Главная | Журналы | Персоналии | Книги | Медиа | Проект АРЕаЛ | ГЕОЛОГИЯ | Только для своих | ПОМОЧЬ МЕГАЛИТУ | Спонсоры | Связь с координатором портала |
Центр |
Элина РудаяОб авторе: Родилась и живет в Крыму. По профессии — инженер, работает в сфере... >>> |
Арарат ПашаянОб авторе: Родился в 1951 году в Армении. Доктор химических наук, профессор. Заведующий... >>> |
Ахмет ВаулинОб авторе: Родился в 1992 году в Кемеровской области. Публиковался в журналах: «Союз... >>> |
РегионыЦентрРоссияАбаканАнадырьАрхангельскАстраханьБарнаулБелгородБлаговещенскВладивостокВладикавказВладимирВолгоградВологдаВоронежЕкатеринбургИжевскИркутскКазаньКалининградКалугаКемеровоКраснодарКрасноярскКурганКурскЛенинградская областьЛипецкМоскваМосковская областьНарьян-МарНижний НовгородНовосибирскОмскОрелОренбургПензаПермьПетрозаводскПетропавловск-КамчатскийПсковРостов-на-ДонуРязаньСамараСанкт-ПетербургСаратовТверьТулаУлан-УдэУфаХабаровскЧебоксарыЧелябинскЯкутскЯрославльЗападная ЕвропаАвстрияАлбанияБельгияБолгарияБосния и ГерцеговинаГерманияИзраильИрландияИспанияНорвегияПольшаРумынияСловенияФинляндияКавказАзербайджанАрменияГрузияАзиатско-Тихоокеанский регионАзиатско-Тихоокеанский регионАфрикаАфрикаВосточная ЕвропаБеларусьМолдоваУкраинаЦентральная АзияКазахстанКиргизстанТаджикистанУзбекистанСеверная АмерикаКанадаСШАСтраны БалтииЛатвияЛитваЭстония |
Виталий МолчановС миру по нитке. СтихотворенияВстреча
Встретилась мне ненароком тоска в рваном ботинке. К сахарной пудре седого виска липли снежинки, Белыми мухами лезли под плащ эры застоя. Мертвый поэт был согбен и дрожащ, взгляд беспокоен. Мерно качался фонарь на столбе, ветром влекомый, Словно адепт в непрерывной божбе. — Выйти из комы Ты не сумел, хоронили тебя с миру по нитке, Как и сейчас, в первый день декабря — снежный и липкий. Лезвием в небо нацелен был нос, в пальцах — иконки, Пением батюшка — бывший матрос — рвал перепонки. Комья ронялись на гроб тяжело в паре морозном, Сверху ткачиха швыряла назло зимнее кросно, Видно, решила земле сгоношить кипенный саван. Мать причитала: «Эх, бросил бы пить горькую сам он». После поминок родне и гостям выдала ложки, Нам же — по книжке, как старым друзьям, в мягкой обложке, Чтобы читали твои стихири денно и нощно. Книжку забросил я... Брат, извини, если возможно. Встретилась мне ненароком тоска в рваном ботинке. К сахарной пудре седого виска липли снежинки, Белыми мухами лезли под плащ эры застоя. Взгляд у поэта был жалок, просящ, неуспокоен. Мерзлыми комьями бились тома, падая с полок, Книга мне прыгнула в руки сама, точно ребенок, Ищущий ласки, немного тепла, памяти крошку... Вспышкой ответил фонарь со столба прямо в окошко. Фингал Крошили шишки клесты на ветках, А хлебный мякиш — кресты на пальцах. Тряхнуло крепко, когда подъехал Твой скорый поезд к одной из станций. Заныли бухты: «Держите вора!» И с третьей полки тебе на скулу Свалился сидор — убиться впору — За ним пакеты и два баула. Удар отменный — отпали коры, Фингал налился на зависть лампам. Соседка сверху пристала с мокрым, Сосед напротив микстуры капнул. Непруха, братцы, одна не ходит: Семь лет по зонам. Обидно. Больно. Не крал, не дрался, ну, выпил, вроде, — В двенадцать завтра сходить в Раздольном. Там встретит Катя, а я побитый. — Такое, — спросит, — твое «с начала»? Забился в угол несчастный мытарь. Земля на рельсах состав качала, Метель с трудом затирала риски Следов звериных в открытом поле. Три года знались по переписке. Колеса — хором: «Три дня на воле». Крошили шишки клесты на ветках. Рюкзак сжимая в дрожащих пальцах, Ты в тамбур вышел, когда подъехал Твой скорый к лучшей из прочих станций. В сугробы рухнула проводница. Стряхнув с подножки ошметки снега, Ты исподлобья ощупал лица — У Кати щеки красны от бега, Сейчас заметит позорный штемпель — Фингал проклятый — пошлет подальше. Вороны лают про быль и небыль, И в этом лае так много фальши. Но встали рядом сосед с соседкой И проводница, и полвагона. Сказали, мол, чемоданы метко Влетают в скулы — без лжи и гона, Что ты в дороге не пил, не дрался... И взгляд смягчился, стал теплым, прежним. С плаката рядом вам улыбался, Нахохлив брови, геройский Брежнев. Поворот По привычке крест свой земной влача, Ты, устав, не впишешься в поворот. И, пока на «Скорой» везут врача, Сверху вниз уставишься на народ, Слыша «охи» странные впереди Вместе с «ахами» за твоей спиной: «Ох, ты, Боже мой! Ах,ты, Господи! На асфальт упал человек больной!» Расстегнутся пуговки до пупа, Рот раззявленный не сглотнет воды. Только лужица от ключиц до лба Натекает каплями с бороды, И таращатся, не моргнув, глаза, Созерцая чудное из чудес. А на «Скорой» — слабые тормоза, А с тобою girl безо всякой dress — Как с шеста, роскошной трясет косой, Соблазняет ямками ягодиц И зовет возвыситься над толпой: «Полетим в тоннель, мой прекрасный принц, Не старуха cмерть и не леди-вамп — Я твоя избранница на балу»... ...Опоздавший пьяница-эскулап Вдруг безбожно в сердце вонзит иглу, На коляску бросит, вскричав: «Разряд!» Медсестра с водителем там и тут Заснуют, подключатся, оживят И в больничку бедного повлекут, Загрузив довеском привычный крест, Что влачить придется за годом год До тех пор, пока из постылых мест Не сбежишь. И встретится поворот. Стрелок Лучом рассветным — лазерной иглой День хочет сладить с прикроватной мглой, Где над бычками высится будильник — Хранитель быта и губитель сна. Спит женщина — вчера еще вкусна, Сегодня — как лежащий холодильник, Вдруг сбросивший картонки одеял. Наследный ей не узок пъедестал — Венец творенья отрасли пружинной. В прицел нащупав пыльный циферблат, К плечу приставив облачный приклад, Пульнет в окошко метко день-вражина: Взорвется мир — и запад, и восток, А календарь уронит свой листок На брошенные с вечера колготки. Трель затроит, лучей блестящий лак Измажет меблированный бардак, И заиграет градус в рюмке водки: «Не пьянства ради, а здоровья для», — Зевая, скучно выдавишь: «Ох, мля», Cтремительно шагая к туалету. Неплотно дверь прикроешь без крючка, Чтоб оживить нескромного сверчка, На крышке желтым оставляя мету. В желудке с водкой ладит бутерброд. «Я позвоню», — домой спеша в обход, Подмигиваешь дню — теперь коллеге — Ты, закурить стрельнувший у метро, Впускаешь дым в уставшее нутро И выпускаешь, кольца множа в неге. Такая карма — все теперь стрелки. С рассветами в чужие потолки Любой из нас хоть раз стрелял глазами, Не ведая, что главный из стрелков Давно прицел припас для дураков, Да и патроны, чтобы сладить с нами. Сердечки Послушай, как ветер шумит в растревоженной роще. Поникла трава — не то, чтобы спит, но не ропщет. Ему, прохиндею, примчаться б опять к ней на ложе, Примять посильнее… А, может, обнять и взъерошить. Варила Маруся картошку в нетопленой печке. Тоскливо дурехе, рисует на стенке сердечки. Усато одно, а другое — тшедушно, белесо: — Эх, друг мой Ванюша, приеду я в город без спроса. Пешочком пройдусь до райцентра в блестящих галошах Пятнадцать км, там усядусь на поезд хороший, Где нет билетера и мягко постелено сено. Полсуток позора — и вот я, Венера из пены. Ванюша, твой адрес запомнился мне слово в слово, Послушай: «Москва, остановка метро — «Дурулево», — Кусая губу, прижимается ласково к печке Ерошить траву, пожирая глазами сердечки… — Ветвями густыми от ветра не спрячешься, роща, — Марусе обидно, желудок от голода сморщен. Рисует упорно сердечкам ручонку в ручонке. Она на четвертом, исполнилось сорок девчонке. «Не в каждый сосуд наливается разум до края», — Вздыхает бабуся, холодную печь разжигая, Сгребает золу… И теплеет Марусино сердце — С иконы в углу смотрят ласково мама с младенцем. Правда и Ложь Правда имеет собачьи клыки — Вцепится крепко, сожмет, не отпустит. Ложь по-кошачьи коснется руки: «Мама нашла тебя, Саня, в капусте. Аистов ждали во всех деревнях, К нам в огород залетел самый смелый. Бросил конвертик — теперь у меня Черненький мальчик средь мальчиков белых. Долго искала сыночка в ботве, В луковых грядках, в картошке, в моркови…» Тявкала Правда на радость молве: — Надькин курчавый нерусский по крови. «Школу закончишь — покинешь село, В город подашься, поближе к наукам», — Сладко мурлыкала Ложь. Ей назло Правда в трубе завывала, как вьюга: — Будут гонять тебя дети гурьбой, Негром в глаза называть черножопым. С ранних ногтей позабудешь покой, Вечно дрожа, как бы кто не нахлопал. Слезы глотая, напишешь стихи, Ректор столичный похвалит за это: «Лучший на курсе! Как строчки легки!» Но поцелуешься с битой скинхеда. «Маму бы с бабой Ариной позвать...» — Скажешь одними глазами с подушки. Белой простынкой накроют кровать. Век двадцать первый. Неправда. Не Пушкин. Месть кукольника (почти по Конфуцию) «В парусе каждой джонки спят поцелуи ветра, Дунешь — и оживает холст, подставляя губы», — Думал игрушечный мастер цвета лимонной цедры, Молча давил педали обувью тесной и грубой. — Помнит объятья пальцев рыхлая плоть пампушки. Сваришь, откусишь крошку — славься, Пекин, кухаркой. Северному соседу делаю тонны игрушек: Кукол — исчадий ада, монстриков из зоопарка. Выпьет пластмассу форма — плюнет героем сказки С хитрым прищуром рысьим, c мелким хорька оскалом. Брошен цитатник Мао в липкую грязь на Даманском, Десятилетия память пах мой терзает жаром. Я не леплю пампушки и не рулю на джонке, И не сажаю сою в лунки на плоских крышах, Просто творю игрушки, злобно леплю заготовки Пупсов — чудовищ странных, феек — уродок прехищных. Мы говорим «синтяо» в два миллиарда глоток, Вдаль проложили стену, вблизь подтащили космос, Только вот гены кули тянут к земле подбородок. Я создаю куклешек, гадких колдуний раскосых. «Пробует сочный стебель нежная крошка-панда», — Это китайским детям, русским — кошмары Кинга... Там, в шестьдесят девятом, снайпер подбил оккупанта: Клюнула ваша пуля — яйца разбились в ботинках. Быль! Утро, кашляя туманом, чисто вымылось в реке. Шел Иван, чурбан чурбаном, кладенец зажав в руке. Шлем давил башку больную — перебрал вчера зело, Завернув в уезд Кукуев, в пропитушкино село. — Эх, возлечь бы на подводу и задать бы храпака. Верный конь трусил поодаль, сторонился ездока. Мавки, злые чаровницы, избегали с Ваней встреч, Только вредная жар-птица с неба брызгала на меч. Расступалися дубравы, раздвигалися кусты, И кряхтели деревянно наведенные мосты, Cловно скатертью дорожка до Кащеевых палат… Вдруг уперся в каменешку — на развилке круглый гад, На боку чернеют буквы: мол, налево — воронью Ты отдашь коня как будто, а направо — жизнь свою! Ексель-моксель, что за диво, вот бесовский наворот — У коня поникла грива, у Ванька запел живот. — Не терять сюды я ехал буйну голову зазря, И скотинe не до смеха, не чужая ведь, моя. Не вопрос убить Кащея, он давно трухлявый пень, А богатство лиходея — на себя и на Елень?! Не утащим — злата много, самоцветы, алатырь. И в Кукуев за подмогой возвернулся богатырь. Ждали с чашей здоровенной удалые кукуи. Выпив меду, браги пенной — закружился до зари. И пошла гульба-подлянка день за днем, за годом год, Разъетить твою тальянку… У Елень давно приплод От хитрющего Кащея — не щадя остатка сил, На развилку дед, потея, каменюшку водрузил, Начертил, ломая когти, вдоль премудрые слова… Бред Иванов, вы не спорьте, сказкой сделала молва. К списку номеров журнала «ФУТУРУМ АРТ» | К содержанию номера |
ГолосованиеВыберите название/тему следующего раздела проекта "Вещество"ЖурналыПятью пятьКочегаркаСОТЫРусское вымяВЕЩЕСТВОАРТИКЛЬЕВРОПЕЙСКАЯ СЛОВЕСНОСТЬЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНАЗДЕСЬЛитСредаЗаметки по еврейской историиСемь искусствЛиФФтДАЛЬНИЙ ВОСТОККОВЧЕГОСОБНЯКМОСТЫМЕНЕСТРЕЛЬПриокские зориВИТРАЖИДОНСЕВЕРДРУГОЕ ПОЛУШАРИЕЛИТЕРАЮЖНЫЙ УРАЛБАЛТИКА-КалининградСеверо-Муйские огниНОВЫЙ СВЕТСлова, слова, словаЗАРУБЕЖНЫЕ ЗАДВОРКИНАЧАЛОКАЗАНСКИЙ АЛЬМАНАХПять стихийЗАРУБЕЖНЫЕ ЗАПИСКИСлово-WordГВИДЕОНКольцо АЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРАСорокопут [Lanius Excubitor]ДЕНЬ ПОЭЗИИЖурнал ПОэтовТело ПоэзииГРАФИТБЕЛЫЙ ВОРОНИНЫЕ БЕРЕГА VIERAAT RANNATЮЖНОЕ СИЯНИЕЛитературный ИерусалимДЕТИ РАФУТУРУМ АРТЧЕРНОВИКЗИНЗИВЕРЛИКБЕЗВАСИЛИСКДЕНЬ И НОЧЬУРАЛ-ТРАНЗИТНОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬЖурналы, публикация которых на сайте прекращена:ЧЕЛОВЕК НА ЗЕМЛЕИЛЬЯАРГАМАК-ТатарстанИНФОРМПРОСТРАНСТВОДЕРИБАСОВСКАЯ - РИШЕЛЬЕВСКАЯСТЕРЖЕНЬСВОЙ ВАРИАНТБАШНЯ22ВОЛОГОДСКАЯ ЛИТЕРАТУРАНАШЕ ПОКОЛЕНИЕУРАЛРУССКАЯ ЖИЗНЬАРТ-ШУМЛИТЕРА_DNEPRТРАМВАЙЗАПАСНИКЫшшо ОдынПРЕМИЯ ПБЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫЗНАКИ11:33АЛЬТЕРНАЦИЯ |