О людях непостижимых. О пользе прогулок

О людях непостижимых

Вот о чём надо озаботиться, пытаясь мысленно проникнуть внутрь чужой жизни: можно ли оказаться внутри жизни, не предполагающей рефлексию. Задачу понять другого, тем более — «проникнуть» в другого, в самое важное (подвалы его/её жизни, то, на чём она вся стоит) — может осознано поставить перед собой тот, кто уже знает, что жизни людей — разные, и что эта разность неустранима, и что его жизнь одна из возможных. Значит — эта жизнь была уже представлена как одна из возможных. А это уже непросто, узнать и принять такое. Кажется, что жизнь — она и есть, «жизнь», цельная и текучая, чего её расслаивать и делить — на всех одна. Увидеть, что жизнь другого может и не имеет с твоей ничего общего — почти ничего, а эти «почти» загадочно неуловимы (в них-то и вопрос) — может быть, это бывает так редко, как обыкновенное чудо — если вне специальных условий, где учат так обходиться с собственной жизнью (если кому повезёт: монастырь, школа, настоящий университет, хорошо устроенная секта). И не остановиться на (потенциально внутренне бесконечном) самом себе, обратиться к другим, искать «то самое», внутреннее жизни в жизнях других, как в примерах (к тому же ничего генерального не доказывающих)… Видимо, дело в некоторой исходной склонности, в особом устройстве интереса к жизни. Кто-нибудь в горах в пещере проживёт полжизни, как Заратустра. Когда спустится в город — будет знать о жизни достаточно, чтобы необходимо было слушать его проповедь. А кто-то, по склонности — историк, углубится в архив. И по склонности же, можно предпочесть жизни других, не только ближних как то, через что открывается мир.

Тот, кто стремится к такому познанию, как видно, уже кое-что знает о «жизни», исходя из собственной — а это невозможно без сравнительно высокого уровня рефлексии, самоотчёта. Другой человек, человек напротив, вероятно, тоже обладает хотя бы каким-то самоотчётом, думает о самом себе, своих действиях. Его действия обладают социальным смыслом, и этот социальный смысл в рефлексии приоткрывается, пусть на мгновение; но без него невозможно хотя бы пойти в гости к А., но не к Б. или к В. Тем более совершить, по видимости, обдуманное убийство: обдумать это и значит «зачем». Это представляется ясным. И понять «другого» значит воспроизвести (приблизительно) этот самоотчёт. Вырастающие иногда до настоящего самоопределения. В эти «звёздные часы», как их называли экстатически ориентированные литераторы прошлого века…

Я клоню к тому, что исследователю = герменевту жизней чужих труднее всего остального допустить, тем более принять, и тем более — полностью принять фактическое несуществование рефлексии как фактора «внутренней жизни» у столь многих людей. Само это словосочетание «внутренняя жизнь» вообще тут уместно только в силу устоявшегося словоупотребления… ведь надо же какое-то имя дать смутному множеству (полу)сознательных процессов, теснящихся в головах и утробах. Эти люди употребляют по необходимостям своё тело, иные виртуозы бессознательности также язык и мозг, но происходит это в точном смысле слова само собой. Рефлексивный контроль в принципе любого человека начинается с самого простого: стою или лежу я, бегу или ползу, затем — что произношу своим ртом и чего я как будто бы хочу (непосредственно сейчас). Это фундамент. Можно его нарисовать: вот — то, что внизу, на нём обнаруживаются (аналитических вычленяются) этажи более сложного — вплоть до высшего этажа предельных вопросов и самоопределений. На этих этажах прописаны аналитиками т.н. «смыслы» — социальные, культурные и экзистенциальные. Так что совершаемое действие (акт) или создаваемая ситуация могут быть последовательно соотнесены с этими смыслами и — в соответствии с ними — иерархически возведены к важнейшим (или сведены к ним?), они же самые простые. Так представляется жизнелюбивому исследователю чужих миров. Тогда исследовательская задача — восстановить, хотя бы эскизно, эти смысловые соотношения, даже типизировать их, и «за другого» понять, что и как с чем связано, что за чем стоит. В этом — работа познания другой жизни, хотя и не исключительно только в этом. Предполагается при этом, что познать другого — значит воспроизвести «пробег» рефлексии по внутренней стороне его/её сознания, пусть он и случается редко как чудо, но потенциально всегда возможен — так что сознавать себя это и значит — видеть или хотя бы ощущать, что как с чем там, «внутри», связано. Иначе как бы работало самосознание вообще? Исследователю придётся столкнуться с проблемой: да, сознание как-то работает, и другой человек не действует хаотически, но «обходится» при этом вообще без какой-либо рефлексии, кроме той телесно-первичной, которая вышеупомянута. Действия другого бессмысленны, хотя не хаотичны; это (постепенно и мучительно) выясняется при наблюдении — они не вытекают одно из другого, а следуют одно за другим, как буква Ж за Е, а Л за М (причины, почему буквы расположены именно в таком порядке, неведомы ни самим буквам, ни пользователям алфавита), и при попытке обсудить их, взять интервью, например: три взятые вместе утвердительные высказывания противоречат друг другу, и понять порядок, силой которого первое следует за вторым, а за ним идёт третье почти невозможно, пока не увидишь: этот порядок случаен, эти высказывания следуют одно за другим лишь в силу временности самого говорения. И что же, значит, действия, поступки так же — одно из другого не выводимы? Значит.

Исследователь не может принять существование сознания, не прошитого нитью Логоса, то есть внутренних причин-следствий: как же можно, сказав слово, вести себя как будто оно вообще никогда не было сказано, а сделав что-либо, ждать, что мир останется абсолютно тем же самым, будто ничего и не было (а далее — совершив преступление не подозревать о вине и наказании, дав обещание, искренне удивляться необходимости его исполнять)? Можно.

В это труднее всего поверить исследователю жизни, взрастившему себя на уточнении и углублении само-осознания. Можно ли жить человеческой жизнью, обходясь лишь первичной рефлексией? Оказывается, можно! — Иначе эти люди необъяснимы — это-то и удивительно. Проще представить себе действие или слово (тоже — действие), направленное какой-то изощренно-извращённой внутренней осмысленностью или правильностью, нежели не руководствуемое ничем, выходящим за рамки, скажем, подувшего сегодня-и-здесь ветра, то есть, именно случайное. «Так выпало». Рефлексия — излишество для случайного действия, принять его бес-смысленность — труднее всего.

Обладатель сравнительно оформившейся рефлексии с такими людьми, может, и не садится за один стол поговорить никогда, даже если и ездит с ним в трамвае на соседних сиденьях каждый день. И «с той стороны» они не любопытны: там — свой мир и свои события; скорости ниже, и насилие проще и однообразней. Писатели прошлого века ему ужасались (Зощенко), умилялись (Довлатов), всматривались в него, искали язык о нём говорить (см. «Бесконечный тупик» Галковского), а сами жили среди своих благородных друзей. Но встречались они с ним тоже уже редко, уже только в залитых электрическим светом помещениях: «подпишите, это вообще-то не важно, мы тебя расстреляем, и вообще на тебя, пойми, насрать. Но, у нас вот процедура, ты же не хочешь, чтобы мы тут до утра сидели всё переправляли, подумай о наших семьях, урод». То, что кажется жестокостью, особенно в позднейших изложениях выживших, может являться ничем, эффектом функционирующей по внешним законам пустоты.

«Тот мир» не безголосен, но говорить «так» непросто научиться, для этого нужно отключать рефлексию, а это как же это делать. Некое естественное (?) отвращение вместе со смертной скукой «вытесняет» исследователя из такого мира, который и не назовёшь упрощённым или бедным (что есть «богатый жизненный мир»?), так что эти люди с их хаотической бессмысленной жизнью остаются неузнанными, значит незамеченными, а «знание жизни» у исследователя жизни — заведомо неполным, бедным. Наблюдая таких людей потом, скажем, по телевизору, в одеждах официальных лиц, он склонен приписать им участие в некоем заговоре или иные злые намерения, потому что надо же понять – почему они делают то, что они делают; и тогда труднее всего ужё раз осознать: нипочему. Отсутствие рефлексии, лишая действия смысловой связи с другими действиями, даёт некую свободу – интересно, спасет ли от страха, думаю, нет — но как же, с помощью какой мыслительной и эмоциональной аскетики можно думать о тех, кто не думает? Это же, думается, ужас — так вот жить. Жить.

О пользе прогулок


Прогулка по центру города как самовыражение и самопознание. Прогулка в центре большого города всем отличается от прогулки по лесу или берегу большого озера. Там гуляющий человек имеет дело непосредственно с т.н. природой. Таков их культурный смысл. Хотя, как правило, природа уже опосредована для него самим размещением леса (как пригородного) или берега озера (как достижимого при обычной прогулке от подъезда или дачного домика, не напрягаясь). Поэтому, кстати, те, кто живёт среди т.н. «дикой природы», у кого она начинается, только выйди со двора, почти не гуляют). Природа — весь этот окружающий ландшафт и порождаемый им пейзаж — отзеркаливает внутренние состояния; иные полагают; что она их «гармонизирует»; в то же время естественные звуки вытесняют из ушей звуки неестественные — все эти моторы, вентиляторы-кулеры и лифты-за-стеной, и сам ритм ходьбы перенастраивает внутренние ходики на некий экологичный лад. В то же время, прогулочное движение в центре города едва ли гармонизирует — уж очень много вокруг огней гудков и острых углов (гармонизирует разве что по отношению к внутреннему беспокойству сидящего за компьютером в стесненной позе, «пройтись» — это значит оздоровиться, конечно).

Прогулки среди деревьев и холмов поощряют становиться чем-то вроде «фетишиста погоды» — при ярком солнце прогулка — это одно, в дождь и после заката другое (в первом случае ты почти просто обычный дачник-грибник, во втором — уже прямо какой-то Мельмот-скиталец), подмечать возможности тонких переживаний, предоставляемые погодой и общим, всегда меняющимся, состоянием ландшафта. Городские прогулки не только затем, чтобы — это само собой разумеется — сразу, как думаешь «пойти гулять» — видеть и слышать жизнь других людей, т.е. они учат самой той жизни других людей, будь он выхвачена только коротким боковым взглядом, как из окна проезжающего трамвая, лишь бы потом вспомнилась, была бы обдумана… Но и затем, чтобы учиться довольно странному навыку: осмысленному и бесцельному движению с неопределённой скоростью.

Прогулка: медиумическое среднее между бегом (торопливым, расслабленно-терапевтическим, деловым) и сидением (медатативно-созерцательным или нервно-ожидательным), неопределённое занятие. Прогулка всегда рискует преобразоваться в пеший переход с целью достичь некую локальную точку назначения, прежде всего потому, что психике городского человека «идти» — просто так — тяжеловато. Дети вроде бы так умеют, но потом отвыкают, когда начинают хотеть придти в какое-то место, где и произойдёт что-то значимое, зачем вообще стоило выходить из дома. Кое-кто начинает гулять уже в старости, поддавшись ослаблению жизненных сил (правда и то, что кое-кто, именно чтобы не поддаваться ему, гулять не решается). Свидания превращаются в прогулки, но чаще всего участники свиданий слишком заняты внутренними собой, и при том происходящее между ними придаёт их прогулочному движению некий особенный сверхсмысл, и пусть так — но это другое ведь уже занятие.

Бесцельность и бессмысленность — полезные состояния, такие же мало знакомые нам, как о целенаправленность и осмысленность; обычный же «нормальный человек» чем-то и зачем-то занят, пребывая в промежуточном состоянии неполной невнятной недопонятности самого себя самому себе. Кто-то куда-то позвал, «лечу!» Качество жизни измеряется объемом успетого, так что прогулка — вызов самому себе, собственному чувству уместности и сосредоточенности на важном. Прогулка — это самое неважное. Лучше даже не смотреть на людей, а незаинтересованным взглядом – вдоль улиц.

На рубеже 19- 20 веков, как известно, возникла целая теория и практика прогулок. Если не ошибаюсь, начал бесцельно гулять (теоретик и практик дендизма же) Шарль Бодлер — в Париже. Бодлер поэтизирует «гуляние» как способ настоящей городской жизни. Он фланирует в толпе, вливается в «океан людской», чтобы оказаться одним из многих — и просачиваясь по тротуарам, пропитаться «современностью». А позже, уже в блистательно-бешенное межвоенное время, Вальтер Беньямин узнал во «фланёре» того, кто может рассказать о городе изнутри города. Самое современное, что можно было вообразить в те промежуточные времена — современный блистающий технический город — открывался гуляющему именно потому, что тот выпадал из кругооборота внутри пищевых цепей невообразимых механизмов и мог просто по-смотреть на процессы их работы.

Современные левые художники, возрождая (как бы) настроение беньяминовской критической незаинтересованности, опять выходят гулять — «дрейфовать». Дрейф: вперёд и в сторону — без точки назначения: не «отсюда-туда», а буквально «как получится».

На прогулках осваиваешь ещё и относительность ценностей так называемой повседневной жизнедеятельности: мало ли что/кому/куда срочно нужно. И то, насколько город вписан в ландшафт. Сколь сильно очертания улиц города хранят те поле или склон, которые приняли его, и которые может быть, когда-нибудь опять будут на месте бывшего города. Древность изгибов переулков и горбов площадей — это древность древних холмов, в изгибах очертаний крыш уже почти потерявшихся. Когда город превратится в поле и берег, мы уже давно будет «не здесь» — поэтому важно то, какими мы к этому «не здесь» подойдём, т.е. чем это всё для нас закончится — и только это важно, поэтому некуда спешить. И да, можно пойти гулять.