Виталий Молчанов

С миру по нитке. Стихотворения

Встреча

Встретилась мне ненароком тоска в рваном ботинке.
К сахарной пудре седого виска липли снежинки,
Белыми мухами лезли под плащ эры застоя.
Мертвый поэт был согбен и дрожащ, взгляд беспокоен.
Мерно качался фонарь на столбе, ветром влекомый,
Словно адепт в непрерывной божбе. — Выйти из комы
Ты не сумел, хоронили тебя с миру по нитке,
Как и сейчас, в первый день декабря — снежный и липкий.
Лезвием в небо нацелен был нос, в пальцах — иконки,
Пением батюшка — бывший матрос — рвал перепонки.
Комья ронялись на гроб тяжело в паре морозном,
Сверху ткачиха швыряла назло зимнее кросно,
Видно, решила земле сгоношить кипенный саван.
Мать причитала: «Эх, бросил бы пить горькую сам он».
После поминок родне и гостям выдала ложки,
Нам же — по книжке, как старым друзьям,
                                                                      в мягкой обложке,
Чтобы читали твои стихири денно и нощно.
Книжку забросил я... Брат, извини, если возможно.

Встретилась мне ненароком тоска в рваном ботинке.
К сахарной пудре седого виска липли снежинки,
Белыми мухами лезли под плащ эры застоя.
Взгляд у поэта был жалок, просящ, неуспокоен.
Мерзлыми комьями бились тома, падая с полок,
Книга мне прыгнула в руки сама, точно ребенок,
Ищущий ласки, немного тепла, памяти крошку...
Вспышкой ответил фонарь со столба прямо в окошко.



Фингал

Крошили шишки клесты на ветках,
А хлебный мякиш — кресты на пальцах.
Тряхнуло крепко, когда подъехал
Твой скорый поезд к одной из станций.
Заныли бухты: «Держите вора!»
И с третьей полки тебе на скулу
Свалился сидор — убиться впору —
За ним пакеты и два баула.
Удар отменный — отпали коры,
Фингал налился на зависть лампам.
Соседка сверху пристала с мокрым,
Сосед напротив микстуры капнул.
Непруха, братцы, одна не ходит:
Семь лет по зонам. Обидно. Больно.
Не крал, не дрался, ну, выпил, вроде, —
В двенадцать завтра сходить в Раздольном.
Там встретит Катя, а я побитый.
— Такое, — спросит, — твое «с начала»?
Забился в угол несчастный мытарь.
Земля на рельсах состав качала,
Метель с трудом затирала риски
Следов звериных в открытом поле.
Три года знались по переписке.
Колеса — хором: «Три дня на воле».
Крошили шишки клесты на ветках.
Рюкзак сжимая в дрожащих пальцах,
Ты в тамбур вышел, когда подъехал
Твой скорый к лучшей из прочих станций.
В сугробы рухнула проводница.
Стряхнув с подножки ошметки снега,
Ты исподлобья ощупал лица —
У Кати щеки красны от бега,
Сейчас заметит позорный штемпель —
Фингал проклятый — пошлет подальше.
Вороны лают про быль и небыль,
И в этом лае так много фальши.
Но встали рядом сосед с соседкой
И проводница, и полвагона.
Сказали, мол, чемоданы метко
Влетают в скулы — без лжи и гона,
Что ты в дороге не пил, не дрался...
И взгляд смягчился, стал теплым, прежним.
С плаката рядом вам улыбался,
Нахохлив брови, геройский Брежнев.



Поворот

По привычке крест свой земной влача,
Ты, устав, не впишешься в поворот.
И, пока на «Скорой» везут врача,
Сверху вниз уставишься на народ,
Слыша «охи» странные впереди
Вместе с «ахами» за твоей спиной:
«Ох, ты, Боже мой! Ах,ты, Господи!
На асфальт упал человек больной!»
Расстегнутся пуговки до пупа,
Рот раззявленный не сглотнет воды.
Только лужица от ключиц до лба
Натекает каплями с бороды,
И таращатся, не моргнув, глаза,
Созерцая чудное из чудес.
А на «Скорой» — слабые тормоза,
А с тобою girl безо всякой dress —
Как с шеста, роскошной трясет косой,
Соблазняет ямками ягодиц
И зовет возвыситься над толпой:
«Полетим в тоннель, мой прекрасный принц,
Не старуха cмерть и не леди-вамп —
Я твоя избранница на балу»...
...Опоздавший пьяница-эскулап
Вдруг безбожно в сердце вонзит иглу,
На коляску бросит, вскричав: «Разряд!»
Медсестра с водителем там и тут
Заснуют, подключатся, оживят
И в больничку бедного повлекут,
Загрузив довеском привычный крест,
Что влачить придется за годом год
До тех пор, пока из постылых мест
Не сбежишь. И встретится поворот.



Стрелок

Лучом рассветным — лазерной иглой
День хочет сладить с прикроватной мглой,
Где над бычками высится будильник —
Хранитель быта и губитель сна.
Спит женщина — вчера еще вкусна,
Сегодня — как лежащий холодильник,
Вдруг сбросивший картонки одеял.
Наследный ей не узок пъедестал —
Венец творенья отрасли пружинной.
В прицел нащупав пыльный циферблат,
К плечу приставив облачный приклад,
Пульнет в окошко метко день-вражина:
Взорвется мир — и запад, и восток,
А календарь уронит свой листок
На брошенные с вечера колготки.
Трель затроит, лучей блестящий лак
Измажет меблированный бардак,
И заиграет градус в рюмке водки:
«Не пьянства ради, а здоровья для», —
Зевая, скучно выдавишь: «Ох, мля»,
Cтремительно шагая к туалету.
Неплотно дверь прикроешь без крючка,
Чтоб оживить нескромного сверчка,
На крышке желтым оставляя мету.
В желудке с водкой ладит бутерброд.
«Я позвоню», — домой спеша в обход,
Подмигиваешь дню — теперь коллеге —
Ты, закурить стрельнувший у метро,
Впускаешь дым в уставшее нутро
И выпускаешь, кольца множа в неге.
Такая карма — все теперь стрелки.
С рассветами в чужие потолки
Любой из нас хоть раз стрелял глазами,
Не ведая, что главный из стрелков
Давно прицел припас для дураков,
Да и патроны, чтобы сладить с нами.



Сердечки

Послушай, как ветер шумит в растревоженной роще.
Поникла трава — не то, чтобы спит, но не ропщет.
Ему, прохиндею, примчаться б опять к ней на ложе,
Примять посильнее… А, может, обнять и взъерошить.

Варила Маруся картошку в нетопленой печке.
Тоскливо дурехе, рисует на стенке сердечки.
Усато одно, а другое — тшедушно, белесо:
— Эх, друг мой Ванюша, приеду я в город без спроса.

Пешочком пройдусь до райцентра в блестящих галошах
Пятнадцать км, там усядусь на поезд хороший,
Где нет билетера и мягко постелено сено.
Полсуток позора — и вот я, Венера из пены.

Ванюша, твой адрес запомнился мне слово в слово,
Послушай: «Москва, остановка метро — «Дурулево», —
Кусая губу, прижимается ласково к печке
Ерошить траву, пожирая глазами сердечки…

— Ветвями густыми от ветра не спрячешься, роща, —
Марусе обидно, желудок от голода сморщен.
Рисует упорно сердечкам ручонку в ручонке.
Она на четвертом, исполнилось сорок девчонке.

«Не в каждый сосуд наливается разум до края», —
Вздыхает бабуся, холодную печь разжигая,
Сгребает золу… И теплеет Марусино сердце —
С иконы в углу смотрят ласково мама с младенцем.



Правда и Ложь

Правда имеет собачьи клыки —
Вцепится крепко, сожмет, не отпустит.
Ложь по-кошачьи коснется руки:
«Мама нашла тебя, Саня, в капусте.
Аистов ждали во всех деревнях,
К нам в огород залетел самый смелый.
Бросил конвертик — теперь у меня
Черненький мальчик средь мальчиков белых.
Долго искала сыночка в ботве,
В луковых грядках, в картошке, в моркови…»
Тявкала Правда на радость молве:
— Надькин курчавый нерусский по крови.
«Школу закончишь — покинешь село,
В город подашься, поближе к наукам», —
Сладко мурлыкала Ложь. Ей назло
Правда в трубе завывала, как вьюга:
— Будут гонять тебя дети гурьбой,
Негром в глаза называть черножопым.
С ранних ногтей позабудешь покой,
Вечно дрожа, как бы кто не нахлопал.
Слезы глотая, напишешь стихи,
Ректор столичный похвалит за это:
«Лучший на курсе! Как строчки легки!»
Но поцелуешься с битой скинхеда.
«Маму бы с бабой Ариной позвать...» —
Скажешь одними глазами с подушки.
Белой простынкой накроют кровать.
Век двадцать первый. Неправда. Не Пушкин.



Месть кукольника (почти по Конфуцию)

«В парусе каждой джонки спят поцелуи ветра,
Дунешь — и оживает холст, подставляя губы», —
Думал игрушечный мастер цвета лимонной цедры,
Молча давил педали обувью тесной и грубой.

— Помнит объятья пальцев рыхлая плоть пампушки.
Сваришь, откусишь крошку — славься, Пекин, кухаркой.
Северному соседу делаю тонны игрушек:
Кукол — исчадий ада, монстриков из зоопарка.

Выпьет пластмассу форма — плюнет героем сказки
С хитрым прищуром рысьим, c мелким хорька оскалом.
Брошен цитатник Мао в липкую грязь на Даманском,
Десятилетия память пах мой терзает жаром.

Я не леплю пампушки и не рулю на джонке,
И не сажаю сою в лунки на плоских крышах,
Просто творю игрушки, злобно леплю заготовки
Пупсов — чудовищ странных, феек — уродок прехищных.

Мы говорим «синтяо» в два миллиарда глоток,
Вдаль проложили стену, вблизь подтащили космос,
Только вот гены кули тянут к земле подбородок.
Я создаю куклешек, гадких колдуний раскосых.

«Пробует сочный стебель нежная крошка-панда», —
Это китайским детям, русским — кошмары Кинга...
Там, в шестьдесят девятом, снайпер подбил оккупанта:
Клюнула ваша пуля — яйца разбились в ботинках.



Быль!


Утро, кашляя туманом, чисто вымылось в реке.
Шел Иван, чурбан чурбаном, кладенец зажав в руке.
Шлем давил башку больную — перебрал вчера зело,
Завернув в уезд Кукуев, в пропитушкино село.
— Эх, возлечь бы на подводу и задать бы храпака.
Верный конь трусил поодаль, сторонился ездока.
Мавки, злые чаровницы, избегали с Ваней встреч,
Только вредная жар-птица с неба брызгала на меч.
Расступалися дубравы, раздвигалися кусты,
И кряхтели деревянно наведенные мосты,
Cловно скатертью дорожка до Кащеевых палат…
Вдруг уперся в каменешку — на развилке круглый гад,
На боку чернеют буквы: мол, налево — воронью
Ты отдашь коня как будто, а направо — жизнь свою!
Ексель-моксель, что за диво, вот бесовский наворот —
У коня поникла грива, у Ванька запел живот.
— Не терять сюды я ехал буйну голову зазря,
И скотинe не до смеха, не чужая ведь, моя.
Не вопрос убить Кащея, он давно трухлявый пень,
А богатство лиходея — на себя и на Елень?!
Не утащим — злата много, самоцветы, алатырь.
И в Кукуев за подмогой возвернулся богатырь.
Ждали с чашей здоровенной удалые кукуи.
Выпив меду, браги пенной — закружился до зари.
И пошла гульба-подлянка день за днем, за годом год,
Разъетить твою тальянку… У Елень давно приплод
От хитрющего Кащея — не щадя остатка сил,
На развилку дед, потея, каменюшку водрузил,
Начертил, ломая когти, вдоль премудрые слова…
Бред Иванов, вы не спорьте, сказкой сделала молва.





К списку номеров журнала «ФУТУРУМ АРТ» | К содержанию номера