся с гранатой
на существующий в воображении дзот.
В Москве остался с новой женой и зарплатой
красивый и строгий папа T-800.

Они над нами теперь получают шефство.
Так выпьем же за красивых, строгих людей,
девиц и детей. За полное их совершенство,
здоровье зубов, волос, костей и ногтей.

***
Думаю, что были на то приметы:мы упустили их, и теперь предметы нас застают врасплох – в новостях молчали, а столы и стулья вокруг крепчали. Мертвою ли водой, живою водою подняли их, и как они к водопою добрались – только в электорате знают или в шестой палате. Вот трещат суставы в нестройной пляске, вот сплелись они в похотливой ласке: шифоньерки, шкафчики, табуретки – старики со скрипом, а малолетки – словно только пробуя свои силы. Мы на них наставили бензопилы, но недолго спали стальные вещи, их зубцы и дула, клинки и клещи. Кто виноват, что делать? Мы виноваты, пациенты бедной шестой палаты? Американцы, тайцы или масоны, лишь натянув кальсоны, жмут на клаксоны? Делать-то что – в леса уходить, в пустыни? Плакать, молиться, ожидать благостыни? Мы их создали, купили, мы их любили. Вот они поумнели и нас убили – после смерти станем на них похожи: эти ужимки и восковые рожи. Дай-ка себя ощупать, а все ли цело. Руки-ноги? Ухо не отлетело? Кости еще верны; костыли, колеса – с ними, а вот доносится рев колосса: это безумный неандерталец Петер ибн Зураб – это воет не стылый ветер, это шагнул с уродливой черной шлюпки государь, готовясь к смертельной рубке. Город охвачен каменною метелью, мелкой стеклянной и жестяной шрапнелью. Спрячься и наблюдай, как скрестят антенны небоскребов шаткие манекены, как сшибает птиц боевой сиреной чей-то мерс, давясь белоснежной пеной


* * *
Вершок и Корешок – два друга-древоточца:
их почерк диковат, походка нелегка
и хлопотлива речь – не “хочется”, а “хоцца”,
и не “сосуд греха”, а “баба на века”.
Когда танцует пух, и сквернословит сладко
соседка, и когда сверчок играет в мяч,
когда снуют в воде планктон и пузырчатка,
когда в ветвях сидит русалка (то есть грач),
Вершок и Корешок стреляют по жестянкам,
Вершок и Корешок пугают голубей
и дарят сотни ласк сисястым негритянкам,
вытряхивая их из мокрых бигудей.
Тем временем, вокруг кровавые заплаты
и мертвая земля в уверенных следах:
к нам Урфин и его новейшие солдаты
со стружкою в своих железных бородах.

* * *
................................................. :
................................................. ,
................................................. .
................................................. .
А если кто-нибудь опомнится порой,
то поверяет тишине нечуткой,
как мы увлечены печальною игрой,
довольны скверной шуткой.

Механика дождя загадками бедна;
куриный почерк слабоумных.
Любимая, поверь – моя весна
вся сплошь из формул семиструнных.

Вот почками оброс, как бусинами, мир.
Лишь миг – и страшная листва нависла.
Из сонной пустоты подслушанных квартир
встают внимательные числа.


una fantasia para marco shatunovsky

Когда темные листья сомкнулись
и запах чая наполнил
воздушный пузырек,
катившийся по стволу,
гуру открыл рот,
похожий на провал в иной мир,
и сказал:

- Человек – это колония клеток,
с четкой социальной организацией,
словно в кастовой структуре индусов.
Небольшая область
коллективного-бессознательного
этого муравейника,
называемого «человеком»,
выполняя свои функции
(главная из которых –
ориентация в пространстве)
воображает себя чем-то отдельным,
накапливает память
и моделирует “внешнюю”
и “внутреннюю” реальности.
Все это часть системы:
саморегулируясь, она
приведет к уничтожению
одних колоний клеток
и появлению иных,
с другим механизмом
взаимодействия со средой.

Пузырек лопнул
и гуру скользнул струйкой пара
куда-то вверх, где снова разомкнулись
тяжелые мясистые листья.
Урок был усвоен,
и студенты разбрелись по своим делам.
Кто-то натирал виноградным маслом
костяные наросты на спинке,
кто-то собирал невесомые пирамидки
из фрагментов коры,
большинство умерли,
чтобы наутро воскреснуть
в образе камня или ракушки.
Иные предались праздному
времяпровождению,
жонглируя светящимися знаками
или бесконечно переставляя
слагаемые в уме.
Так начинался день.