Толстый. Записки мальчиша-плохиша

Толстый
записки мальчиша-плохиша


С первого класса я учился с Валей Бородай из нашего двора. Девочка она была болезненная: слабенькая и худенькая. Часто пропускала уроки, и ее мама поручила мне опекать подружку. И я опекал - по дороге в школу и домой. Как-то по пути после уроков говорили обо всех наших одноклассниках. Перед домом стали обсуждать наших "толстунов".
- У нас в классе три толстяка! - сказал я.
- Четыре!- самоуверенно поправила меня девочка.
- И кто четвертый?- немало удивился я.
- Ты! - без сомнения простодушно ответила худенькая Валя.
- Не может быть? - был поражен этому откровению девочки я, поскольку всегда считал себя большим, крупным, но не толстым. Тем более, что до этого случая, никто и никогда меня в этом не попрекал.
- Конечно, ты вон какой толстый, - настаивала на своём Валя, размахивая передо мной тоненькими ручками.
Но я слушать ее дальше не стал, а побежал домой. Бросив портфель, сняв куртку и одежду, в одних трусах остановился у зеркала и принялся себя внимательно рассматривать. Ничего толстого в себе я не находил. Видел себя большим, крупным, сильным - для пущей убедительности сжимал руки, демонстрируя скромные мальчишеские бицепсы. Видел себя в отражении, ну, никак я не толстым, а всё это эта завистливая мелюзга придумала.
На следующий день я уже шел в школу самостоятельно, и вернулся без Вали. В классе я держался от нее подальше. Валя почувствовала перемены в наших отношениях и тоже держалась особняком.
Через две недели мы столкнулись с Валей во дворе. Я был со старшими мальчишками, которые принялись дразнить хлипкую девочку. Я тоже поддержал их обидные слова. До этого Валя терпеливо сносила брань других мальчишек, но когда к ним присоединился её бывший друг, то она неожиданно бросилась на меня с кулаками. И в ответ я начал её бить.
Я бил её со всей мальчишеской силы, вкладывая в удар всю недетскую мощь, которой уже был наделен. Валя отлетела от моих ударов, но я догонял ее и снова был. Бил руками и ногами, под дружное одобрение соседских пацанов. И, остановился только, когда меня скрутили взрослые. Окровавленная девочка с трудом уползла в свой подъезд, где ей навстречу с криком бежала мама.
Вечером пришла к нам мать Вали. Она кричала, плакала, говорила, что Вале вызывали врача, она так пострадала.
- За что? - не понимала мама Вали. - Вы ведь так дружили!
Я молчал. Потом приступила к разбирательству моя мать. В руках у нее был тяжелый аргумент - ремень, который она пустило в дело. Она тоже спрашивала - за что, ты зверь, избил девочку? Но я упорно молчал. Я сам не понимал - за что я побил хрупкую, болезненную Валю, потому что не помнил - с чего началась моя обида не нее?
И молчал всю жизнь до этой минуты, когда вы все узнали вместе со мной подлинную правду.
Потому что только сейчас, когда я стал большим и, как справедливо заметила Валя, толстым, эти два эпизода у меня связались воедино.



Суицид

                      ...для взаимной пылкой любви необходимо много свободного времени...
                                                                                                               /из фольклора ХХ века/

       Мой школьный товарищ, сорокалетний офицер ФСБ Виктор Полуянов пустил себе пулю в лоб. Застрелился, с точки зрения здравствующих, немотивированно и не оставил никакой разъяснительной записочки о причинах отчаянного шага.
Хоронили его скромно, без полагающихся почестей, суетно и скупо на слова, будто бы старались в молчаливом сговоре быстрее замять и по возможности даже стереть из памяти текущей активной жизни этот прискорбный факт, который ложился позорным пятном на всю малочисленную местную службу госбезопасности. Поэтому его бездыханное тело в последний путь отправилось преимущественно в узком окружении сослуживцев и их жён.
И то, что среди провожающих было два его школьных товарища – я и Валерка Слущенков, – оказалось чистой случайностью. Полуянов жил со мной по соседству, а Валерка со своей женой накануне приехал ко мне погостить и с корабля угодил на похороны. Тем не менее, и в этой закрытой немногочисленной процессии, и на кладбище вокруг могилы, а затем уже на вязких поминках, где публично говорились только казённые слова, люди тихо перешёптывались, стараясь в привычном им тихом обмене информацией за стенами тайных кабинетов дошептаться до причин самоубийства.
На похоронах с Валеркой и его женой мы держались особняком. Чужие для этой среды люди, жили хотя и рядышком, но не вместе. На кладбище мы отмалчивались, предоставляя возможность говорить другим, и внимательно слушали: о чём перешёптывалось недоступное нам в бытовой жизни окружение?
Версий было две. Смертельная болезнь, которую Полуянов решил прервать столь радикальным даже в кругу местных работников госбезопасности способом. Болезнь действительно имелась, но не настолько смертельная, как казалось здравствующим. Но кто знает, что на самом деле испытывает один на один с болезнью человек, подтачиваемый фактом недуга?! Версию болезни поддерживала мужская часть, и каждый примерял на себя – пошел бы он на такой шаг? Мужики были в основном здоровые и потому по определению плохо понимали, как можно так поторопиться на тот свет, к тому же не оставив никаких распоряжений. Тем более, что Виктор Полуянов был их начальником, который только-только пошёл в карьерный рост и возглавил местную службу госбезопасности. Как говорится, не по уставу.
Вторая версия была романтичной, и её больше обсуждали жёны суровых мужчин. Им мерещилась за смертью несчастная любовь. Правда, предмет тайной страсти, который якобы толкнул нашего товарища на суицид, оставался даже в этом закрытом, но во всём осведомленном кругу, неизвестен. Что-то там произошло, где-то далеко, в одной из командировок, после которой он вернулся сам не свой и впал в затяжную депрессию с тяжёлым пьянством. Но потом образумился, дела пошли в гору - и на тебе: пуля в лоб.
Нам тоже хотелось узнать правду. Но других версий в наших головах не рождалось, потому что мы вообще мало что знали о Викторе Полуянове с тех пор, как он стал служить в госбезопасности. Он умел конспирироваться даже в нашей тихой жизни заштатного городка, а в редкие встречи ничего не удалось узнать из его жизни. Фальшь улыбки всегда, будто намертво приклеенная, держалась на его губах, и, оброни он случайно при мне в эти минуты скупую мужскую слезу, она не восстановила бы правды человеческого лица. Мне каждый раз казалось, что он чувствовал себя человеком только за маской, сформированной тайной службой, и снимать её даже перед своим школьным товарищем не хотел. Лишь однажды он меня спросил, верю ли я в загробную жизнь. На это я снисходительно хмыкнул, и он, расценив однозначно мой бессловесный ответ, тут же поддержал иронию так: вот и я тоже думаю, что на том свете у каждого своя сплошная тьма и для нашей встречи нет никого. К чему приложить этот пустой разговор, к каким событиям его жизни - теперь не угадать, и должна ли она заканчиваться самоубийством внешне благополучного человека - рассуждать бессмысленно.
- А может, его убили, а инсценировали самоубийство? - прошептал мне на ухо Валерка Слущенков, когда мы возвращались с поминок домой.
- Да брось ты! – махнул я на него рукой. - Птица не того полета.
- А откуда ты знаешь?
- Знали бы, хотя бы по слухам! – был самоуверен я.
- Тогда ты веришь в болезнь?
- Я видел его две недели назад – он, как всегда, был закрыт, будто застёгнут на все пуговицы, и никаких жалоб на здоровье от него я не слышал. Полуянов при встречах всегда так ловко выстраивал разговор, что больше говорил я о недостатках нашей городской жизни, а он только запоминал факты.
- О чём вы говорили?
- Я про воровство местных чиновников. Да об этом говорят у нас все, особенно на базаре.
- А несчастная любовь вас не устраивает? – вмешалась в разговор супруга Валерки.
- Об этом известно ещё меньше – вовсе ничего. Но стреляться из-за любви еще глупее, - был категоричен я.
- А что мы знаем про него сегодняшнего? – сказал Валерка.
- Да почти ничего. Но он не похож на самоубийцу.
- А ты вообще думаешь о таком способе ухода из жизни?
- Я? Ну, если быть честным, то – да!
- А зачем думаешь?
- Ну, это как терапия, вот умру – все меня пожалеют, а я из гроба буду наблюдать за вами. Ну, это всё уже сто раз описано в литературе.
- А ты бы стал стреляться из-за любви? – неожиданно спросил меня Валерка Слущенков.
- Я? Никогда! - решительно отвёл его вопрос. – А ты такую мысль для себя допускаешь?
- Да, я бы, наверное, покончил с собой, если бы любимая женщина меня отвергла или пуще того умерла бы! Наверное, застрелился бы или там другое, - невозмутимо ответил Слущенков как о чём-то давно для себя решённом.
- Да брось ты! - я был просто ошеломлён таким заявлением. Одно дело - просто думать об этом, а другое – решиться на это, даже в словах.
- Не, на полном серьёзе: нет любви – нет жизни! – склонность к банальной афористичности водилась за ним.
- Ну, ты даёшь! - я в замешательстве смотрел на Валерку, пытаясь понять: он говорит правду или так, для красного словца, наигрывает ситуацию, как в школьном драмкружке, куда мы с ним ходили в старших классах по просьбе наших подруг. Но по его строгому задумчивому виду понимал, что он сейчас откровенно делился своими подлинными чувствами.
И в эту же минуту я выхватил у него за спиной лицо жены. Она смотрела на Валерку Слущенкова с таким обожанием, восторгом, с той самой любовью в глазах, за которую он готов был здесь и сейчас умереть! А я на фоне её рыцаря любви выглядел замшелой равнодушной скотиной, недостойной даже взгляда стоящей с нами рядом женщины, которая обожала Валерку в эту минуту так сильно, что, казалось, мы не с похорон идем, а из театра, где давали восхитительное представление.
Меня настолько это выбило из равновесия, повергло в затяжное уныние, что я предпочёл надолго замолчать. Лишь спустя пару часов дома, стоя на балконе с сигаретой, я осмелился напомнить:
- Валер, ты серьёзно готов ради любви застрелиться?
- Ты что, с ума сошёл?
- А чего после поминок нёс?
- Чёрт его знает, тогда казалось, что смог бы, - виновато улыбнулся он.
- Ну, у тебя и шуточки, - расслабился я, хотя чувство обиды на Валерку не проходило, а постепенно перетекало в какую-то кочевую злость и желание даже смазать ему по морде.
- Бывает, - криво усмехнулся Слущенков.
И я читал в его лице такую же искренность, как пару часов назад, когда он демонстрировал готовность если не умереть, то хотя бы пострадать за любовь.