Сергей Пагын

Моих тревог наследник. Стихотворения

Поэт, редактор. Живет в городе Единцы (Молдавия). Автор поэтических книг «Обретения», «Прогулка в ноябре», «Сверчок в радиоприемнике», «Перед снегом», «Просто жизнь». Член Ассоциации русских писателей Республики Молдова. Лауреат премии «Молодой Петербург» (2011).

 

 

***

 

Он говорит, смотря на осенний куст:
«Листья везде опали, а этот себе горит.
Воздух окрестный тёмен уже и пуст,
а здесь, на холме, свет-то какой стоит!

 

Словно со всей округи кто-то принёс свечей
и язычков печного трепетного огня.
Словно бродил я долго где-то среди ночей,
и подошёл к окну дома, где ждут меня.

 

Будет мне в нём светло, буду я в нём любим,
будет совсем не страшно
вслушиваться в темноту».

Он отворяет куст, входит, чтоб вместе с ним
жить от листа к листу.

 

 

***

 

Во времени всё больше вещества,
оно густеет, принимает формы
окна ночного, ветки, рукава
висящей куртки,
бабушкиной торбы

 

с пучками трав от хворей и от ран…
И вот однажды в нежилом тумане
ты обретёшь спасительный каштан,
невесть откуда взявшийся в кармане.

И если что-то липы гнёт окрест -
прозрачное и жгучее, как солнце, -
так это ветер из нездешних мест,
так это вечность над тобой несётся.

 

 

***

 

Ты стоишь на краешке ноября,
чуя сердцем взгляд – то стальной, то нежный.
Это бездна всматривается в тебя,
это снеговое небо тебя здесь держит,

 

где несётся ветер седым жнивьём,
где вороньи крики темны и глухи,
где в скворечне старой прозрачным сном
детство спит твоё на синичьем пухе.

 

И когда от боли кривишь ты рот,
снег подходит тихо – целуя, лечит,
а потом во мраке тебя ведёт
через сад к мерцающей той скворечне.

 

 

***

 

Не выдаст Бог. Свинья не съест. Кривая
в последний миг с окраин бытия
на свет центральный выведет. Я знаю:
все сущее под небом - за меня.

 

И камень раскрошившийся, и льдинка,
стена сырая, пузырек в стекле,
орехов горечь, паданцев кислинка,
волшебная трава на пустыре.

 

Они со мной... И так случиться может -
зажгу утраты тоненький огонь,
и снег внезапный на плечо положит
большую милосердную ладонь.

 

 

***


…И все-таки воде необходимо,
чтоб человек, почти прошедший мимо,
над ней склонился, выдохнул:
люблю…
Чтоб на озерном выгнутом краю
провел ладонью по траве незрячей,
заметив после как при слове «Бог»
рябится небо вдоль и поперек
и в терем превращается прозрачный.

 

 

***

…А тайны хлеб не убывает,
горчит под нёбом ли, сладит,
но длиться жизни позволяет…
Пока я сумраком не сыт
ржаным и теплым – не напрасны
слова
и музыка больней,
и вещи смертные прекрасны
в неизреченности своей.

 

 

***

 

И только нежность проскользнёт сюда,
где в козьей лунке знобкая вода
вдруг вспыхнула под облаком закатным,
где верещит отчаянно сверчок,
и змейкой вьётся тёмный холодок
лишь в пальцах листик помусолишь мятный.

 

И ты стоишь, оставив за спиной
всю жизнь свою, весь бедный опыт свой,
и будит поля голого безбрежность
не смутный страх, не долгую тоску –
к багряной лунке, к мятному листку
последнюю пронзительную нежность.

 

 

Присутствие

 

1.

Ночной стакан с колодезной водой,
в пустом окне – шиповник золотой
и темнота синичьего ночлега,
и луковый светящийся побег,
и всё растущий безначальный снег
транслируют молчанье человека.

 

2.

Красноречива зимняя трава,
когда на ней белеют рукава
изорванной мальчишками рубахи.
И пугало ты вспомнишь в тишине,
и долгое раденье о зерне,
и шелест солнца, и вороньи страхи.

 

А кто рубашку белую носил,
чей прах лежит среди глухих могил,
где инея чудесное свеченье,
кто слёзы лил и кто горел огнём,
траву топтал и песни пел – о нём
ночной воды живое говоренье.

 

 

***

 

В нашем «здравствуй» так много «прощай»…
Лист в глаза заглянул мне, слетая.
До свиданья, душа золотая,
вспоминай обо мне, вспоминай!

Как вгрызался я в твердую ось
бытия – закрепиться… остаться…
На касание зрячее пальцев
столько взмахов прощальных пришлось!

 

 

Неназванное

 

1.

Говоришь, как будто в мерцанье вод
хлеб бросаешь,
и тут же огромной рыбой
жизнь ли, смерть ли к тебе плывёт,
становясь в итоге прозрачной глыбой,                  
то есть днём, растянутым на века,
где деревья, снег, ледяное солнце…
И  не листьев чудных, а плавника
ты увидишь линии на оконце.
2.
Говоришь, как в дверь стучишь, на порог
деревянный став, - заскрипит задвижка,
и возникнет в светлом проёме Бог,
человек ли, ангел и скажет: «Слишком
погружён в слова ты…
Живи, лети
вон хотя б за пёрышком этим птичьим»!
И тогда, быть может, решишь уйти
в травяное, в снежное безъязычье. 

 

 

***

 

Мы с тобой проживём и зимой,
ведь всё наше по-прежнему с нами.
Замороженный воздух резной –
как старинный комод с тайниками.
В этих мреющих нишах ночных,
в этих ящичках хитрых зеркальных
столько разных чудес золотых,
столько всяких вещиц музыкальных.
Лишь рукою тихонько коснись,
и откинется дверца упруго.
Вот свисток, в детстве сделанный из
абрикосовой косточки смуглой.
Ты подуешь в него – полыхнёт
настороженный иней на стенах.
И детсадовский полдень войдёт
в сердце дикой зимы неизменной
                              

безоглядно, светло, налегке…
А пока мне угадывать сладко:
льдистый жёлудь в твоём кулаке
иль цветочная муха-журчалка?

 

 

***

 

Зима пришла как будто на века.
Устроилась неспешно, широка
и недвижима.
В небесный грунт, шершавы и легки,
тихонько пробиваются ростки
печного дыма.
Так зерна быта, смочены одним
пожизненным раствором соляным
беды и счастья,
становятся всеобщей высотой,
грядущим снегом, птицею, звездой
среди ненастья.

 

 

***

 

Что в небе мне делать, которое спит?
Что толку в музыке прозрачной,
летящей, горящей, как пролитый спирт,
над нашим селеньем невзрачным?
И можно, наверное, медленно жить    
в согласии с зимней природой,
в карьерах небесных лазури добыть -
бесценной воздушной породы -
для долгих ночей, что темнеют вдали,
но только за светом и тьмою
охранная грамота горькой земли
одна лишь и будет со мною.

 

 

***

 

Горе луковое. Сладкий чай.
Слово, брошенное невзначай,
покатилось дорожкой длинной.
Печь топлю и смотрю на снег.
Чем ни тешился б человек,
от рожденья помолвлен с глиной.
За дровами пойдёт, и рад –
на ресницах уж целый сад
шевелится, горя и тая…
И стоит, словно в детстве, он,
с высью ласковой обручён,
за собою вины не зная.

 

***

 

У берегов широкого заката,
где лодки мы оставили когда-то,
земную радость выбрав и беду,
горит звезда.
Горит звезда, не грея.
И я смотрю, немного сожалея,
в прозрачную немую высоту.
Они вон там – за той железной тучей,
их занесло до самых до уключин
лазурной галькой, золотым песком.
А здесь – весна…
Простая жизнь. Простая,
как глиняная птица расписная,
как старенькая лавка под окном,
как руки дочки, пахнущие вербой…
Уже слабее полыхает небо,
но лужи света рыжего полны.
И снег последний тает на асфальте.
И если бы не лодки на закате,
тогда о чём с тобой мечтали б мы?

 

 

***

 

…Но есть ведь сокровенная земля
и небо сокровенное, и птица.
И дом, глядящий в долгие поля,
в распутицу осеннюю примстится.
Я жил бы в нём, и ладил тихий быт,
в хозяйку светлоглазую влюблённый.
И мне тепло от мысли, что дымит
трубою он в пространстве потаённом,
что где-то там - за шумом поздних вод,
за первым снегом, осветившим лица,
моя синица на окне поёт,
моё над крышей облако клубится.

 

 

***

 

Скажешь слово – становишься звуком.
И отныне непрочен твой дом -
этот воздух над скошенным лугом,
это небо над спящим прудом.
И жилец одинокий (твой голос)
замирает в смятенье, а ты
только образ теперь, только образ   
в потаённом кристалле воды.

 

 

Начало

 

1.
Птица взлетает – и остается тьма,
ветка пустая, подтаявшая зима.
Вот и сидишь, вот и живёшь во тьме,
будто немой светляк в холстяной суме,
Богом забытой, висящей, как на гвозде,
на золотой, на ледяной звезде.
2.
Небо уходит и музыка вместе с ним.
И тишина, словно большой налим,
пучит глаза и открывает рот –
будто вот-вот и схватит, и унесёт
в ил безъязычья,
где лишь дурёха-смерть
будет тебя любить, будет тебя жалеть.
3.
Это начало – близость вещам ночным
и в темноте снов горьковатый дым,
ветка пустая, снега живая сеть…
Небу другому мягко в тебе болеть.
И в тишине музыке быть другой,
и не смолкать,
и говорить с тобой.

 

 

***

 

Ничего не меняется в мире Твоём.

Та же осень как вечность назад.

Те же люди у рынка с нехитрым добром,

ожидая автобус, стоят.

 

И в руках у них мётлы, корзины, тазы,

а в пакетах - конфеты и мёд.

Вон две вазы – две синих огромных слезы -

в сумку девушка нежно кладёт.

Вон старик молодильное яблоко ест,

черенок от лопаты неся.

Он не станет моложе и радостней  здесь,

а туда еще, видно, нельзя,

 

где жена режет хлеб, где за белым столом

неподвижна печальница-дочь…

Ничего не меняется в мире Твоём,

только ветер проносится прочь,

только птицы летят в незнакомую даль

в небесах, где ни сада, ни дна.

 

Сохранить бы мне, Господи, эту печаль,

только так, чтоб светилась она.

 

 

 

Моим друзьям

 

В бледных сумерках наша прогулка
на окраине города гулкой,
где апрельский раскинулся лес.
А напротив – огромное поле,
что сулит нам не счастье, так волю
под внимательной бездной небес.
На меже мимолётная радость –
прошлогоднего яблока сладость
вперемешку с огнём первака,
и шиповник, и ранние звёзды…
И мешают густеющий воздух
два рукастых стальных ветряка
все быстрее, быстрее и шире,
и в смещённом вибрируют мире,
и с гуденьем живым наяву
двухмоторное поле взлетает,
и закат где-то справа мерцает,
и летим мы, держась за траву.

 

 

Ожиданье создает окно

 

По картине Эндрю Уайета «Мир Кристины»
Ожиданье создает окно,
горе – стол, свечою озарённый.
Облако, огонь, веретено –
этот мир, тобою сотворённый,
этот дух, что просит вещества,
слово – губ обветренных, горячих,
нежность – рук прохладных, как листва
сонной ивы у воды стоячей.
И порыв, где воля и тоска,
воплотился до детали мелкой:
дом на взгорке,
женщина,
рука,
в жухлый дёрн вцепившаяся крепко.

 

 

Мой сын, птенец, моих тревог наследник

 

Мой сын, птенец, моих тревог наследник,
пчеле и облаку, и снегу - собеседник,
и муравьям, ползущим по листу…
С трудом сняв цоколь с лампочки стоваттной,
он целый мир, прекрасный и громадный,
в округлую вселяет пустоту.

Щепоть земли, лесного мха немного
и камушек, подаренный дорогой,
и две-три капли дождевой воды.
Еще чуть-чуть - здесь свой возникнет воздух,
и в новом небе засияют звёзды,
и свет дневной придёт из темноты,
верней, как водится – из сказанного слова.
И станет лесом мох сырой, и снова
новорождённым зеленеть холмам…
И я кричу: «Сейчас ты всё разрушишь!».
Сын отвечает: «Я вдыхаю душу»,
своё творенье поднося к губам.

 

 

Порою мы как будто из стекла,

Порою мы как будто из стекла,
чуть тронутого снегом и туманом.
И смертная тогда подходит мгла
к скрипящим рамам.
И что же видит?
Луковичный всплеск –
зелёное растёт из золотого.
Стакан гранёный вспыхнул и воскрес,
и обратился в слово.
И в небо превращается проём,
и вестью вещь становится нетленной –
и как тогда мы, Господи, поём
самозабвенно.

 

 

И в слово лёгкое вместишь ты напоследок

И в слово лёгкое вместишь ты напоследок
косматый промельк придорожных веток,
на пальце мёд и варежку в снегу…
Куда-то вдаль над местностью печальной
оно плывёт ладьёю погребальной,
а ты в траве сидишь на берегу.
Но будет день и будет ночь кривая,
и ты пойдёшь, пути не разбирая,
водой ли, глиной, воздухом во мгле.
А там зима растёт из рукавицы,
и снег встаёт, и вспорх синичий длится,
и твёрдый мёд сияет на столе.