Андрей Аствацатуров

: «Мне иногда кажется, что у нас лучше дела обстоят с теми, кто создаёт литературу, чем с теми, кто ее читает…»(беседовал Платон Беседин)



Андрей Аствацатуров, питерский филолог и прозаик (впрочем, важнее то, что он приятный и, что называется, мыслящий человек), которого издатели называют «русским Вуди Алленом», в конце прошлого города первый раз побывал в Киеве, посетив «Книжный Арсенал». Мы поговорили с Андреем о безальтернативности выбора филологического будущего, глобализации литературы, её национальной окраске, современных читателях  и героях, усталости от публичности, Украине и много другом.

– Андрей, как вам Киев, Украина? Что больше всего понравилось и не понравилось?

– Я первый раз в жизни побывал в Киеве, прошёл город нетуристическим маршрутом. Осталось ощущение какого-то странного уюта, интимности, без суеты, без крикливой суматошности, без ненужных столичных понтов и высокомерия. Это город, как мне показалось, придуман для того, чтобы в нем жить, причем жить именно свой собственной жизнью, полноценно, общаться с людьми, с которыми тебе, в самом деле, приятно общаться, делать то, что именно тебе нужно делать, а не гнаться тщеславно за фантомами звёздно-полосатой мечты. Это город, в котором публичность, как мне кажется, совершенно неуместна.

– Есть отличия от России, которые сразу бросаются в глаза?

– Здесь почти всё отличается от России, вернее от российских мегаполисов: простота, неспешность, покой. И при этом сами люди, как это ни странно, внутренне более артистичны, чем москвичи и питерцы, больше заряжены энергией, более динамичны.

– В Украине у вас много друзей вообще и среди литераторов в частности? Следите ли за современной украинской литературой? Кого могли бы выделить?

– На Украине у меня практически нет друзей, за исключением писателя Андрея Сидоркина. Он около десяти лет назад переехал в Киев, и с тех пор там живёт. Кстати, это довольно интересная и парадоксальная тенденция – многие яркие творческие люди уезжают из Москвы и Питера на Украину, где им внутренне оказывается гораздо комфортнее. Как раз в Киеве Андрей Сидоркин написал один из лучших своих текстов. Другой мой друг, писатель Михаил Елизаров, родился на Украине, дебютировал на Украине как писатель, но сейчас живёт в Москве. Что же касается литературных процессов в самой Украине – то я, к сожалению, имею о них крайне приблизительное представление. Я знаком с творчеством Сергея Жадана и Тараса Прохасько. Даже по переводам видно, насколько это, яркие авторы; каждый из них наделён потрясающей, ни на кого не похожей оптикой.  

– На ваш взгляд, есть ли в Украине проблема разделения на украиноязычную и русскоязычную литературу?

– Трудно сказать. Чтобы ответить на этот вопрос, надо быть вовлечённым в литературный процесс. Мне кажется, что такая ситуация существует, но она не является проблемой, а моментом взаимного стимулирования двух, не сильно разведённых ветвей национальной литературы.  

– А в чём, кроме, собственно, языка главные отличия украинской и российской литературы?

– Несколько иными выглядят реалии. И потом – сама интонация, само отношение к слову иное. Украинская проза больше тяготеет к барочной игре, нежели российская, причем как на уровне сюжета, так и на уровне языка.

– Сами вы специалист по англоязычной прозе. Так понимаю, что были очарованы ею с детства?

– Да, наверное, меня можно назвать «специалистом по англоязычной прозе». Я не был ею очарован, мою будущую специальность за меня выбрали родители. Моего мнения никто не спрашивал. Я начал читать англоязычную литературу скорее в студенческие годы и в самом деле неожиданно ею увлекся. В 18 и 19 лет меня больше всего привлекал английский романтизм. Тут еще сказалась семейная традиция – мой дед, В.М.Жирмунский, как известно, написал, фундаментальную монографию о Байроне. Я сначала думал пойти по его пути: открыл для себя Байрона, Кольриджа и начал заниматься творчеством П.Б. Шелли.
Мне очень повезло с учителями: мой научный руководитель Александр Анатольевич Чамеев открыл мне космос Джона Мильтона, а Лариса Валентиновна Сидорченко – мир английского Просвещения.
Но где-то на четвертом курсе мне попал в руки роман Джойса «Улисс». Я был потрясен этим текстом, начал его всерьёз, пристально читать, месяцами просиживал в библиотеках и написал несколько студенческих работ о Джойсе, а потом защитил об «Улиссе» дипломную работу.
Два других моих университетских учителя, Юрий Витальевич Ковалев и Елена Михайловна Апенко сформировали у меня интерес уже к американской прозе. Но американской литературой я начал заниматься гораздо позже, уже в нулевые. А в 90-е, когда я только формировался как филолог, меня интересовал исключительно английский модернизм: Джеймс Джойс, Т.С.Элиот, Вирджиния Вулф.    

– Принято говорить, что литература отражает дух нации, пресловутой менталитет. На Ваш взгляд, насколько верно это утверждение?

– Разумеется, отражает. Это ни для кого не секрет. Об этом пишут, начиная с конца 18-го века, когда литературное мастерство начинает осознавать себя в контексте национальных проблем, и когда язык начинает осмысляться как выражение духа народа.

– Сейчас много говорят о глобализации. Литература подверглась этому явлению?

– Да, конечно. Эта тенденция начинается уже в начале ХХ века. Сейчас, пока еще, существуют какие-то различия в национальных литературах. В этом легко убедиться, если вы просто зайдете в книжный магазин и купите хотя бы по одной книге немецкого писателя, американского, английского, французского, испанского и прочитаете их подряд, друг за другом. Сразу же бросятся в глаза некоторые различия даже на уровне сюжетных поисков.
Американцы больше обеспокоены проблемами фрейдистских фрустраций, англичане – созданием психологически убедительных характеров, немцы – политикой, и т. д. Но вы совершенно правы: национальная специфика постепенно, с 1960-х годов начинает стираться. Немецкая проза становится все больше похожей на английскую, а обе они – на американскую.
Объясняется это многими причинами: открытостью экономических границ и формированием уже не только национальных книжных рынков, но общемирового рынка, к ситуации которого писатели стараются адаптироваться, стать понятными, усвоенными за пределами  своих стран. К этому их подталкивают книжные агенты и издатели, которым нужно охватить своей продукцией как можно больше читателей. «Нужно, – объясняют они авторам, – чтобы книгу прочитали не только у нас, но и за рубежом. В Америке, в Англии интересны вот такие темы. Давайте их добавим. Книгу лучше продадим».
Кроме того, литература всё больше тяготеет к массовости, и грань между высокой литературой и массовой уже стёрлась. А массовая литература космополитична, она создается по определённым, жестко фиксированным схемам, и должна содержать стандартный набор сюжетов и мотивов. Национальное в такой ситуации принципиально отступает.

– Хорошо, а можно ли говорить о таком понятии как «питерская проза»?

– Мне кажется, такой термин обременяет авторов озаботиться некими совместными языковыми поисками. То есть, если мы признаём существование некоей «питерской прозы», мы должны также признать, что есть какие-то особые специфически питерские интонации.
Таких общих поисков и интонаций у питерских авторов я не вижу, но существует авторы, для которых Питер создаёт ауру, которая, как им кажется, подпитывает их мастерство. Среди таких авторов я назвал бы Павла Крусанова, Сергея Носова, Илью Бояшова. Но они настолько стилистически разные, что причислять их к одной школе я бы не решился. Остаётся лишь сказать, что «питерская проза» – это проза писателей, живущих в настоящее время в Питере.  

– А как обстоят дела с питерским читателем?

– Питерцы посещают литературные мероприятия, книжные ярмарки и публичные выступления авторов, читают современную русскую прозу, стало быть, у нас есть читатели. Но их много меньше, чем в Москве. Москва, в самом деле, читает больше.
Мне иногда кажется, что у нас лучше дела обстоят с теми, кто создаёт литературу, чем с теми, кто ее читает. В Питере около семи тысяч человек называют себя либо «писателями», либо «поэтами». Иногда они сбиваются в пёстрые смешные стаи, иногда настаивают на своей исключительности и читают только собственные тексты. Я приветствую эту ситуацию – она означает, что люди заняты не только материальными проблемами. Но, в целом, всё это выглядит немного комичным.

– Говорят о противостоянии «питерской» и «московской» прозы…

– Я ничего подобного не чувствую. Тем более, что многие из ведущих писателей – не коренные питерцы и не коренные москвичи. И оказались они в Питере и Москве скорее волею случая, обстоятельств, а не из-за какого-то индивидуального, стилистического выбора.

– Верно ли, что вся литературная жизнь сосредоточена России в Москве и Питере? На периферии можете выделить какие-то интересные явления?

– Это не совсем так. Захар Прилепин, один из ведущих российских авторов, живёт, насколько мне известно, в Нижнем Новгороде, не менее именитый Алексей Иванов – в Перми, ведущий российский фантаст Олег Дивов – в Вышнем Волочке, замечательные Василий Авченко и Лора Белоиван – во Владивостоке. Я думаю, каждый российский город может похвастаться какой-нибудь незаурядной литературной фигурой.
Но если под «литературной жизнью» понимать тусовки, премиальные церемонии, ярмарки – тогда, конечно, тогда она происходит в основном в Москве, в Питере и Екатеринбурге. В последние годы эта жизнь захватывает Красноярск и Пермь, где регулярно происходят весьма представительные литературные ярмарки и фестивали

– Интересна ли сегодня российская литература за рубежом?

– За рубежом сама Россия, на мой взгляд, уже мало кому интересна. Когда существовал СССР, и мир был поделен на два враждебных лагеря, интерес к русской культуре был велик. Западу, главным образом США, нужно было досконально знать своего врага – СССР. Поэтому создавались всякие центры по изучению русской культуры и, в частности, литературы. Создавались и поощрялись кафедры славистов – они были очень популярны среди студентов. Русскую и советскую классику, а также литературу самиздата изучали и переводили на европейские языки. Сейчас мы Западу не сильно интересны. Они и так от нас получили и получают, всё что хотят – нефть, газ и что-там ещё…
Мы у них в кармане, они перестали нас воспринимать как серьёзных стратегических противников. Их сейчас беспокоит арабский мир и Китай. Вот на эти регионы нацелено их внимание. Поэтому ослабление интереса к России сказывается и на интересе к её культуре, к литературе, в частности. Славистические специальности перестают быть популярными, кафедры в университетах закрываются, их сотрудники пускаются во все тяжкие, чтобы как-то пристроиться – некоторые, махнув на западные зарплаты рукой, даже едут в Россию. Соответственно нас мало переводят и мало читают на Западе.
Впрочем, у каждого есть какая-то своя небольшая «зарубежная история». Мои тексты, например,  переводили на финский, итальянский и английский. В принципе, интерес к России больше всего проявляют, наверное, Сербия, Хорватия и Италия. В этих странах интерес к русской культуре более очевиден, чем в других. Он связан, в первую очередь, со взаимными туристическими интересами, но, как это всегда бывает, сказывается и на внимании к литературе.  

– Кто в России сегодня формирует литературный процесс? Критики, издательства, толстые журналы?

– Скорее – издательства. Премии практически не влияют на тиражи и не подстёгивают интерес читателей. Толстые журналы, конечно, потеряли то ведущее место в литературе, которое они когда-то занимали. Но для многих писателей они по-прежнему важны.
У меня есть моя издательская история, но я стараюсь публиковаться и в толстых журналах. В частности, я сотрудничаю с уважаемым журналом «Нева». Для меня это важно, поскольку «Нева» – издание, объединяющее некое литературное сообщество. Тем более, часто они часто выполняют роль стартовой площадки для многих начинающих авторов.

– Раз уж вы затронул тему «толстяков». Знаю, что когда вы написали первый роман и пытались его трудоустроить, толстые литературные журналы реагировали вяло…

– Я не собирался посылать свою рукопись в журнал, но одна очень хорошая знакомая убедила меня предложить текст «Звезде». Я сначала не хотел – мне всегда «Звезда» казалась вялым, неэрегированным, тухлым изданием, предназначенным для ста человек из узкого круга полуфилологической интеллигенции. Виктор Топоров как-то писал, что редколлегия «Звезды» печатает только своих друзей, только тех, кто вокруг них бегает: я ему не поверил, но, полистав несколько номеров, в этом убедился.
Но моя приятельница сказала, – отнеси, там, мол, интеллигентные люди. Я отнес свой текст в «Звезду», встретился там с Арьевым. Пожилой мужчина, по виду сильно пьющий, знаменитый, главным образом дружбой с Довлатовым. Он пообещал посмотреть и дать ответ. За полгода он так и не нашёл времени мне ответить, даже после того, как я дважды ему напоминал – я нисколько его не осуждаю, я сам вечно замотан, вечно в беготне и ни на что не хватает времени. Я даже рад теперь, что они меня не напечатали: мои дела с первым романом устроились, как нельзя лучше.
Но никаких дел с этим изданием я никогда иметь не буду.

– Дальше всё развивалось куда стремительнее. В чём видите секрет успеха двух своих книг?

– На самом деле – не знаю. Может, это просто неплохие книги?

– Можно ли сегодня предсказать успех книги в принципе? Есть ли некие ингредиенты, которые обязательно должны быть в книге, чтобы она была успешна?

– Мне трудно сказать – я не издатель и не книжный агент. Есть куча пособий из цикла «как написать бестселлер». Я не готов давать советы. Мне кажется, нужно делать то, что важно лишь тебе. И тогда это станет важно другим. Текст останется всецело твоим.
Сэлинджер с 60-х годов ничего не публиковал, хотя ни на один день не прекращал писать. Он почти сорок лет сочинял исключительно для себя и посвящал этому всё своё время. И заодно избавил себя от необходимости отвечать на вопросы, «что вы хотели сказать в своих произведениях». Мне кажется эта позиция – самая правильная.  

– Сегодня, на ваш взгляд, молодым авторам сложнее опубликоваться в хорошем издательстве, сложнее или легче пробиться к читателю?

– Молодым авторам – сложнее. Я им искренне не завидую. Издательства очень осторожны. Они не хотят рисковать деньгами и публиковать незнакомого публике автора.

– Для этого нужен некий расчёт?

– Со стороны автора расчет нежелателен. Можно написать произведение с интригой, по всем правилам и лекалам, снабдить всеми «жаренными темами», быть убедительным стилистически – и успеха не добиться. А можно везде всё нарушить – и завоевать успех.
Мне кажется подобные расчеты – катастрофа для литературы. Если они и осуществляются, то успех подобного текста очень недолговечный.  

– Вы часто в жюри больших премий. В тексте на что обращаете внимание? И всегда ли дочитываете до конца?

– Обращаю внимание сразу на всё. На язык, на проработку пространства, на ауру, открывающуюся по ту сторону текста, если таковая вдруг случается.
Я почти всегда дочитываю тексты до конца. Иногда, конечно, приходится торопиться, ввиду больших объемов. Это очень нехорошо – можно проморгать отличный текст, который к середине набирает силу. Хотя отличный, индивидуальный текст, как правило, заявляет о себе с первой фразы. Все гениальные романы гениально открываются. Иногда после двадцати-тридцати страниц становится понятно, что текст очень слабый. Вообще быть судьей – для меня очень тяжко. Кто из нас вправе выносить какие-то вердикты, когда речь идет о сугубо индивидуальных вещах?

– Герой в текстах сегодня всегда такой вялый? Может ли он быть иным, в принципе?

– Нет, не может. Люди, которые нас окружают, (и, разумеется, мы сами) не являются свободными автономными субъектами. Мы ненавидим одиночество, сходим от него с ума и обожаем находиться среди других или наедине, но с чем-нибудь: телевизором, книгой, компьютером. Наши собственные идеи редко бывают нашими собственными идеями – они всегда откуда-то взяты и оказываются продолжением или завершением чьих-то размышлений. Наши чувства – тоже в большинстве своём цитаты. Мы прочитали про любовь, про дружбу, про этику, про что-то ещё, всё это засело в нашем сознании, а потом мы переносим всё прочитанное в книгах и увиденное в фильмах на нашу жизнь, и уверяем всех и самих себя, что мы, в самом деле, испытываем какие-то эмоции, что они действительно наши.
А в современном мире, будь то политика или экономика – мы уже давно ни за что не отвечаем. Нами управляют какие-то корпорации, какие-то стратегические планы, о которых мы даже не догадываемся. Среди нас нет даже политиков и экономистов, которые могут прокладывать путь и навязывать миру волю. Есть только корпорации, которые развиваются по собственной логике, а политики и экономисты эту логику лишь подхватывают.
Потому героев нет и не будет. А если кто-то что-то подобное изобразит – то он всех обманет. Но я бы поприветствовал подобный обман.

– Насколько писатель сегодня должен быть публичным?

– Это ровным счётом ничего не добавляет, это отнимает силы, но в условиях современной реальности, чудовищного многообразия культурной жизни, это неизбежно, если ты, конечно, хочешь, чтобы тебя читали. Впрочем, мои литературные кумиры Сэлинджер и Апдайк сторонились публичности. Сэлинджер вообще был отшельником. Апдайк тоже  был готов им стать, но ему хотелось объяснить всем замысел своих книг, которые, как он полагал, были неверно прочитаны и истолкованы. Но они – литераторы, принадлежащие к совершенно другой культуре.
Сейчас многих интересует не качество текста, не поиски, а жест, стоящий за ними, или сама фигура сочинителя. Лимонов сильный автор, яркий писатель. Но он интересен, в первую очередь, именно как бунтарь, заранее подростково-несогласный сразу со всеми. Если бы у него не было такой яркой биографии и судьбы, его книги не вызывали бы подобного интереса.    

– Вас публичность утомляет?

– Да, очень утомляет. Особенно последнее время. Сначала мне всё это нравилось, как ребёнку нравятся игрушки. Потом я как-то попривык. А теперь меня всё это раздражает.  Слишком много людей бесцеремонно вторгается в мою жизнь.
А главное – я вроде как всего этого хотел, и всех к этому поощрял. Сейчас у меня очень сложный период. Моё отношение к миру, к людям принципиально меняется. И сейчас, хотя мне совершенно не до посторонних, их оказывается всё больше.

– Хорошо, тогда не буду вас утомлять. Под конец интервью: можете назвать ваше амплуа в российском литературном процессе?

– Это видней критикам. Мои издатели назвали меня «русским Вуди Алленом». Возможно, я такой и есть…