Андрей Грязов

Что происходит? Стихотворения

*   *   *

Каждый входящий в Дом заносит воду и спички.
Каждый входящий в Дом заносит хлеб и чеснок.
Все вы, жильцы мои, братья мои и сестрички,
Каждому есть кровать, каждому есть шесток.
Каждый входящий в Дом, двигаясь против шерсти,
Призрака черной кошки… Только двери открыв,
Вносит вирусы жизни, скрытые в вирусах смерти,
Дабы не вызывать домографический взрыв.
Каждый входящий в Дом, входит помятым, небритым.
Просто желая знать, сын он по-прежнему? Муж?..
Скважин замочных родник бьет то ключом позабытым,
То превращается в свет всех поминальных душ.

Каждый покинувший Дом, землю в спешке обув,
Все еще ностальгирует по нелепости здания,
И ощущает лопатками, как подъезд стеклодув
Выдохом сквозняка выдует форму скитанья.
Каждый покинувший Дом, только небо одев,
Кажется вмиг становится облачным и беспорочным,
Ходит и знает причину, листьев, корней и дерев
Словно глазами крота видит все замыслы почвы.
Каждый покинувший Дом знает пути все окрест,
Знает бродячих собак, знает дистанцию боли
И перекресток дороги, как ожидающий крест
То ли любого из нас, то ли…



*   *   *

Вернемся в прошлое столетье…
Где детством пахнут поезда,
Где жизнь пока что — междометья,
Но жадно дышит первым «да»!
Как свежевыпеченным хлебом,
И первым холодом в груди,
Чем вопросительнее небо,
Тем восклицательней дожди!



*   *   *

Сними туман и встань вверх головой,
И будешь вровень с небом и травой,
Пока дыша в ночной раструб гобоя,
Придет к тебе любой из нас, из них
Чужой и свой, из близких и родных,
Сдающих ум и сердце враз, без боя,
Как шапку, шарф в небесный гардероб,
Как тело вдруг сдаешь в летящий гроб,
Пока ты жив, пока ты мыслишь стоя.

Сними росу. Сними, как первый дубль,
За первый куш и за последний рубль,
И будет жизнь отчаянно смеяться,
Пока следы бегут вокруг тебя,
И счастья миг и множа, и дробя,
Ведут тебя любимой гаммы пальцы…
И ты влюблен, вон в ту и ту, и ту,
Без снов и слов, раздетую мечту,
В пупырышках счастливого страдальца.

Сними себя. С кровати, с тюфяка,
С петель дверей, сорви себя с крюка,
И сбрось с себя усталое земное,
Пусть, то, что есть и то, что было блажь,
Но соверши тягчайшую из краж
Своей души… и то, что было мною,
Уйдет с тобой, и светом, и дождем,
Наброшенным на миг, который ждем,
Голодным сердцем, вырванным весною…



*   *   *

пожиратель семян, производитель семени
постоянно изменчив, изменчив в своем постоянстве,
кто? ничтожная часть пространства во времени,
кто? ничтожная часть временного пространства.
приходящие люди приносят страданье, измену, ложь.
приходящие люди хотят от ничтожного малого взять целое…
уходящие люди уносят остатки любви, прокрустовы части тела и нож,
уходящие люди оставляют мне лучшее, что они сделали.
но я становлюсь злей, если въедается зло чужых глаз,
но я радуюсь чьей-то радости, я бодр от чужого здоровья,
я смотрю вокруг так, как будто все вижу в первый раз,
я рождаюсь с каждой новой любовью,
я умираю с каждой старой любовью.
все это так просто как дважды по дважды два,
и ощутимо, как пятый угол родного дома,
у меня выпадают волосы от того, что растет голова,
и в ней от дефекта дикции сочинений на 333 тома.
потому я бываю грозен, а чаще глуп и смешон,
потому, из породы юродивых, вечно ищу ответа,
а мир сползает мне на глаза, как в детстве капюшон,
оставляя в кромешной тьме под ногами полоску света



ФОРМУЛА РОСТА

Вячеславу Амирханяну

Я вспять иду к зерну от браги —
Отец, который прежде — сын,
Я прорастаю из бумаги,
Ростком засохших древесин.
Из бересты гудящей пущи,
Зажатый в цепкий клюв клеста,
Не умерший и не живущий
В прожилках клейкого листа.
Побегом старого набега,
Хазарских стрел, копыт, огня,
Я — из земли, куда телега,
Как пресс впечатала меня.
Я — корешок в глухом овраге,
И до рождения продрог.
Я — из густой полынной влаги,
Архивной пыли всех дорог.
Из неоформленного где-то,
Я — тот, кого пока что нет,
И не тянусь к теплу и свету,
Но чувствую, как тянет свет.

Расту сквозь сон слепой дворняги,
Пронизан болью сквозняка,
Я прорастаю на бумаге
Забытого черновика
Поэтом, лекарем, прохожим,
А может, пьяненьким дьячком,
Я — буква с тонкой нежной кожей
И непослушным языком.
Я — слово первое до срока,
Начальных букв случайный стык,
Пока еще не видит око,
И зуб неймет — молчит язык.
Не понимая назначенья
До взмаха старенькой косы,
Я наклоняюсь, как растенье
Под светлой тяжестью росы.



*   *   *

Малютка жизнь, дыши…
А. А. Тарковский


Малютка-жизнь, скажи, зачем, скажи,
Еще в пеленках точишь ты ножи?..
В чужую жизнь вгрызаешься легко
И на губах и кровь, и молоко…
Еще до жизни, как в черновике,
Что жжется в материнском молоке?
Чертополох, крапива, белена,
Прыщавая вселенская вина…

Подружка-жизнь, смотрю в глаза твои —
Слезой твоей стекает яд любви…
И линии читаю по руке,
И вижу их прощальное пике…
И, замирая, слышу голос твой,
Как он становится молчаньем и травой.

Старушка-жизнь, нелепая судьба...
Горбатишься, горбатишься, горба…
Ты запоешь, а после замолчишь,
Мой крематорий, сплин мой, ранний чиж…
Кто спутник твой? Кто? Вечный жид и жлоб?
Все наши стрелки загоняет в гроб.
А ты твердишь — держись! Кричишь — держи!
Я жизнь твоя! Я — жизнь, я жи… я жи…



*   *   *

Что происходит? В самый тихий омут
Уносит жизнь волнением волны,
И если кто-то — точку слуха помнит, —
Как в детстве ставят в угол тишины.
Ты повторяешь слово многократно,
Как повторяет псих или дитя,
Ты говоришь: возьми меня обратно,
Туда, где тихо плачут и молчат.
Молчат светло, тепло, исповедально,
И грех — всего лишь свойство стороны,
И, где целуют дерзко и нахально…
Возьми меня за угол тишины…
Там детство пахнет спичкой, нафталином,
И плачет кровь на кончике пилы…
И, поднимаясь, улетают клином
Южнее сердца острые углы…



*   *   *

Точки стопы направлены только назад и вперед
И отражаются в речке ветхим созвездием брода,
Только нога превращает воду в искрящийся лед,
Лед в облака, а облако снова в холодную воду.

И под ногой прогибается речки кобылья спина,
Мокрая, в брызжущей пене, без седла и попоны,
Словно поверхность касается самого чуткого дна,
Будто бы дно поднимает все сокровенные волны.

Будто бы дуги упруго все замыкают в круги,
Словно желая зажать смысла текущего токи,
Словно река расширяет омутные зрачки,
И проникают в нее света сквозные протоки.

И в отраженьях реки высится неба трава,
И в отраженьях небес рябью проносятся весты,
Словно вот-вот и всплеснут белые рукава,
И приподнимет фату облачная невеста.

Сколько прошло здесь людей, сколько еще здесь пройдет,
Каждой стопы следы, кажется, здесь навеки,
Кто проходил назад, кто возвращался вперед,
Помнят ладони воды, помнят текущие реки.



ГЛУБОЧИЦА


Под желтым зонтом не смогу я укрыться надолго
От света и шума вчерашних зеленых дождей,
От красных трамваев, плывущих к истокам Подола,
Чтоб вмиг разметать икроногие стайки людей…

От света ночей и какого-то вечного свиста
Промежду дверей, где живет то ли брат, то ли друг,
Спешащий на азбуку Морзе направленных систол
Из стенок сердечных, несущих и боль, и испуг.

Когда, прозревая, ты смотришь на прошлое, раня
Не только себя, но любого, с кем обща броня;
Когда к изголовью приблизится тихо Нафаня
И скажет: «…Эх, Кузя, зачем ты не слушал меня!..»

…Навряд ли укрыться от лепета липких снежинок,
Летящих на завтра, на хрупкий обветренный лед,
На зов тишины, в мир расколотых детских пластинок,
На зов пустоты, где никто никого не зовет…

Под желтым зонтом я дойду до Днепровского мола,
И сменит избыток — убыток расхристанных дней.
В трамвае Иова я сам уплыву в глубь Подола
И стану еще — на утрату — больней и сильней…



Звездочет


ты похож на меня (примечаньем в романе
на страницах 12, 13 и 100),
где любимый герой пропадает в тумане
с можжевеловой трубкой, в медвежьем пальто,
с лошадиной душой, бессловесным поступком,
устраняющим ложь в забродившем вине,
он уходит в туман за нестреляной уткой,
за чужым языком на родной тишине.
я иду по следам, собираю иголки,
собираю себя и туманный фольклор,
ты похож на меня — ежик в рваной футболке
и с колючкой в зубах, нежно любящий fleur…
только кто нас поймет в этой пойме обмана,
где не пойман, но вор, где и пойман — не вор,
в междуречье молчанья — я странен, ты странен,
и привычно речист колобок-гастролер.
я не вижу тебя, милый ежик, откликнись!
за спиною лошадка дареная ржет…
в этой мгле даже звезды расплылись и слиплись,
как мне их сосчитать, мудрый мой звездочет?



Дегтяри


На Дегтяревской всюду дегтяри,
Здесь ложкой меда август застывает,
Разбавив утро каплями зари
И каплей ртутной красного трамвая.
Здесь старый враг почти что старый друг,
Он, раздобрев, предстанет в лунном свете,
И, безусловно, лучше новых двух,
Хотя бы тем, что был когда-то третьим…
Здесь старый друг уже и тем поэт,
Что состоит из плюша и из пуха,
Пусть сочинил за десять долгих лет
Пяток стихов для внутреннего слуха.
Спрошу: «Как жизнь?». Ответит: «Без пяти…»
И убредет за призраком трамвая,
Строфой тяжелой на своем пути
В потемках душных искры высекая.



НОЧНОЙ  РИСУНОК

Я пастелью твою нарисую постель
И твою оголенную спину,
Девять лет с половиной, как будто недель,
Или восемь, с другой половиной…

Выхожу на балкон, пахнет белым вином
Ночь апрельская, вовсе не шутка!
Дремлет, тарой прикрыв свой фасад, гастроном,
Светит глазом какая-то будка.

И не знаю, куда отплыву я сейчас
На рыбалку, а, может, охоту?..
Но я вспомню: на кухне не выключен газ
И еще: ты проспишь на работу…



АРБА ЛЮБВИ


Ветер затих, но соленое соло
Долго выводит волна на трубе,
Впрочем, не солоно. Впрочем, не больно…
Только когда я пою о тебе…
Ночь понарошку страшна и пуглива,
Ловко разводит на местный Тибет.
Сольное эхо мое торопливо…
Только когда я молчу о тебе.
Тихое утро. И вспомню: когда-то
Я обещал прокатить на арбе…
Впрочем, арба для любви тесновата…
Только когда я живу о тебе…

К списку номеров журнала «ЗИНЗИВЕР» | К содержанию номера