Ломаной линией. Стихи

Генрих Георгиевич Грохольский (1940 – 2009) родился на Дальнем Востоке, в Благовещенске. Получил два высших образования: по специальности «Архитектура» в Одесском инженерно-строительном институте и по специальности «Гидротехнические сооружения» в Одесском институте инженеров морского флота. Писать верлибры начал уже в зрелые годы, писал ежедневно, не задумываясь о том, чтобы стихи были когда-нибудь опубликованы – это был его духовный дневник. В Одессе жил и работал до своего отъезда в 1999 г. В г. Бремен (Германия). В 2004 году увидел свет прижизненный сборник поэта «Найдите меня среди хвои, среди запаха полыни».
Умер в 2009 году в Бремене, не дожив до 70 лет. Презентация посмертного сборника стихов Генриха Грохольского «Семь мгновений» (2010), изданного усилиями вдовы поэта Миры Ривелис, прошла в помещении Всемирного клуба одесситов.


ЧУТЬ ОБ ЭКСПРЕССИОНИЗМЕ

Гуляю по городу,
гляжу по сторонам,
Смотрю и этак, и так,
Но всюду вижу
лишь шляпы на головах,
Чьи ноги шаркают
по тротуарам…
А при встрече с дамой,
ладонями ещё и поля
Придерживают,
манерно кланяются…
Вот дурачьё! Сейчас ведь
Совсем другое тру-ля-ля!
Гляжу на всех с иронией,
размышляю и
Прихожу к выводу,
что лучше
Ничего не замечать,
и… не заставлять
Никого напрягаться
думами о том,
что теплится там,
Под фетровыми полями…
Однако, разобраться
не помешает,
Чтобы всё-таки понять,
в чём разница
И чем отличается, скажем,
нога от лапы,
Смысл птичьего гнезда
от обыкновенной шляпы,
И почему именно птицам,
а не нам,
Мир видится по-иному –
Одни твердят – сказывается
высота,
Другие – широта взгляда,
Утверждая, что глаза
пернатых зорче
И более чем кто-либо другой
распознают правду…
Впрочем, могу предположить –
Ни в какое сравнение крылу
не может быть лапа,
Тем более нога, потому что
Птичьи гнёзда
почти парят в облаках,
А шляпы, сами понимаете,
только то и делают,
Что разглядывают, куда бы
при следующем шаге
Могла бы подошвой
прилипнуть ступня
И не оказаться в луже…
Однако, преимущество
всё-таки есть,
Но его предпочли взять на себя
Обстоятельства, либо красота,
Естественно, это
не «ласточкино гнездо»
Тем более, не женская шляпка,
Когда никому тут
не докажешь,
Что шляпой может быть
обижена голова…
Но кокетке, видите ли,
и здесь захотелось
С птичьим гнездом потягаться…
Вот оттого, глядя на всех,
без разбора,
И замечаю только шляпы,
Идущие по одиночке
или с кем-то в паре,
Чьи ноги шаркают
по тротуарам…
Но лучше бы их вовсе
не замечать,
И не заставлять никого
думать о том,
Что теплится там, в головах,
под фетровыми полями,
Не давая предпочтения полу,
Ни мужскому, ни женскому…


***

Птица, клювом своим смотрит мне в рот
и всему вокруг дивится…
А глазами ждёт, когда выплюну
жёванное на песок,
Чтоб рядом с голодной роднёй и ей
прокормиться…
Так и живу я, возле стаи,
каждый раз поглядывая в маленькое,
Зеркальце, рассматривая черты своего лица,
пытаясь понять, чего мне не хватает,
И чем отличаюсь я
от сидящей на моём плече птицы,
Не позволив ни разу извратить это
жалкое расстояние между нами,
Что отпущено всем живущим на земле
и разнится только ломаной линией
Сложенных вместе крыльев…
Но заковыристей такого зигзага,
Пожалуй, никто не видал иероглифа,
Если так точно описать им можно
шрапнель провинностей и восторгов,
Всё то, что разделяет нас среди
дождевой капели и облака пыли,
Даже когда, садясь на землю,
стая стремительно падает,
Будто издеваясь над нами, зная,
что высота просто вычитает
Уязвлённую шалость нашего страха…
Но именно, приземляясь,
Птица больше всего нас боится, опекая
неприкосновенность своего гнезда,
Осторожно, словно заповеди мудреца,
собрав в нём перья,
На которых могли бы мы и покаяться,
если б точно знали,
Что в целом мире только эти белые птицы,
Невинные, как младенцы, строят свою жизнь
по велению сердца,
А все остальные – я, ты, мы,
снова бесклювые лица,
Что постоянно живут за стёклами, за стенами,
растянув губы в улыбке,
Становясь невесомыми в тепле света
или вовсе не причастными
К цене образования частностей,
вроде морей и рыб разнообразия,
Что немы и живут в молчаливом согласии,
Понимая, что никогда не спросить им
у зелёного леса,
Отчего желтеют и падают листья,
и почему молчат ветки,
Храня тайну обо всех, в чьей груди
бьётся сердце каждого дерева…
Но опять-таки не собрать нам воедино
три ипостаси земли –
Птиц, рыб и наши двуполые лица, да так,
Чтобы одни глаза пьянели, а жизнь постоянно
черпала в них свои бесчисленные видения…
Вот потому засыпая, нередко мы стонем
и плачем,
А днём, забывая о ночных страхах,
сеем и пашем,
Учим детей, срочно летим
в скоростном самолёте
В противоположный конец планеты,
не замечая,
С какой быстротой движутся
на циферблате стрелки часов,
Напоминая полночами и рассветами
об убегающем в Лету времени,
Пытаясь по многоточиям разложить все тени
и тайны абсурда бытия,
То погружаясь во тьму, то на поверхность
всплывая…
А когда наступит утро, сквозь стёкла окон
радостно зрим всепроникающий
Солнечный свет, чьё тепло так привычно
и понятно любому,
Даже если забудем сложить вместе ладони
и поклониться в пояс Земле,
И тогда ты всё же поймёшь, как стыдно,
держать в клетке певчих,
И по утрам кормить в аквариуме рыб,
когда можно ими любоваться в реке, море,
А в отражении своего лица в воде,
забыв о страхе высоты,
Увидеть в синеве сини
парящую белую птицу…


***

Ну да, был, существовал я,
даже состоялся в трёх ипостасях и живым остался…
Но что делать мне с собой дальше?
Выколачивать пыль из ковра
Или, забыв о завтра, очертить себя мелком, топотом ног,
идущих куда-то по делу или без,
Прикосновениями к чужому телу, не думая, что так и я могу
раздать себя по частям,
Если б не мешала эта кровоточащая рана, к которой первыми
тянутся чьи-то ручища, ощупывая её тепло,
Чтобы без моего согласия оставить каждому каплю меня,
меняя лишь суть сложенной в горсть ладони…
Но это всё-таки только повторное чувство не проходящей боли,
Что опять же живёт на сносях, где обитаю и я (если всё удастся),
и состоюсь я в трёх ипостасях…
Хотя кому нужна такая новость обо всех нас и всех несчастьях,
Что напоминает мне яблоко (валяющееся на земле,
дожидаясь своего червя),
Что когда-то тоже висело на дереве, а потом оторвалось от ветки
И упало, не зная, что именно так и можно раздавать себя всем,
До последнего семечка, до съеденной сердцевины,
не считая чужих прикосновений…
Но я очень надеюсь, что придёт время и где-то, в каком-то месте
Вырастет новое дерево и тень его, может быть, сольётся с моей…
А иначе, зачем я остался жив и что мне теперь с собой делать,
в этом сплетении трещин на беспризорных стенах,
Среди тишины, расползшейся по укромным норам
мышиных семейств,
Где в одной агнец стих, мир умолк и волки не воют, а в другой
Опять состоялся кто-то, в пике чужого несчастья,
сразу во всех трёх ипостасях,
Забыв обо всём, очертя себя мелком, топотом ног,
прикосновениями к свету и тьме двуликого пространства,
Между которыми на настиле наста опять, должно быть,
будет лежать мёртвая голова статуи вождя
Из гранита или литого металла (который познал, что такое слава),
и только, вот-вот, упала с привычного своего пьедестала…