Алла Горбунова

Сосуд тумана и стекла

***
Светлый холод лежит на плечах земли чёрной,
запёкшейся крови растений снег.
Четырём ветрам обречённые корабли, обручённые
Равноденствию, Солнцевороту, небывалой весне.

Звёздная карта – курс зюйд-зюйд-вест.
Эти праздники марта/эти игры в снегу/это детство
Запёкшейся крови смородинных рек -
                                     обречённый калиновый мост.
Капитан, это бездна_ Капитан, это бездна_
несметных открывшихся звезд
Капитан, это бездна_ Капитан, это бездна_
небесной механики звёзд.

Послушай меня. Компас направь моей воле.
Мне пятнадцать лет, я не знаю любви,
нищеты, жизни, смерти, войны, -
                                             я свободен.
Я не был в Африке.
Я не видел моря.
Возьми меня юнгой на борт.
Я ещё могу стать великим совершенным,
святым, несравненным поэтом, увернуться от смерти,
не узнать вожделения, старости, боли,
достичь небывалой весны, -
                                            я свободен.
Я остаюсь ребёнком и богом.
Я приказываю: курс НОРД


***
Сосуд тумана и стекла –
                      прозрачна в сумерках земля.
Она - эпическая песнь
                      индейцев, предков, облаков
во время оно, время родов
                      горных пород и русел рек,
когда вода свой путь торила
                      внутри пещер и ледников

и выходила, обрываясь
                      с высоких скал, когда вулканы
вскипали лавой, и горели
                      большие трещины в земле,
во время оно, время родов
                      пустынь и моря, человек
мог стать звездой или травой
                      и обратиться в игуану.

Во время оно, когда боги
                      сражались, время сыновей
встававших на отцов, готовых
                      пожрать рождённое дитя,
когда на смену скудным травам
                      и камню появился лес
из можжевельника и граба,
                      полный невидимых зверей

и насекомых, где на ели
                      клёст вышелушивает семя
из шишки маленькой, где много
                      никем не узнанных растений,
во время оно, время первых
                      на побережьях поселений,
когда священную лосиху
                      тотемом избирало племя,

во время оно, когда царство
                      земли в той песне трав и звёзд
творилось каждым новым певчим
                      из сновидений и сказаний,
когда песнь-папоротник
                      и песнь-чёрный дрозд
впелись впервые
                      в песнь мирозданья,

тогда просило царство, чтобы
                      его Царя назвали имя.
Но говорят, что песнь сейчас
                      тверда, как лава, что остынет,
извергнувшись. Песнь стала персть
                      и кость, отбыв во время оно.
Отбыв? – но песнь звучит и днесь,
                      и Царь ждёт имени и трона.

***
рельсы-рельсы шпалы-шпалы
белый свет - цветочек алый
воздух, бездна, высота
в каменных бойницах небо
замурованные двери
там, где скальные тоннели.
что за хмели-повители
в этих брошенных местах!
балконы, окна, галереи
железнодорожных арок,
железнодорожный мост,
чайки, камень, ржа.
старая одноколейка
дореволюционная,
и дрезина, словно время,
укусив себя за хвост,
то туда, а то обратно
ездит, дребезжа.

соната из консервной банки

1
господи, взываю к тебе из консервной банки:
вели ей жезлом аароновым расцвесть -
садами в жестяных лучах и клёнах.

          -- я и сам жестяной,
и все вокруг жестяные клоуны,
в общем дела у меня примерно, как в танке,
то есть в консервной банке,
одним словом –
жесть.

гадал я и думал глупую нервную думу:
изнутри иль извне,
извне иль изнутри,
так ничего не понял.
серебряная рыбка умерла да и не воскресла.
должен я додумать проклятую думу,
чтобы больше никто не умер, а, кажется, не успею.

ах вы такие-сякие жестяные клоуны,
что вы мешаете мне делать мою работу
огненную, мою работу
истинную, мою работу
единственную!

но то, что вы вытворяете, механические барабашки,
кончится с великим открытием открывашки!

2
де профундис, как говорят, если ты
в консервной банке нюхаешь жестяные цветы, -
это как нюхать цветы в противогазе,
как говорят в спецназе.

но когда к жестяным клоунам
нисходит Мария
и проходит меж них, наставляя ружьё, -
я первый, кто
          подойдёт под выстрел.

играешь Ты в кости и держишь пари
с чёртом-жестянщиком, ушлой свиньёй,
что в последний момент перед спуском курка
с ухмылкой закинет меня на выскирь.

3
господи, взываю к тебе из консервной банки:
вели псалмом давидовым ей цвесть -
мольбой и песнью.
                    
           --  и Твоим ножом
открой её,
          и жестяную острую корону
сними с меня,
и замени шарниры
на сухожилия.
           блажен,
кто видит в банке раны ножевые,
но и от банки –
           рану на ноже.

***

радуга, запечатлённая на асфальте
в лужах бензина,
попевка трамвая,

в грязном снегу –
ледяная,
     лубяная отчизна моя.

в соли, просыпанной в снег,
в просветлении редком
помраченного града

улыбается детски
     больная отчизна моя.

кошки, закатные кошки,
мяучат, как мучат, - что молвят?

о, эти шины и сапоги,
тротуары и трассы, развязки,
дорожные щиты, магазины-ангары, автозаправки!

это мистерия города,
гул в проводах окраин.

троллейбусы и такси,
бутики и кофейни,
метрополитен, - бесконечное мельтешенье!

смертельно-прекрасен,
неповторим
хрустальный сиреневый дым.

и горечь сигареты на губах
слизав, я поскользнулся на путях
трамвайных.

мне хотелось, что я жив
вкусить сколь было сил,
и я губу до крови закусил,
окурком руку, зубы сжав, прижёг,

но было мало, я хотел
взять больше, чем я мог

сквозистой силы, ветра, голосов
о чём-то, с хрипотцой,
лежать на рельсах, запрокинув голову,
вдвоём с тобой,

в прусской военной рубашке из сэконд-хэнда,
(обязательно в ней!),
но горечь на губах
не тронет иней:
это весна! –
      
весна! весна!
так херувимы поют.
весна красна! -
так невесомо-серьёзно!
как белый мёд,
как материны слёзы, -
светло льётся в отчизну мою.

***
пустыри у залива.
              двое на крыше высотки
в мягком свете позднего солнца среди новостроек.

двое на крыше
вдыхают марихуану,
              упоительную свободу,
                      юго-западный ветер с залива,
а внизу корабли городских окраин уходят в воду,
шевелятся в песке пустыря консервные банки,
рваные ботинки, пивные бутылки, презервативы.

ветер с залива треплет юноше длинные волосы,
красные пряди девушки не закрывают выбритые виски,
и всё, что внизу – рукой подать, над заливом садится солнце,
и нет ничего белее татуированной кожи
                                       её обнажённой и полудетской руки.

двое на крыше – ангелы пустырей и новостроек,
канализации, свалок, помоек,
на сверкающих крыльях слетают с крыши
и исчезают в небе. и, далеки,
перекликаются огоньки
кораблей,  
  спят у мола чайки,
  в норах – складские мыши,
и кораблям отвечают
радиомаяки.

***
летний обморочный город.
мой парадис, райские птицы щебечут в твоих садах.
мимо депо и фабричных зданий
автобус въезжает в закат.
солнце над невскими водами! радость моя –
полетели со мной, я хочу показать тебе мой парадис!
Анна, Анна, об этом я говорил тебе по ночам –
ты не верила: осмотрись!
вот –
рыболовные снасти, деревянный стол и скамья,
на берегу залива, если пройти через завод.
ты слышала на Смоленском кладбище соловья?
алавастровая ночь знает, как он поёт.
алавастровые чайки кружат над рекой-Невой,
омывающей болотистые острова.
гирлянды мостов висят через невские рукава.
Анхен, Анхен, от юности моей моя любовь,
ты была не права.
что мыза у Кукуя, стадо шортгорнских коров?
для тебя, государыня моей мечты,
                                         моя мечта
облеклась в чугун и гранит, мосты и сады.
в этом городе живут не московские дуры,
он дом и кров
             красавиц – таких, как ты.
Новая Голландия – красные руины, кирпич,
зелень, вороньи гнёзда и тишина.
во времени много печали: пойдём-ка купим вина,
и, как в старые добрые времена,
загуляем. с поэтами-гитаристами посидим у огня,
согревающего неприкаянные души на Марсовом поле.
мы – юные усталые любовники, дети - сейчас, как тогда,
мы – дети, Анхен, закладывающие города,
                                              играющие в миры,
это всё так по-детски, и как будто это судьба:
война, реформы, Антихрист, сыноубийство, какая-то ерунда
под названием история, или просто – жизнь.
и кажется, будто ничего не было и не бывает:
ты и я, девятнадцать лет, Немецкая слобода.
то, что сегодня «история», вчера – просто дети играют.
Анхен, я любил тебя, да.
и во всём этом было столько того, что теперь называют драйвом,
море по колено, и ничего не слабо,
и когда мы с Лефортом оба тебя е**ли,
у меня к тебе, Анхен, крепче была любовь.
а в Летнем саду всё те же дубы – можно потрогать кору.
а внизу – я катался вчера весь день – чертоги метро.
в хрустальном и огненном свечении издалека вырастает Охта,
когда идёшь вдоль Невы до Смольного ввечеру.
а утром, Анхен, мы с тобой заснём в первых лучах на безлюдье рассвета
на пляже Петропавловки, укрывшись косухами, когда гитарист замолчит,
и Санкт-Петербург как на ладони в моей ладони,
в тумане рассветном, и твоя голова на моём плече.
возлюбленный мой город, мой сон, моя лучшая в мире игрушка,
я и во сне берегу тебя, словно святой Грааль,
мой парадис,
   лучший, чем сам Версаль!
так любил тебя, Анхен, шлюшка,
я, корабельный плотник и русский царь.

***
мозаика на витраже соберётся в заповеданный образ господень,
и танцующие льдинки сложатся в слово «вечность»,
ты снова видишь: мальчик и ангел ведут беседу.
мир, - говорит ангел, - упавшая с неба и разбившаяся хрустальная чаша,
собери её в сердце своём, и будешь свободен,
ведь и сам ты – узор на чаше, небесный початок,
в момент крещенья скреплённый Его печатью.

мальчик с ангелом в мраморных руинах,
вокруг пепелище мира лежит, как скатерть.
и мальчик отвечает: как найду и чего искать мне?
как собрать мне целое, большее, чем его части?
ангел отвечает: с хозяйкой льдов не вступай в поединок,
не составляй на зеркале разума фигуры из льдинок,
но заставь их танцевать, и ты выйдешь из-под её власти,
и льдинки сложатся в слово «вечность», разделив твоё счастье,

ангел отвечает: стучись – и отворят, ищи – и обрящешь,
ибо что хочешь, то и получишь, ни больше, ни меньше,
посему желай волей Господа и собирай крупицы:
вытряхивай из рукавицы, вылущивай с-под половицы,
из каждого мужчины и каждой женщины доставай их,
из впечатлений, прикосновений, воспоминаний,
из каждого слова прочитанной книги, подслушанной речи,
из того, что ты любишь, что врачует тебя и калечит,
ибо и стебель, и зверь, и звезда есть крупица божественной чаши,
которые ты соберёшь и воедино склеишь,
и если не сделаешь это – хуже, чем если погибнешь,
а сделаешь – и никогда об этом не пожалеешь.

/ангел говорит: мать твою, парень, ты меня понял?/

маленькая сестрёнка мальчика идёт через выжженную чащу
рядом с братом, через пустыню мира, совсем босая,
крошка герда, гретель или навсикая
из долины ветров – история вечно одна и та же.
вокруг мутанты, мёртвая техника, чудовищные растения,
отравленная вода.
мальчик не помнит, откуда он и что говорил ему ангел,
мальчик не помнит ни про крещение, ни про чашу,
но чувствует, что есть нечто самое важное,
что он должен сделать на свете, и девочка говорит ему:
я знаю, ты вспомнишь, ты обязательно вспомнишь,
и мы улетим отсюда навсегда!