Кошка И на поводке.

«Это есть и уже достаточно давно» – сказал бы я сам себе, совершенно не изобретая велосипеда. И это и просто и красочно и доступно. Но поскольку сегодня я веду речь не для себя, а для вот тех, перемещающихся и светящихся предметов, немыслимых предметов человеческой формы, то скажу, что этого давно уже не было. Не было так давно, что я едва не позабыл эту любимую любовную скуку.

1.

Однажды тому мне, за которым я изредка и рассеянно наблюдаю, приснился чудесный сон. Он проснулся в чудесном настроении, уже чисто выбритый, трезвый и без запаха изо рта. Он поцеловал спящую еще красавицу подругу, встал и отправился на кухню. По дороге опомнился, видимо, и со всего размаха пнул кошку. Та отлетела в дверь, отскочила на пол, и, вся перекошенная задергалась в корчах на полу. Он увидел что натворил, проснулся, схватил кошку, спящую в ногах, крепко прижал к груди, казалось, она вот-вот взорвется, и белые простыни окрасятся в красную кошкину кровь…
За полновесным выходом из этого сновидения притаился еще один выход, за которым притаился еще один выход. Выход в бесконечность. Сергей открыл глаза у себя дома, на улице… Приподнялся на локте и осмотрелся по сторонам темноты. Улыбаясь уголками губ, рядом – повсюду – спала его подруга. Маленькая, аккуратная, красивая, темно-русая бледная девочка. Бесконечная красота ее тела секретила возраст во все моменты этой жизни, а бесконечная некрасивость ее окружения только подчеркивала ее молодость.
Она спала, улыбалась, видимо снам, а Сергей, тоже спал и видел, что озеро смыло песок, что больше не осталось никакого песка, никакого снега и льда больше нет вокруг. Никакой травы, ничего на расстоянии вытянутой руки! Все окрестности разъедены серной кислотой тумана! Превращенные в безликую водянистую массу серого цвета, они не предвещали существования. Сергей с облегчением вздохнул и тронулся в путь, пролегающий сквозь это небытие.
Ничего вокруг – только слабая мысль о сапожном ноже, лежащем  в кармане Сергея. Самый обычный сапожный нож. Слабая мысль и сильное чувство света из-под разрезанной серости, бьющее по глазам. Сергей снова открыл глаза, лежа у себя дома, на улице…
«Наконец-то! Наконец-то песка больше нет» – подумал Сергей.
– Ирина, проснись! Ты слышишь! Отсюда и навсегда – никакого песка больше нет на Земле! – он начал тормошить подругу.
Улыбаясь, она открыла глаза и одарила парня поцелуем. Он как помешанный, бессознательно стал рассказывать ей свои слоеные сны. Содержимое бессознания рвалось наружу, Ирина слушала, улыбаясь, думая, что он опять сочиняет ей эту старую, как грампластинка, сказку. Она легко обняла его за шею, и когда рассказ весь вытек наружу, поцеловала Сергея в губы.
«Вот оно, вот оно, ощущение раздавленной в кровати кошки… что бы оно могло значить? Ирина? Кошка? Ошибаюсь…  это не она».
Содержимое его головы металось как мотоциклист в шаре, но, в ярком поцелуе, оно выдыхалось. Затаив дыхание, неспешно, ласково, нежно, незаметно, чтобы запомнить уходящее ощущение, по одной пуговке, сверху вниз он расстегнул блузку подруги. Улыбаясь и зажмуриваясь от падающего на глаза пасмурного утра, она не противилась желанию быть в его руках, и ниспадающему поцелуями языку. Лаская, Сергей сползал ниже и ниже и, нежный, он смог сдержать внутри взрывающее удивление синим джинсам. Пластично и неторопливо он открыл замок на брюках. Пролетевшим жуком – по всей спальне – вжикнула молния. Звук шевельнул занавеску, а сброшенная на пол одежда забыла о безвестно пропавшей в бессознательном состоянии хозяйке. Песок скрипел на зубах, песок скрипел на языке, но Сергей продолжал забытье подруги.

Сергей сел на кровати. Видно было, как единение тел отдалило влюбленных. Они уже не были такими игривыми, такими теплыми и страстными, как всего лишь момент назад. Он нацепил тапки и по-домашнему раздетый вышел на кухню. Ирина взглядом отсутствия целилась в потолок, лежа в постели. Готовя воду, замешанную на кофейной гуще, он все тщился понять подсознание, рисующее ему эти кровавые и жестокие сны. Он никогда не позволил бы себе обидеть кошку. И, лежа в кровати, целясь в потолок взглядом отсутствия, Ирина проигрывала свои кошмары в сознании. Этот сновесный матч в foot-head… эти кровавые футболисты, играющие не в мяч, а в голову… она совсем уже привыкла к нему, потому что он нескончаем и так привычен уже. Да и нет смысла ему противиться, потому что этого на самом деле нет…
Она легко встала, надела плавки, апельсиновые корки бюстгальтера и вышла вслед за Сергеем, который уже в кухне придумал себе душевное нездоровье и пытался поднять тонус третьей чашкой кофе и той же по счету сигаретой. В его воспаленном мозгу всплыли все раны, полученные в процессе пребывания на Земле, вплоть до неудачных приземлений. В раннем детстве, прыгая с высоты, он всегда больно ударялся подмышками о колени и пятки… это был настоящий ад безболезненности от боли. Ирина налила себе чашку кофе и подошла к нему, сидящему на стуле у окна в котельной.
Пасмурная вата торчала из неба как из матраца, краска на оконной раме шелушилась, Ирина обнимала сидящего на стуле парня, лоном приникая его плечу. Он курил и подозревал ее в отсутствии рядом. «Пока я сплю, она уходит из дома, она занимается собой и им, тем, другим, совсем на меня не похожим, красивым…» – подумалось ему.
– Ты сегодня любил меня утром. Что будет завтра? – спросила она, сделав глоток кофе. Сергей заглянул ей в лицо. Маленькая, аккуратная, красивая, темно-русая бледная девочка. Нет, не его подруга. Просто Ирина. Чужая Ирина. Он обнял ее за талию и с болью посмотрел в эту серую, залежанную, заспанную вату, торчащую из неба. И снова объявился ему силуэт кошки. И снова он не ответил ей ничего. Просто оттого, что не понимал, что может произойти с ним до следующего утра. Вставая, он бросил недокуренную сигарету в раковину и обнял Ирину за плечи.
– Мертвенная бессонница. Закрываю глаза – вижу тебя, золотая моя родинка. Беспокоюсь за тебя. Где ты? С кем ты, когда я закрываю глаза? Потому что когда я закрываю глаза, ты перестаешь быть моей. И я ищу тебя, пропавшую в серости моего сновесного ада. К тому же ты там не ты, а кошка. Такая же серая кошка…
– Все в порядке, любимый. Я здесь и только твоя. Поцелуй меня. Я верю, что все у нас получится, и мы никогда не расстанемся на Земле. Сергей уткнулся лицом ей в ее плоский животик, и буквально всеми фибрами своего существа просочился в нее. Так легко, так светло, так… …как бесконтактный…

…и слепа забирающая меня слепая разруха в груди. Каждый раз убеждаюсь в этом. Каждый раз она насилует мою сущность. Забирая меня с собой, она забирает меня у Ирины, я лечу в эту черную пропасть. Пропасть, откуда я вышел. Демон бездны, я мертв, но моя жизнь всегда будет путаться со мной, потому что хочет вечно видеть свет моего упадка и разложения. Брошенная мной бездна, словно создатель, спрашивает с меня жизнь убитой мной кошки. Я лгу ей, оправдываясь несчастными словами о беспамятстве, изображая ей картины расчленения, указываю ей ее собственные огрехи и куски плоти, висящие на крюках, кровавые ванны на голубом огне…
…медленно важно словно бы ритуально, она вскрывает мою грудину, занимает меня собой, казня меня отсутствием меня, заселяя меня и все мои миры чертовым трупом серой кошки. И на встречу ей, стремглав, окогтясь, выпрыгивает из моей вскрытой грудины серая кошка и рвет лицо моей слепой разрухи, моей хаотической родины. И я беззвучно двигаю губами в этом глухом кошмаре, и проходящие мимо люди замерзают, кутаясь в свои снежные шали, падают и  коченеют. Мне истинно жаль что это делаю я, когда это совершенно… нет… я понимаю, что жизнь должна застыть, сковаться льдом света, только чтобы не рвала на куски эта слепая разруха…

Ирина придержала падающего на пол Сергея. Она совершенно уже привыкла к его падающей болезни и, оставив парня на полу, ушла в комнату за нашатырем.

2.

Приведу здесь кусок дневника Сергея, связанный с его знакомством с Ириной.

Черные россказни, ритуально совершаемые радиопроводкой в дни совершенного снега, были девственными хвойными деревьями. В них не было ни одного намека на мысль. А мысленные перемещения в пространствах, особенно текстуальных, были безмерно нечистыми. Я вышагивал поперечности желанию, упиваясь немыслимостью моего сахарного и снежного пути сквозь тайгу. И все-таки я ждал еще большей немыслимости, еще большей безрезультатности, еще большей бесплотности жизни.
Я погружался в слух, отправлялся в зрение, целиком и полностью оборачивался чувством отсутствия физики, записывая речи нетронутой существованием полноты. Я не грезил, нет, ни на мгновение не забываясь, я находился в своем уме, в своем доме; но, говоря об уходах, провалах и прочая сейчас, навряд я смогу провести четкую грань между действительностью и реальностью. Потому что сейчас я нахожусь и там и здесь единовременно.
Для совсем бестолковых можно, конечно, разжевать и это, но беспредельный, лишенный всякого смысла ряд аналогий делается смыслом присутствия лишь людям, попробовавшим глубину его граней на полную катушку. Другие же, наоборот, упиваются буквами, и по лбам их стекает суеверный и черствый пот страха, а многообразная речь становится топкою почвой тундровой. Ты идешь по болоту и не понимаешь, по какому поводу ты должен вязнуть, почему ты должен здесь гибнуть, однако ты завязаешь и пропадаешь из вида…
И ничего уже, собственно, нет: ты уже наш: потому что ты уже – мы! Не сопротивляйся быть частью, не противься быть никем: мы все – дорога в мертвечину. Будь триста раз драгоценным металлом – все: сгниешь, все – испылишься. Ужасающе-превосходное зрелище, этот наш ты!
О! я никогда не рассказывал тебе о том, что забыто и что я ищу в этом словотворном променаде! Я ничего не терял. Я ничего не ищу. Я передаю тебе мои удачи и неудачи, когда, закатав рукава, я непристойно шарю ручищами в басистой непроницаемости плоти. И ангельское тело Земли проходит сквозь пальцы, изливается, падает в себя, сливается с собой, капризное как вино, мягкое в своей задушевности.
Отзывчиво наблюдал я метаморфозы его, но и этот глупый и ритуальный присмотр безлико и тускло мерцал во мне беспричинным воспроизведением безвкусно отделанных ноябрьских дней. Потому что трехмерное безразличие по всякому движению прочь – напрочь врачевало меня. И серые люди, серые стены, серое небо, и выше и ниже и прочая, прочая…ридержала падающего на пол сергея.                                                                                            
Но не был я разочарован в отсутствии белого в среде, как впрочем, не был и околдован им. Мое знакомство с моим миром произошло без вступительных инструктажей. Но тревоги не существовало, потому что я уже знал, что мертв. И единственное, что абстрагировало меня от полного загруза в самого себя, это вундеркинды, выносящие решения по теореме Виета. Но постановления их были неприменимы для практикования в моем мире.
В переживании зрения, все присутствующие в моем мире люди, были заимствованы им, заняты возделыванием мира. Но: что они здесь имели в итоге? Он сам с собой расплачивался ими. И солено и горько мне было видеть то, как телесные люди растили тела, съедающие их. И было безоблачно-серо, словно безрадостно, когда женский голос падал с небес на голову, а струйки кожи посуху стекали вселенской пыли, а время обрастало все новыми умирающими клетками. Это новоиспеченная селена, слюнявая в световой зависти ко мне, наушничала мерцающим светом, это серые трясины на седьмом небосводе отрады отражали его в меня в пытке инициировать животворное животное начало. Я настойчиво не желал разуметь моей принадлежности к животному – словно механически ритуальному миру. Я вышел никуда.
В противовес грязно-меловому дню, разрушенному морозным дождем, мне навстречу сияли грязные глаза домов и серые слежки моих сограждан. Во всех окнах этой местности я видел одинаковость. За одинаковостью рисовалась одна и та же, константная фигура. Медленная и плавнотекущая, она стояла напротив бессодержательного зеркала пустыни и живописала себя на песке. Там волнились вольные русые пряди волос, и приоткрывались умные, бесчувственно-опасные, с капелькой непроницаемости, губы. И тонкие ноздри, никогда не тянувшие пыли, находились в полном покое.
Но: мир, отражаемый карими глазами фигуры, скажем: личности, затенял черты ее внутреннего мира. Он проживал свою жизнь на лице ее, на пушке над губами, на груди… да повсюду. Всегда и всегда он был заместителем, но был первостепенней директора. Опустошенно смотрел я рисование фигурой шедевра самой себе, всё знал и не тщился наречь впопыхах. Но я думал об этой фигуре каждый день моего бытия.
Потому что желтый дом несомненности, потому что разомкнутая  радиопроводка, связывающие меня с моим миром, наступили на меня болью бесконечности, в безмерности боли я шагнул в свои размышления, сплотил контакты с темной фигурой. Переходя в сознание отошедшего от себя человека, раскроив сознание на двоих, я узнал ее, подругу моей жизни, мою Ирину, и землистая мгла утекшего прочь тела возвратилась ко мне. И воображаемое грядущее обрывалось в пропасть и неслось по отвесной черте, и раскалывалось тупой башкой о прибрежные камни. И, разбившись, я понял что жизнь и бессмертие – одно и то же. В день, когда я познал Ирину.
В день, когда я познал Ирину, я впервые увидел серую кошку и, схватив с яростью сапожный нож, сделал резаное кольцо на хвосте, и, вытащив ей мозг, повесил ее на нем и на  суку. На берегу беспамятства…

3.

Запах нашатыря распахнул больного цвета глаза Сергея. Он встал в качке, не понимая, но: даже не желая понимать того, что произошло. Просто еще один момент слипания глаз. Просто: и больше ровным счетом ничего не было. Ирина захлопнула склянку с вонью, прикрыла глаза; приложив руку ко лбу, она тихо вздохнула. Резко встала и ушла в комнату, оставив его выбираться самому.
Слепыми глазами осмотревшись по сторонам, он встал и качаясь прошел за ней. Она уже спокойная работала над статьей у монитора. Он сел в кресло, и стал натирать глаза, надеясь, что они начнут видеть. Пропеллер в процессоре шумел нечто похожее на «что ш ты хошшешшь увидеть ушше? шшдесь нишшшево ннеее...» Сергей поднял смятую на полу одежду и с недовольной миной расправил ее на себе.
– Ты надолго? – спросила Ирина, повернувшись вполоборота. В этом бледном и измученном лице не было вопроса. Были одни лишь буквы его.
– Нет, просто встреча. Вернусь вечером, часиков в семь, – он шагнул к ней и, наклонившись, попытался поцеловать в губы. Ирина отвернулась к монитору. Поцелуй пришелся почти в самое ушко.
– Я жду ответа на вопрос. Пока не будет ответа – не будет никаких тебе поцелуев. Ищи ответ.
Бессловесно, без нервов в лице, не имея открытых эмоций, Сергей надел кожаную куртку, встал в ботинки и вышел в город осени. Он что-то бормотал, идя в сторону остановки, что-то, быть может очень поэтичное; что-то, быть может кроваво-бестелесное как сны; что-то в конец загнавшее его, как вороватую мышь, в нору отречения от жизни в жизни.
В опасении увидеть еще одно сновидное нечто, он смотрел сейчас в мир, находясь на другом конце коридора глаз. А вокруг и серость асфальтная, и слякоть на обочинах и красочно-сочный – оттого, что сырой – киоск с сигаретами и алкоголем на остановке; и листва, и другая жизнь постелится по дороге на остановку.
А на дороге – черные лакированные сапожки, гламурная улыбка,  растрепанные волосы под кепочкой, сбитой на нос. Кожаная сумочка, как бы отброшенная старухой Шапокляк для приманки. И сочащаяся кровь из-под надетого на девушке белого кашемирового пальто. И все это – в грязь дорожную!.. И эта жизнь… сбитая девушка, лежащая поперек дороги. И преступник, который скрылся в колесных следах.
Сергей удивился тысяче глаз на остановке, но не придал этому значения, глядя на них через левое плечо и входя в киоск. Банка Red Devil и пачка L&M согревали его наполнением и размышлениями по дороге на следующую остановку. Как же хорошо иногда бывает не видеть ничего вокруг, уйдя внутрь. Но как же и не видеть плохо! Если бы он увидел ее сейчас, он либо сам упал бы здесь, либо повернул бы домой и понапрасну просидел бы дома. Так зачем же понапрасну терять время дома, когда можно потерять его точно так же с близкими людьми? Но: Ирина…
Занесенная в маршрутное такси нога Сергея повисла в воздухе, когда знакомый голос охладил вспотевшую спину. Он повернулся встретить знакомое лицо Талдимира, его давнего друга и кровного брата. Их руки скрестились за спинами друг друга. Оба, крайне невеселые обычным временем, они просияли довольными мордасами, и отошли под навес на остановке. Там и решили на двоих поиграть в мыльные пузырьки. Правила беспечно просты: открываешь пробку и надуваешь содержимым бутыли пузырьки. Вот эти, в районе пупка земли.

Игра уходила в себя постепенно, забирая игроков, их тела, время, карманы – всякому проныре известные игровые фишки. Время от времени друзья телепортировались в нужную точку пространства. Но вовремя ретировались, не позволяя другим игрокам играть с ними. Не успели еще синие облака, восходящие сквозь трубное небо, спрятаться за невидимыми звездами, они по-пластунски, на бровях, приползли к Ирине. Было это двумя неделями после того, как Сергей отправился на встречу.
Серую – потому что черную и металлическую – дверь растворила крошечная бледнокожая девушка. Чужая Ирина. Сергей и Талдимир втиснулись в квартиру, сквозь парящую еще между полотном и откосом двери цепочку. Она угрожающе посмотрела на Сергея, выпуская из сказочно целующих обнимок. Бросила искренне добрый взгляд на…
…я сидел потом, и писал тело их знакомства. И сделал это исключительно мастерски. Но пришла пора править это мастерское безобразие, потому что оно было мертворожденным. Я открыл ему вены и положил ванну. Глядя, как величественно струится в воде красный туман, я радовался оживлению воды…
На кухне парней ожидала курочка, халатно оцепленная картошкой. Вместо чая скорыми руками Талдимира на столе было инсталлировано пиво, и пока он смаковал ручную курицу, Сергей слушал лекции о вреде его образа жизни. Коврижки застревали у него в горле, потому что он объелся этой сухой чепухи, и теперь она стояла в горле комом. А вот мрачное пиво – это да! И Сергей пил залпами, и чувства уходили внутрь, охладевая к наружности. И животворное желание не чувствовать, не видеть, не слышать, не знать вообще – рождало в нем непреодолимо-бурное спокойствие, сравнимое разве что с оргазмом. И животворное желание не чувствовать, не видеть, не слышать, не знать вообще – рождало в нем непреодолимо-бурное спокойствие, сравнимое разве что с оргазмом.
В этот момент Сергей ненавидел своего нарисованного маслом друга, масляно жующего курицу, запивающего ее пивом и одновременно просящего у Ирины о месте в углу и на полу. Потому что чувствовал себя равноценным ему, чувствовал, что и сам напросился в гости. Чувствовал себя таким же несчастным оттого, что приходится просить ночлега у этой кошки, этой дьяволицы…
Она все сделала, как следует: и уложила падающего Талдимира в угол на полу, и Сергея – рядом с собой. Пара молча смотрела в черный потолок, считая черные точки, плавающие в нем, ожидая, когда, наконец, уснет их невозможный друг.
– Что будет с нами завтра – я поняла. Сколько?
– Шесть, – ответил Сергей для шелеста, хотя насчитал девять.
– Минут, дней, десятилетий? Пойми, наконец, что это совершенно невыносимо! Такое чувство, что меня бросили под колеса, убили… это какое-то чистилище, где меня очистили полностью, так, что уже и не больно вовсе, а только лишь скучно от немыслимых безболезненных пыток.
– Родная, приготовь кофе, иначе мне совсем не уснуть сегодня.
Ирина поднялась в нервах и сделала ход на кухню. Возможно, только бы не лежать рядом с опьяневшим телом Сергея, молчащим в ответ на чистые вопросы.
– Талдимир! – полушепотом крикнул Сергей. Тот лишь злобно хрюкнул в ответ, как бы отдал храпака, как солдаты ладонью – козырьку – честь, и Сергей переместился на кухню. Сел к столу, который и по сей день стоит там, в кухне, но все-таки находится на прохожем месте. Справа – мойка, слева – холодильник, спереди – рабочий кухонный стол с графином воды и таблетками рядом. Перед ним – Ирина, готовящая кофе. Это спереди и сбоку, а прямо за спиной – стена. А на ней – мертвые часы и календарь за прошедший месяц. А справа – дверь. А там, за дверью, начинается серый коридор, кончающийся дверью и светом за ней. И даже если дойдешь до света – обернешься – посмотришь – увидишь ту же самую картину, только в черных тонах. Потому что и на кухне свет!
Он словно очнулся. Ирина стояла рядом, касаясь бедром стола, вороша редкие русые волосы Сергея. Он погладил низ ее гладкой спины под маечкой, как гладят гитаристы гриф своей возлюбленной. Видно было, что ее воротит от этого пьяного визита, что ее сейчас прорвет и она, может, заедет ему по лицу и вообще сотворит что-нибудь в этом духе.
– Заканчивай поскорее, – фыркнула она и, скинув руку со спины, села на табуретку напротив. Ее лицо гуляло между обидой, озлобленностью; но: даже брызги радости и некоего превосходства присутствовали на нем сейчас.
– Милая, пойми, не по себе мне и ни о чем и пусто внутри. Потому что ты нечестна со мной. Все молчишь, прячешь что-то и злишься на это и любишь меня. Прозрачна ты как водка, да вот не видно в тебе ни черта.
Ирина села перед Сергеем на корточки и стала гладить внутреннюю сторону его бедер.
– Серёжа, господи, что же с тобой происходит? С чего ты взял, что я изменница? – голос ее стал расползаться вверх и вширь одновременно. Голос захватил все пространство кухни, включая Сергея, со всем тем, что есть и тем, что есть… но: там где-то. Она продолжила:
– Ты пьешь и все тебе мерещится. Ты напиваешься, изменяешь мне с водкой, а я остаюсь прежней. Это ведь ты умираешь и воскресаешь постоянно, а я остаюсь прежней…
Она охватила Сергея по горизонту талии, и прислонилась ухом к животу. Он глотнул кофе и, совершенно уйдя в себя, всмотрелся в завиток волос на ее темени. Ему жутко хотелось двинуть ей, этой хрупкой снежнокожей девчушке с русыми волосами. Искренне так, с ноги, чтобы знала свое гиблое место, чертова серая кошка, чтобы рассказывала небылицы кому-то в другом месте.
А горячий кофе напрягал и расслаблял одновременно, и Сергей не мог показать безразличия, потому что не было его. И не ударил, потому что любил ее как-то особенно, как-то безотчетно, словно безответственно. Она ушла лицом в мягкость его живота, и он ощутил мокрое движение вниз, в сторону пола, хотя и не мог быть уверен сейчас, что именно пол был внизу. Он отставил кружку с недопитым кофе и, приподняв за щечки ее личико, заглянул в молодые и карие глаза подруги… они были безвозвратно выцветшими.
Они что-то мысленно сказали друг другу, и он положил ее голову обратно, на живот. Ирина нежно поцеловала Сергея в пупок. Еще раз, еще и еще и ниже, и, по мне – все слаще и слаще. Он закрыл глаза, чтобы не видеть того, что она делает ради них, чтобы уйти отсюда с верой в то, что все у них еще впереди. И вот они, острые звезды, режущие на длинные полосы, и он, стремящийся внутрь себя к взрыву, как к богу. Эта кульминация всегда звала Сергея страхом высоты; страхом ненависти к человеку Сергей никогда не летал так высоко:
Ирина умерла под колесами.

*   *   *
Сергей оделся, обулся и распахнул дверь в серый коридор. Он курил, не чувствуя вкуса табака и держался за рукоять сапожного ножа как за светлую мысль. Он шагнул в коридор и с жестокостью начал кромсать его брезентовые стены ножом. Но за рваными и стонущими стенами жизнь была такой же серой, как здесь.
Куда идти? – метнулось в его голове. Он направился к ближней от него двери и вскрыл ее.
Пейзаж за дверью был просто изумительным. Под синим и звездным небом недвижно лежит заросшее тиной немертвое озеро, берегами холмы,  камни, песок. И, как демон бездны, Сергей сидит на горе трупов с лицом Ирины и смотрит в зеркало. А рядом стоит гниющее дерево и на его суку, прямо над Сергеем, болтается, повешенная на собственном хвосте, серая кошка.