Стихотворения

*  *  *
Так много поэтов, которых мне хочется знать!
Но всё-таки лучше посредством печатного слова:
поэты драчливы, а выпьют – попробуй унять...
Я нынче пужлив, да и нету запала былого.
К тому же устал я от сложных и нервенных душ,
от поисков истин, которых не каждому надо...
Поэты – в стихах, а не в трепе застольных кликуш,
гораздых тебя правотой довести до упада.
Какая же всё-таки сволочь плешивый глагол!
Ты думал уйти от себя, за строкой отсидеться,
а он тебя на люди тащит, и вот он ты – гол:
ни срама прикрыть, ни от срама куда-нибудь деться.
И в сборище равных, на званом казённом пиру,
я знаю, что лучший – не этот, с расчесанной гривой,
но тот, кто с подноса сгребает мясную муру,
а сам с перепоя сегодня совсем молчаливый.

*  *  *
Дождь подошёл. Ты спи, моя душа.
Пусть он шуршит – тебя не будит шорох.
Ты спи себе, размеренно дыша,
под ворошение в обвисших шторах.
Там ночь дожди на лямке волочёт:
сейчас протащит – и окрепнет воздух.
И мимо окон время потечёт.
И шаткий месяц ворохнётся в звёздах.
Запахнет рыбой, солью и водой
в густых разводах дизельного масла.
Ты спи себе такой же молодой...
Сейчас прилив и в море всё погасло.
Вон застучал-закашлялся мотор
и вёсла вынимают из уключин.
Внизу, у пирса, покачнулся сор.
Но мир ещё вполне благополучен.

РОМАНС

Когда пройдёт озноб работы
и время встанет на носки,
я разломлю как хлеб и соты
засохшей памяти куски.
И тотчас в этом концентрате
(лежалый жмых, осотный слив)
плеснутся взмахи женских платий...
И тронет нежности наплыв.
Мне померещится прощанье,
вокзал, подножка, низкий взор...
Моё докучливое тщанье.
Её уклончивый укор.
А на перроне будут где-то
бренчать про это и про то,
запахнет острым из буфета...
Я застегну на ней пальто,
Ее лицо неловко трону,
на пальцах запах унося.
И по перрону, по перрону,
нелепым плечиком тряся...

*  *  *
Пошли мне, Боже, дело или друга –
пусть женщину, пусть малое дитя:
хотя б для заполнения досуга,
для уплотненья времени хотя.
Пошли кого-нибудь для утешенья,
для ничего, касания руки,
чтоб в доме совершалось копошенье
и по утрам стучали каблуки.
Чтоб дотлевали вялые сирени,
и огород крапивой не зарос.
Чтоб зацвело натруженное зренье
и в рубчатом флаконе взорвалось.
Пошли мне хоть кого-нибудь такого,
кто б рядом жил и денежку копил,
звонил по телефону бестолково
и мелкосортным дождиком кропил.

*  *  *
Солнце вышло в тумане. В Оке расплеснулась вода.
Дни огромны и лето кипит ворошеньем акаций.
Голосами разлуки поют по ночам поезда.
И устали столбы об июль на шляху спотыкаться.
Скоро Яблочным Спасом нас август поманит в окно.
Скоро мёд закипит и запахнет на сорок подворий.
Скоро жизнь ворохнётся и сдвинется времени дно.
И крошащимся мелом отметится век на заборе.
Но по жилам опять прогремит кубовой кипяток,
и гортань содрогнётся, как будто от птичьего взмаха.
Встанет раннее утро счастливым лицом на восток,
чтоб меня на ветру, как жена, обнимала рубаха...

*  *  *
Я не забыл тот быт Москвы аляповатой,
купеческих колонн и башенок внашлёп,
июлей расписных с их непромытой ватой...
Зобастых воробьёв простонародный трёп.
Я до сих пор люблю её рысцу-походку,
её горбатый мир Солянок и Тверских.
Разлив на холоду – «Столичную» в охотку.
И женские меха, и изморось на них.
Как мил мне дробный бег служилого сословья
по хрусткому снежку, в обманной темноте
утрами февраля, у года в изголовье,
когда бессветны дни, но всё ж уже не те!..
И хмурая душа опять как будто юна.
И снегом щёки трёт, вертясь на каблуках.
А девушка-дичок, лимитчица, фортуна,
хохочет, проходя, и ускоряет шаг.
Москва теперь не та. И я, признаться, тоже.
Но всё равно нет-нет и вспомнится врасплох –
Сокольники, пломбир, Горзенко краснорожий,
коньков змеиный свист, подруги жаркий вздох.
А то квадриги скок поверх сухого лета,
да гумовских рядов хозяйственный растыр.
И перезрелый флаг над крышей Моссовета,
бессмысленный в своих размерах «Детский мир».
Прости меня, Москва – я выборочно вижу.
Нет-нет да и прельщусь придуманной красой.
Но вон опять идёт, подходит ближе, ближе,
лимитчица с распущенной косой...

*  *  *
Творец, запомни нас вот в эту среду,
в Медовый Спас, в четырнадцать часов:
мы тут с женой готовимся к обеду,
и я раздет, как дачник, до трусов.
Запомни без особенной причины
и ничего от этого не ждя.
Мы режем хлеб, едим рулет ветчинный
и слышим рокот раннего дождя.
Запомни нас без повода и смысла,
(хотя у нас и то, и это есть),
а потому, что радуг коромысла
всё так же будут через пойму лезть.
И тот же день над нами веселится,
и то же солнце голову печёт.
...Но нет у Бога памяти на лица:
ведь он привык вести на души счёт.