Семен Воложин

ОБ «АЛМАЗНОЙ КОЛЕСНИЦЕ». ПЕРЕИНАЧИВАЯ ЦИПЛАКОВА ОБ АКУНИНЕ; ПРЕДВЗЯТОСТЬ

ОБ «АЛМАЗНОЙ КОЛЕСНИЦЕ».
ПЕРЕИНАЧИВАЯ ЦИПЛАКОВА ОБ АКУНИНЕ




Что чему противостоит сейчас в мире? – Американский глобализм и традиционализм. На стороне американского глобализма – Чхартишвили. – Как Чхартишвили надо за глобализм агитировать скрыто в довольно антиамериканской России? –  Представив этого волка в традиционалистской овечьей шкуре. – Но это ж абсурд! – Да. Но. Умеют же ничтоже сумняшеся говорить абсурд политики? – Умеют. – А художники разве не играют с абсурдом? – Играют. – Вот и надо на сторону глобализма-якобы-традиционализма высунуть Акунина.



Минус у глобализма – угроза глобальной экологической катастрофы от неограниченного прогресса. Как этому противостоять? – Так не считать и выставить прогресс  как что-то естественное, наподобие традиционализма в духе небесного пути дао. «Как вода шутя прорывает без видимого напряжения ненавистные плотины, так должен поступать и совершенномудрый. Тяжелая победа не годится, ибо она мало чем отличается от поражения. Нужна именно легкая победа <…> непреднамеренная активность, максимальное использование ситуации» (Циплаков. Далее все непомеченные цитаты будут оттуда же).

Но неприятности-то от прогресса ж есть? – Есть. Это человеческое дао, «слишком сильное стремление к жизни».

Что поручается Акунину со стороны Чхартишвили? Акунину поручается непреднамеренной активности дать побеждать «в знаменитом недеянии (увэй)».

Что такое увэй в романе «Алмазная колесница»? – Это, например, политика Англии в противостоянии России на Тихом океане. Если Россия поддерживает  в пробуждающейся Японии XIX века почти абсолютную монархию (как и у себя), то Англия – конституционную монархию (как и у себя), то есть нарождающуюся в Японии буржуазию, в частности, буржуя Цурумаки. Поэтому, если Россия поддерживает министра Окубо, то Англия – его убийство. Но как?! – В «недеянии». Пусть Акунин сделает ложный сюжетный ход, мол, главный иностранный советник японского императорского правительства англичанин Булкокс стоит во главе заговора против Окубо. А на самом деле, как потом пусть окажется, во главе заговора пусть будет Цурумаки. Вот и получится, что то, что нужно Англии, выйдет без её участия. Само собой. Естественно. Национальная буржуазия естественно стремится к власти и конституции, что естественно приведёт такую Японию к масштабу мировой державы, а не региональной. Вот мы, читатели, это в нашей теперешней истории и застаём. Япония – мировая держава. До Второй мировой войны даже господствовавшая на Тихом океане. Россия ж, как знает читатель, так и не приобретшая конституции, Японии в своё время войну проиграла. И, как и нужно было Англии, на Тихом океане конкуренцию не составила.

Самого Цурумаки Чхартишвили своему Акунину разрешает убить. Тот же проявляет «слишком сильное стремление к жизни». Но естественность (конституция и либеральные ценности) судьбе Японии обеспечивается: созревает в преемники Цурумаки  Сирота. И этого персонажа уже Акунину, по воле Чхартишвили, убивать нельзя. Оно, конечно, неожиданно для читателя переметнулся Сирота от пророссийскости к антироссийскости. Но сделано это по воле Чхартишвили Акуниным без иронии. Сирота услышал рассуждения Бухарцева о миссии России не дать жёлтой опасности, Китаю с японской головой, нависнуть в скором будущем над миром, как новый Чингис-хан, и переметнулся.  В сторону естественного. (Ведь Россия – порядок – противоестественна.)

Я так часто применяю слово «естественно» из-за Циплакова: «Вода и ветер как наиболее естественные преобразователи природы объявляются даосами образцами для подражания».

Что говорит буржуй Цурумаки? – «…вечная схватка Порядка и Хаоса. Порядок норовит разложить всё по полочкам, прибить гвоздиками, обезопасить и выхолостить. Хаос разрушает всю эту аккуратную симметрию, переворачивает общество вверх дном, не признаёт никаких законов и правил. В этой извечной борьбе я на стороне Хаоса, потому что Хаос – это есть Жизнь, а Порядок – это смерть <…> Окубо был олицетворением Порядка. Одна голая арифметика и бухгалтерский расчёт. Если бы я не остановил его, он превратил бы Японию во второстепенную псевдоевропейскую страну <…> Диктатура и абсолютная монархия симметричны и мертвы. Парламентаризм анархичен и полон жизни».

Чувствуете, как это актуально в своей направленности против авторитаризма, мол, в нынешней России?

Но это направлено и против традиционализма, понимаемого как враг глобализма и прогресса, прогресса, потерявшего рационализм и мчащего человечество к гибели. Чхартишвили знает о таких мыслях и должен их угробить. – Как? – Перехватив инициативу у такого, обычного для европоцентристского читателя, традиционализма. Для этого он поручает Акунину выдвигать на щит необычный традиционализм – небесный путь дао. То есть давать тому, естественному, неизменно побеждать второй путь дао, человеческий путь, неестественный, со страстями.

Причём Чхартишвили надо быть осторожным, поручить Акунину выбирать слова. Если в России после 1998 года (года рождения Акунина как писателя) реакция на вседозволенность демократии (приведшие к развалу СССР, дефолту в России), то антипода Порядку нужно Акунину велеть именовать не Свободой, а Хаосом. Темнить нужно велеть Акунину. А самому Чхартишвили на интервью нужно говорить, что он интровертный человек и Акунина выпустил, чтоб тот его, Чхартишвили, ограничивал, не давал пасти народы (насчёт перспективности американского глобализма, о чём в интервью молчать). Акунина же сделать незаметным: «Вот он, механизм авторского отстранения, проявляющийся в знаменитой акунинской безжалостности! Только читатель свыкся с персонажем, проникся к нему симпатией — глядь, чуть зазевался, а того уже в ледник и на погост. Он Акунин радуется своей незаметности».

Где-то такой незаметный и Сирота, оставленный главным победителем в «Алмазной колеснице».

Он появился было в самом начале второй части романа с явной иронией к нему автора: ну что это за имя для русского уха: «Фандорин немного удивился, что консул с первой же минуты знакомства счёл нужным сообщить о печальном семейном положении своего сотрудника». Ирония повторилась, когда обнаружилась непомерной пылкости  влюблённость скромного секретаря в нанятую машинисткой Софью Диогеновну. Но потом авторские выпады против него прекратились. Он мелькал в сюжете где-то на втором плане. И вот он главный победитель.

Можно возразить, что и он проявляет «слишком сильное стремление к жизни»: идеал у него Пушкин, красиво умерший; сам он сумел жениться на Софье Диогеновне, поначалу его не замечавшей даже; переметнулся в службе из-за гигантских мотивов. Но о Пушкине ж у Акунина мимолётно, Софья Диогеновна как-то незаметно к нему переменилась (опять это незаметно!). И неожиданность его измены России тоже имеет что-то от незаметности. Когда он слушал разглагольствовования Бухарцева о жёлтой опасности, было незаметно, что он слушает.

Можно возразить также, что далеко не незаметен англичанин Булкокс, второй по степени непреднамеренно-победитель в романе: Англия ж стала главным сотрудником Японии, оттеснив Россию.

Но дуэль! - скажете. – Зато как он легко побеждает Фандорина на дуэли. Придумано – якобы не Акуниным – Цурумаки, будто у Булкокса травма запястья (Фандорин же не хочет ни убивать соперника, ни сам быть убитым, а у Фандорина право выбора оружия); вот Фандорину Цурумаки и подсказал шпагу. А Булкокс со шпагой – победитель прошлогоднего (до приезда сюда Фандорина) соревнования. Так что Булкоксу стоило победить… Это уже увэй.

А как с любовным поражением Булкокса? Аж на дуэль вызвал же. Не без страсти ж? – Нет. Без страсти. Дуэль была правилом сохранения приличия в те времена. Куда Булкоксу было деться, если Фандорин у него увёл конкубину, платную жену, О-Юми. Была б страсть, Булкокс не дал бы себя уговорить не убивать Фандорина, разыграв, мол, апоплексическимй удар: будто его, Булкокса, хватил удар за секунду до того, как поверженного Фандорина добить.

Так что увэй и тут. Итог –  исторические победы прогрессивного (либеральных ценностей), представленного естественным и потому – в традиционном обличьи.



Вообще, есть ли в книге что-нибудь от подсознания Чхартишвили? Что-то из того, что мне, критику, можно предположить неожиданным для него самого… С учётом, например, откровения (по-моему, всё-таки откровения, несмотря на всю его афишируемую интровертность), - с учётом такого откровения на интервью:

«— Помогло ли вам в жизни изучение восточной философии?

— Нет, ничего это мне не помогло. И не очень-то помогает самим японцам, которые такие же люди, как все. Ну не все же индусы живут, как Махатма Ганди, и не все русские, как Толстой или Достоевский» (http://bodhy-75.narod.ru/vhod/biblioteka/b_akunin/bolshaya_sborka_statei_i_intervyu/).

Ну, скажем, пусть Акунин через сознание Чхартишвили преисполнен уважения к квинтэссенции японскости… Сам псевдоним его – от «акунин» – злодей с принципами… А то, что с принципами, надо уважать…

Но не уготовил ли Чхартишвили неосознанно моральное – в духе процитированного отрывка из интервью – поражение японским акуниным, дав такую последнюю фразу произведению своего Акунина: «YOU CAN LOVE». Вы можете любить. Если считать, что это не в смысле похвалы, а в смысле разрешения.

Ведь Фандорин, судя по первой части романа, запретил себе любить, после, как он думал,  смерти любимой, О-Юми. Запретил, а вполне ещё достоин быть любимым, судя по той же первой части, хоть уже и здорово в летах. (Я знаю, что Фандорин – персонаж, переходящий из романа в роман. Но, думаю, можно относиться к нему и как к непереходящему. Читатель не обязан читать всю серию. И хоть в первой части романа о нём даме отзывается один как об имеющем «репутацию разбивателя сердец», но можно отнести это к неуклюжести незадачливого ухажёра за этой дамой. А если и сама она, опытная женщина, оценила, что Фандорин «не из платонических воздыхателей», так из этого тоже не следует, что он донжуан.) Послание не умершей всё же О-Юми не дошло до него. Да, всю молодость и зрелость он прожил, получается, как монах, с мистической уверенностью, что как только какая женщина его полюбит, и он её, так она умирает. Лишь нам, читателям, дано знать, что последней (по этому роману) его женщиною, О-Юми, он освобождён от зарока больше не любить. И тем больше мы его жалеем. Но письмо его сына во второй части романа (и послание любимой в том числе) написаны курсивом, написаны в самом конце и исключены из сюжета. То есть, можно счесть, что эта глава  больше Чхартишвили принадлежит, чем Акунину? То есть европейский гуманизм Чхартишвили невольно для самого Чхартишвили восторжествовал при столкновении с японским демонизмом того Акунина, что при «Алмазной колеснице» значится автором?

Или вольно? Ибо вольно применён курсив.

Его ж свободно могло и не быть, раз перед всей главой проставлено: «P.S.».

Нет. Стоит курсив. То есть, Чхартишвили отодвинул маску «Акунин», когда захотел. То есть, и тут нет следа подсознания.



Я боюсь, что Чхартишвили даже читал «Психологию искусства» Выготского. И осознанно поместил во вторую часть романа то, что я, вслед за Выготским, называю художественным – курсивом напечатанные хокку в конце каждой главки. (Я, не художник,  по собственному опыту – однократному – знаю, что если осознанно применить в структуре текста противоречия, то он оказывается до чрезвычайности действенным.)

Так зная, что он, Чхартишвили, сознательно заставил своего Акунина быть незаметным, как небесное дао, и незаметно (таков, мол, характер персонажа, а автор не при чём) заставил Акунина проводить в текст человеческое дао (страсти и ужасы), - зная всё это, не захотел ли Чхартишвили дать читателю ощутить всё же подсознанием, что такое это небесное дао? – Думаю, захотел.

Как он это сделал (не как художник: стихийно и подсознательно)?

Хокку - трёхстишие со следующим количеством слогов в каждом стихе: 5, 7, 5. А я заметил, что впадаешь в какое-то изменённое психическое состояние, если читаешь, а лучше – произносишь наизусть, любое из этих хокку так, чтоб раздвоиться. Один «я» мысленно произносит стих, а другой мысленно считает слоги (или не то, чтоб считает, а отмечает, следит, что таки 5, таки 7, таки опять 5 слогов, а О ЧЁМ там - безразлично). Это «безразлично» - что-то наподобие нирваны. Одно из противочувствий.

Сколько я знаю, идеалом буддизма является выйти смертному из бесконечного круга возрождаемых существований, каждое – со своими счастьями и страданиями, то есть идеал – нирвана, которая не смерть, но бесчувствие ко всему: добру и злу. Это не небесное дао, не «гимн естеству», не состояние «природной гармонии», не что-то со знаком плюс, а что-то нулевое.

Мне представляется, что Чхартишвили тоже так понимает.

Второе противочувствие от хокку – «небезразличное» (словесное содержание, ассоциации,  грамматическая верность, эмоциональная и интеллектуальная оценка и т.д.) – что-то наподобие жизни, противостоящей нирване.

«Безразличное» с «небезразличным» сталкиваются и рождают миникатарсис: что-то вообще непередаваемое.




Грустные мысли,

На сердце тоска – и вдруг

Запах ирисов.

Это непередаваемое, по-моему, и есть небесное дао, корень всего сущего, доброго и злого, то есть одно из того двойного дао, которым назначено быть Акунину. «Акунин <…> пустота, меняющая маски, а маски эти - люди, пытающиеся проявить активность».

Я не знаю, как сочиняют стихи поэты, как сочиняют хокку. В каком-то трансе, вроде бы. Но Чхартишвили, думаю, их сделал сознанием.



Зачем?

Затем, чтоб уравновесить то человеческое дао Акунина, которое слишком необычно для обычных европоценристов. Я настаиваю – для обычных. К которым относится, думаю, и Чхартишвили. (Необычные – демонисты – не воспримут как экзотику японский демонизм.)

Я, по-моему, не допустил неточность или халатность, применив слово «демонизм». Суть его прямым текстом (то есть не художественно, следовательно, вряд ли относится к подсознательному и сокровенному Чхартишвили) изложена перед концом романа, объясняющим его название:

«-… Знаешь ли ты о буддизме Большой и Малой Колесниц?

- Да, слышал. Малая Колесница – это когда человек хочет спастись от страстей и мук жизни – в нирване через самоусовершенствование. Большая Колесница – когда пытаешься спасти в нирване же не только себя, но и всё ч-человечество. Что-то вроде этого.

- На самом деле эти колесницы одно и то же. Обе призывают жить только по правилам Добра. Они предназначены для обычных слабых людей…

Есть третья колесница, воссесть на неё дано лишь немногим избранным. Она называется… Алмазная Колесница… Мчаться на ней означает жить по правилам всего мироздания, включая и Зло. А это всё равно, что жить вовсе без правил и вопреки правилам. Путь Алмазной Колесницы – это Путь к истине через постижение Зла. Это тайное учение для посвящённых, которые готовы на любые жертвы ради того, чтобы найти себя».

(То есть это есть элементарный суперэгоизм, демонизм. Активный. Тогда как буддизм есть демонизм пассивный: он ничего не делает против Зла, ему всё – равно.

Такие вот две разновидности суперэгоизма и один простой эгоизм, дао. Дао не всё –  равно. С ним важно жить «“ради себя самого”».)

Не нужно перед обычными европоцентристами уравновешивать обычные результаты (варианты человеческих дао, персонажей Акунина) деятельности небесного дао (писателя Акунина): западного гуманиста Булбокса, российского гуманиста Доронина, консула Российской империи в Йокогаме. (У Булбокса руки «ходили ходуном», когда он целится выстелить из карабина в удирающих Фандорина и уводимую тем конкубину англичанина, О-Юми. Доронин решил жениться на своей конкубине, когда она забеременела.) Ну как это, мол, европейцу – убить человека не при самообороне! Ну как это, мол, православному – не жениться на матери своего ребёнка! – Грех. – Это всё обычно. Это не требует оправдания непредвзятого сочинителя массовой литературы перед её потребителем. Сочинитель не выказывает своего отношения к этим добрым поступкам, и – нормально.

Другое дело, если не видна осуждающая позиция автора к делам злым. (Отец О-Юми отдал дочь в публичный дом, чтоб та набралась опыта, необходимого для изучения иностранцев, повадившихся приезжать в новооткрытую для себя Японию с разными делами, и можно ожидать японских заказов по совершению злых дел по отношению к этим иностранцам.) Вообще, как читателю относиться к «акунинской безжалостности», к этим так легко рассыпаемым по страницам романа убийствам… Как к несерьёзности чтива?

Что если Чхартишвили при всём его кокетстве насчёт заработка на чтиве, производимом Акуниным, хотел и пасти народы, только скрыто, с помощью Акунина?

Тогда, в частности, понятно появление хокку в романе про, большей частью, Японию: смягчает европоцентристам шок от японского демонизма как, мол, нормы. Смягчим, мол, эту необщечеловеческую ценность, так тем легче отстаивать общечеловеческую, то есть ценность американского глобализма. Тем более что все восточные философии теперь горазды мутить воду и выставлять себя по-западному политкорректными. Вот, мол, их муть и применим, раз живём в стране, не склонной признавать в качестве общечеловеческой ценности американский глобализм. Да здравствует, мол, философия «естественности и непреднамеренной активности». Ну кто даже в России против этого возразит? «Чхартишвили постарался, чтобы основы <…> учения воспринимались как исконно русские реалии».

Я намеренно сделал пропуск в цитировании.



Описанное в предыдущем абзаце уравновешивание человеческого дао небесным в романе имеет некий аналог развития уравновешивания в истории философии Китая - конфуцианство. Даосизм с его недеянием, порождающей пустотой на одном полюсе уравновешивается – и  не только для европоцентриста – лучшего всего в «позиции нерождённого младенца». Или хотя бы, как касательно дао мельком уже было сказано выше: важно жить «“ради себя самого”». Моя хата с краю, я ничего не знаю. А красиво это звучит так: «знаменитый индивидуализм и независимость Фандорина (его тяга к privacy)». И тут можно вспомнить про горохизацию мира как политическую задачу американского глобализма. (В русле её сахаровская конституция для нового СССР с 50-тью субъектами, наделёнными правом свободного выхода из такого СССР, а также ельцинский парад суверенитетов, раздробление Чехословакии и Югославии, слабость раздираемого на части Ирака после ухода из него американцев, что-то похожее в Ливии после её «умиротворения» и далее – везде. И всё это при папе-США, которые сами горохизированы на всякие общины, а одна горошина правит.) И вот соответственно чхартишвилиевской задаче умиротворения «…даос Акунин сделал главным персонажем своих писаний конфуцианца Эраста Фандорина».

Почему Акунин Фандорина не убивает? Потому что тот всего лишь сориентирован на  «максимальное использование ситуации», не  планирует, не готовится? Потому что у него «непреднамеренная активность», наиболее близкая к небесному дао (везунчик, которому спасение себя дано априори)? – Да нет. Чхартишвили не разрешил убивать. Ибо Фандорин эталон горохизации. Естественный человек, приспособленный для естественного мира так называемых либеральных ценностей, столь ценных для Чхартишвили. Россия со своей тоской о потере глобального влияния и мечтой опять стать впереди планеты всей Чхартишвили претит. Вот он с ней такой и борется тайно. Хоть и не художественно.



А может, всё-таки художественность помимо воли Чхартишвили в роман проникла?

Вернёмся к вожделённой естественности.

- Как её воспеть вдохновенно, а не по хитрому расчёту?

- На пути наибольшего сопротивления: воспевая этику долга, всю эту специфическую японскость, что «не очень-то помогает самим японцам, которые такие же люди, как все». Воспеть, не помня про «Психологию искусства», а стихийно.

«-  Японцев  хлебом  не  корми, только  бы кто-нибудь  красиво  умер,  - улыбнулся Всеволод Витальевич консул Доронин».

Так начинается описание Японии. Иронически. А выливается, - хоть и в освещении Акунина, - в апофеоз убиваниям себя и чувству долга. (За что, наверно, и наградила польщённая Япония Акунина, не поняв глобалистский идеал Чхартишвили.)

Вот это всежизненное усилие папы О-Юми, ниндзя, человека долга, в итоге… Он обязан служить Злу… Даже не столько он, сколько клан его, представители этой профессии. (Не станем туман наводить и прятать суперэгоизм этого персонажа, как это сделано в романе.)

Парадокс такой: сделать суперэгоиста человеком долга…

До сих пор в моей системе ценностей (да простит меня читатель, не читавший других моих вещей) этика долга не кореллировала с эгоизмом. А эти ниндзя жизнью готовы пожертвовать ради выполнения заказа. Лишь жизнь клана не должна прекратиться. А жизнь каждого – ничто.

«Но есть, есть Божий Суд, наперсники разврата!» - Это привычно. А тут наоборот: «Но есть, есть Чёртов Суд, наперсники Добра-то!»

От столкновения привычного с непривычным как-то задумываешься.

Полно верных – себе. Слуга Маса. Террористы. Интендант полиции Суга. Инспектор полиции Асагава. Харакири ж хотел себе сделать, провалив спасение премьер-министра от террористов. Да полно. Каждый бандит – с принципами. Даже О-Юми. Уж как любила Фандорина. Но необходимо, чтоб клан получал работу по специальности (шпионить и убивать). Для этого надо и наказать нелепо причинившего вред клану буржуя-заказчика, и привлечь его типа людей – буржуазию – к прежнему сотрудничеству. Это может сделать, - невольно, по неведению, - только Фандорин, считающий, что она, О-Юми, убита. Ну так она для него на всю его дальнейшую длинную жизнь убита, мол. И сама она на всю свою тоже длинную жизнь должна обречь себя на жизнь без любимого. Почему? – Потому, что любовь кончается, и по науке любви надо любовь прекращать в её апогее, и – пожертвовав (якобы пожертвовав) собою ради любимого. И тут долг.

Парадокс.



И начинаешь думать: а я-то, предельно заведясь на этику долга, ну предельно заведясь, прав ли? Неужели я являюсь «силою среди других сил»? Что если мне просто по инерции легче так жить? С этими моими, какими-никакими, интеллектуальными победами, одною за другой… То есть, когда они кончатся, не должен ли я покончить с собой? Как ниндзя при поражении… (Как они по-страшному кончают собой! Взрезав себе под подбородком кожу от уха до уха, содрав её с – чего? – с головы и полоснув себя по горлу.) Или не должен ли я приятно покончить с собой, как стоики…

«Но когда мелочи жизни проедали серебряную броню, когда бессмысленный, но хитрый находчивостью неисчерпаемой пошлости "дух земли" ставил перед философом дилемму жить ценою унижения или не жить, стоическая философия учила: умри. Умирая, стоики облегченно вздыхали. Они позволяли себе умереть, взвесивши все обстоятельства. Поставленные природой на трудный пост, они могли, наконец, сказать себе: "я в праве смениться". Они не смотрели на смерть, как на уничтожение, но как на возвращение к более лёгкому, более счастливому, более гармоническому существованию. Тело их шло к четырём элементам, от которых было взято, а искра разума поглощалась огненным океаном "вселенской души". Принцип индивидуальности был для них источником страдания, тяжким бременем, который они несли лишь из чувства долга перед верховным порядком, им было радостно сбросить с себя индивидуальность, отождествиться с целым.

Это понятно. Грек привык жить жизнью своей общины, своего <порядка>. Один исторический удар за другим раздробил общину и предоставил индивидуальность самой себе. Вопросы жизни и смерти, всегда волновавшие арийскую душу, показались бесконечно более страшными, когда подошли вплотную к маленькой личности, не защищенной уже коллективом. В стоической философии эллин пытался найти новую родину, вместо потерянной, новый "космос", частью которого мог бы он себя почувствовать» (Луначарский).

В моём случае аналогом «порядка» является коммунизм, идея которого, будучи столь предана в ХХ веке, может никогда теперь не свершиться.

А "вселенской души" нету ж.

Так что?

Хорошо было Луначарскому. Он писал в 1907 году и верил в коммунизм.

Впрочем, я ж тоже почему-то ещё верю. В человечество. Ну не дастся оно погибнуть от перепроизводства и перепотребления, от прогресса. Ну неминуем коммунизм. Просто он теперь будет не такой, как прежде думали, ориентированный на прогресс. Он теперь будет ориентирован на отказ от прогресса. Это мне заменяет «серебряную броню» стоика, «проходящего мимо невзгод с поднятым к небу взором, а иногда и с судорожно сцепленными зубами» (Луначарский. Там же).

Идеал сверхбудущего.

А полез-то я за духовной поддержкой – в древность.

Как и Чхартишвили – в дао.



А дело в том, что Чхаришвили тоже ушиблен угрозой смерти человечества. «…ещё каких-нибудь двадцать лет назад человечество реально стояло на пороге ядерной катастрофы, то есть, по сути, массового самоубийства! И это в век комфорта, прогресса, Красного Креста и Совета Европы! “Парадоксально, но факт: чем легче и приятней жизнь человека, тем чаще он задумывается о самоубийстве. Что, собственно, и демонстрирует наша благоустроенная эпоха”».

Но лично ему, приверженцу глобализма, дика мысль о самоубийстве. Поэтому он и полез в Японию с её элитарным культом самоубийства, чтоб, восславив его, его отвергнуть ради простого мещанского существования. Скрыв от публики, что у него идеал именно мещанский (это по-прежнему в России бранное слово и можно такой идеал  вдохновенно  воспевать, только держа его, может, только в подсознании).



И вот я и он стоим идейно друг против друга… Я - с поднятым к небу взором. И мне трудно. Но не трудно ли и ему с этой всё-таки неудобной Россией? Ибо, пася народы, он не может сказать прямо: остановитесь, подумайте, зачем тужиться, смотреть в небо, когда есть трава под ногами. И тогда думаешь, что если это всё же произведение идеологического искусства, «Алмазная колесница». Хоть оно и притворилось произведением искусства прикладного – развлекательным произведением.

ПРЕДВЗЯТОСТЬ



Ницшеанство способно привнести серьёзное культурно-эстетическое обогащение теории и практики организованного протеста <…> Такие известные революционные поэты как Блок, Маяковский и Горький (пусть и по недоразумению, но всё же) считали себя именно ницшеанцами.

Евгений Светловидов



Плохо это – предвзятость – да? Казалось бы.

А вот я ожидаю от неё… озарения. Потому что пойду с нею по пути наибольшего сопротивления. Он же приводит к озарению, к открытию всегда скрытого художественного смысла художественного произведения. Я обращусь к мыслям Сарнова о Блоке. И что ни скажет Сарнов, то будет неверно, хоть и очень умно. Потому неверно, что, я знаю по прошлым обращениям к нему, он не владеет понятием нецитируемости художественного смысла.

Поэтому когда он подкалывает исследователя вопросом: когда, мол, тот открывал исследуемого «просто  так «для души», снять с полки и раскрыть томик Блока?» (Сарнов. Кому улыбался Блок. М., 2010. С. 67), - он подкалывает и меня. Я никогда не открываю для души никакого поэта. И, казалось бы, должен буду быть побитым Сарновым, так начинающим развенчивать очередного неверно пишущего о стихах. Это И. Т. Крук.

Ан.



Сперва, однако, прочтём само стихотворение Блока, «Скифы».




Панмонголизм! Хоть имя дико,

                      Но мне ласкает слух оно.

                                  Владимир Соловьев





Мильоны - вас. Нас - тьмы, и тьмы, и тьмы.




Попробуйте, сразитесь с нами!




Да, скифы - мы! Да, азиаты - мы,




С раскосыми и жадными очами!








Для вас - века, для нас - единый час.




Мы, как послушные холопы,




Держали щит меж двух враждебных рас




Монголов и Европы!








Века, века ваш старый горн ковал




И заглушал грома' лавины,




И дикой сказкой был для вас провал




И Лиссабона, и Мессины!








Вы сотни лет глядели на Восток,




Копя и плавя наши перлы,




И вы, глумясь, считали только срок,




Когда наставить пушек жерла!








Вот - срок настал. Крылами бьет беда,




И каждый день обиды множит,




    И день придет - не будет и следа




От ваших Пестумов, быть может!








О старый мир! Пока ты не погиб,




Пока томишься мукой сладкой,




Остановись, премудрый, как Эдип,




Пред Сфинксом с древнею загадкой!








Россия - Сфинкс! Ликуя и скорбя,




И обливаясь черной кровью,




Она глядит, глядит, глядит в тебя




И с ненавистью, и с любовью!..








Да, так любить, как любит наша кровь,




Никто из вас давно не любит!




Забыли вы, что в мире есть любовь,




Которая и жжет, и губит!








Мы любим всё - и жар холодных числ,




И дар божественных видений,




Нам внятно всё - и острый галльский смысл,




И сумрачный германский гений...








Мы помним всё - парижских улиц ад,




И венецьянские прохлады,




Лимонных рощ далекий аромат,




И Кельна дымные громады...








Мы любим плоть - и вкус ее, и цвет,




И душный, смертный плоти запах...




Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет




В тяжелых, нежных наших лапах?








Привыкли мы, хватая под уздцы




Играющих коней ретивых,




Ломать коням тяжелые крестцы




И усмирять рабынь строптивых...








Придите к нам! От ужасов войны




Придите в мирные объятья!




Пока не поздно - старый меч в ножны,




Товарищи! Мы станем - братья!








А если нет - нам нечего терять,




И нам доступно вероломство!




Века, века - вас будет проклинать




Больное позднее потомство!








Мы широко по дебрям и лесам




Перед Европою пригожей




Расступимся! Мы обернемся к вам




Своею азиатской рожей!








Идите все, идите на Урал!




Мы очищаем место бою




Стальных машин, где дышит интеграл,




С монгольской дикою ордою!








Но сами мы - отныне вам не щит,




Отныне в бой не вступим сами,




Мы поглядим, как смертный бой кипит,




Своими узкими глазами.








Не сдвинемся, когда свирепый гунн




В карманах трупов будет шарить,




Жечь города, и в церковь гнать табун,




И мясо белых братьев жарить!..








В последний раз - опомнись, старый мир!




На братский пир труда и мира,




В последний раз на светлый братский пир




Сзывает варварская лира!




30 января 1918





Внешне в конце идёт речь о формальных призывах к Четверному союзу и к Антанте Советской России прекратить Мировую войну, о призывах к миру без аннексий и контрибуций («Придите в мирные объятья») и о неформальной угрозе Ленина (при отказе всех призываемых войну кончить) подписать сепаратный мир с Германией любой ценой («идите на Урал»), и пусть Антанта тогда сама («Мы поглядим, как смертный бой кипит») воюет с Четверным союзом («свирепый гунн… будет… Жечь города»).

В реальности большинство руководства партии большевиков было против Ленина. Вряд ли Блок мог это знать 30 января. До Брестского мира с его аннексиями и контрибуциями было ещё полмесяца. Но художественный гений Блока с политическим гением Ленина, как видим и как это ни удивительно, совпадал. – Почему это могло быть? – Думается, потому, что Блок руководствовался здравым смыслом, который «апеллирует к привычным для большинства людей понятиям: слабая армия не может воевать против сильной; если невозможно сопротивляться, нужно подписывать ультимативный мир» (http://needlib.com/bibl/index.php?page=3&Id=117240). А Ленин, видимо, считал, что успех дела революции будет лишь там, где руководит он.  И предложение Троцкого считал рискованным: ни войны, ни мира плюс демобилизация армии, - и если Германия станет наступать, то по моральным соображениям  нарвётся на революцию у себя, в Германии. «Риск в позиции Троцкого был не в том, что немцы начнут наступать у них сил не было наступать, а в том, что при формальном подписании мира с Германией Ленин оставался у власти, в то время как без формального соглашения с немцами Ленин мог эту власть потерять» (Там же).

Ещё в стихотворении, - внешне, опять же, и сначала, - речь идёт о более тяжёлой истории Руси, спасшей Запад от татаро-монгольского нашествия в христианское время. Самое страшное, мол, что Запад знает, - это землетрясения в Лиссабоне (1755 г.) и Мессине (1908 г.).

Но и в античное время, по Блоку, происходило что-то подобное историческому неравенству.

Пестум – античный город в Италии, основанный греками в VI веке до н. э., как бы символ древней культуры Запада, обгонявшего по культурному развитию Восток, т. е. современных Западу соседей, варваров скифов.

Сфинкс – крылатая собака-дева, убивавшая неразгадавших её загадки путников, юношей-фиванцев, насланная на город Фивы за провинность её царя, и покончившая с собой прыжком с горы, когда её загадку разгадал шедший в Фивы Эдип, впоследствии аж самого царя этих Фив убивший, не зная, что тот – его отец. То есть Сфинкс – жертвенно прекратила чрезмерное наказание города. Скифия-Сфинкс готова жертвовать собой ради других, по Блоку.

А в ответ Запад, по Блоку же, обирал Восток, да и Россию («Копя и плавя наши перлы»), и вообще держал камень за пазухой.

И за всё мы его, ненавидя за чуждость, расчётливость, и любили ж тоже по широте души своей, понимая, что это не может понравиться.

И вот – последнее противостояние и, возможно, примирение…

И, в общем, как-то не поймёшь, чего больше: зла или добра.

Вопреки эпиграфу, однозначно агрессивному.



Так упомянутый Сарновым Крук видит в блоковской России только добро, над чем Сарнов справедливо насмехается. А сам Сарнов, - при некоторых дипломатичных оговорках, - видит только зло:

«Кажется, что поэт в глубине души испытывает нечто похожее на удовлетворение при мысли о том, что «свирепый гунн» будет шарить в карманах трупов и жарить мясо своих белых братьев.

Найти истоки этого странного удовлетворения не так уж трудно.

Блоку издавна была свойственна неприязнь к духу буржуазности. Неприязнь, подчас доходящая до умоисступления» (Там же. С. 69 - 70).

И Сарнов процитировал соответствующее письмо Блока. И оно для Сарнова – последний критерий истины. А так нельзя. То, что написано вне текста художественного произведения, может служить лишь вспомогательным средством.

А что в художественном тексте? Вот хоть в первой же строке… - «Мильоны - вас. Нас - тьмы, и тьмы, и тьмы».

Противопоставляются два способа счёта: рациональный и интуитивный. Вот про племена, находящиеся почти на первобытной фазе развития, известно, что их пастуху достаточно одного взгляда на стадо овец, чтоб отличить, что в, скажем, стоголовом стаде стало на одну овцу меньше, следовательно, надо начинать её поиск.

Но не в том идея, что интуитивное, русское, значит тупо лучшее. А в том, что оба способа счёта соотнесены русским. Речь о знаменитой, ещё с пушкинской речи Достоевского остро осознанной многими и многими всемирной  отзывчивости  Пушкина, переносимой с него на всю Россию, как страну мессианскую, призванную, жертвуя собой, спасти человечество: «Способность эта есть всецело способность русская, национальная, и Пушкин только делит ее со  всем народом нашим, и, как совершеннейший  художник,  он  есть  и  совершеннейший выразитель этой  способности,  по  крайней  мере  в  своей  деятельности,  в деятельности художника. Народ же наш  именно  заключает  в  душе  своей  эту склонность к всемирной отзывчивости и к всепримирению и уже  проявил  ее  во все двухсотлетие с петровской реформы  не  раз <…> Ибо, что делала Россия во все эти два века  в  своей  политике,  как  не  служила Европе, может быть, гораздо  более,  чем  себе  самой?».

Не мог Блок знать, что в дни написания этого стихотворения идущие в Бресте переговоры о мире с Германией были, наоборот, со стороны Ленина первым предательством будущего блага всего мира, Мировой революции, которая была возможна, только если революция вспыхнет и победит и в Германии, чему способствовать можно было не миром Советской России с империалистической страной, а революционной войной с тою, почти вконец обессиленной. Но общий военно-революционный настрой среди правящих тогда партий (Ленин был исключение) был так велик и заразителен, что Блок, - это ещё с начала века чувствилище революции, - не мог не бежать впереди паровоза. Сама мессианская православная идея о Москве как о Третьем Риме неверующему Блоку помогала.

И всё больше нематериальный то был у него порыв.

Видно ли это в тексте? – Не должно быть видно, если по теории нецитируемости.

Посмотрим на самый конец стихотворения (начала и концы – самые значимые места в художественных произведениях). В предпоследнем четверостишии предельная материальная заинтересованность: гунны ж активизировали германское миграционное пространство в начале великого переселения народов, разрушившего старый мир, Римскую империю, как и теперь, вот, грозит от германцев обрушиться теперешний «старый мир», и вот «свирепый гунн В карманах трупов будет шарить, И мясо белых братьев жарить!..», то бишь немцы через полтора тысячелетия, наконец, окончательно покорят тех, кто западнее их. В последнем четверостишии тоже предельная материальная заинтересованность: «пир». Варварская заинтересованность. Обе заинтересованности негативны. И, раз в своей негативности обе отрицают друг друга, то что ж утверждается? – Что-то одухотворённое. Но очень удалённое от религии, от смирения, от слабости и её восполнения. И потому очень похожее на недавнюю тогда моду, на ницшеанство.

И процитировать это нельзя.

А почувствовать – можно.



В какой-то мере почувствовал и Сарнов, только вдумываясь в текст не стихотворения, а блоковского письма:

«Из процитированного отрывка видно, что истоком этой всепоглощающей ненависти у Блока было отталкивание не столько нравственное или социальное, сколько эстетическое: «… обстрижен ёжиком», расторопен…» <…> этот эстетический критерий он превратил в фундамент своей философии истории» (Там же. С. 70).

Совсем как Ницше (первая книга того называлась «Рождение трагедии из духа музыки»). А что говорил о революции Блок? – «…у интеллигенции звучит та же музыка, что и у большевиков. Интеллигенция всегда была революционна» (Собр. соч. Т. 6. С. 8).

Но «Ницше» - это ж ругательное слово у некоторых. Так Сарнов, это слово не называя, всё же своих читателей пугает:

«…как опасен этот эстетический критерий в применении к истории, какими мрачными и страшными выводами он может быть чреват» (Там же. С. 71).

Сарнов даже настаивает на подходе к стихотворению не со стороны его текста, а со стороны мировоззрения автора:

«Из этого маленького отступления через статьи, письма в мировоззрение Блока, мне кажется, видно, что тот, кто не слышит музыки стихотворения, может сделать попытку добраться до смысла стихотворения «с другой стороны» - непредвзято изучив взгляды художника» (Там же. С. 71).

Будто полнее всего художник выражается не в своих произведениях.

«Тем, кто не способен идти первым путём <…> идти вторым» (Там же. С. 72).

Будто есть другой, кроме озарения и осознания этого озарения.



Хотя... Другой таки есть: обратиться к собственному же (или чужому, но не Сарнова, в принципе не способного озаряться) озарению по поводу предшествующего произведения того же автора того же направления творчества. Что я и сделал (см. тут). А там резюме – жертвенное мессианство России. Что совсем не ницшеанство, попирающее всё во имя сверхчеловека.

В чём же дело? Почему Блок кажется ницшеанцем, им не являясь?

Потому что и ницшеанцы и революционеры – за радикализм в стремлении к новому миру, целому миру, не меньше, отвергнув, не меньше, полностью отвергнув «старый мир».

Мещанину Сарнову страшны оба, может, ещё и поэтому он глух к нецитируемой жертвенности?

«Революция духа» были общие слова для обоих радикализмов. Только ницшеанцы плевали на всех ради немногих, аристократов духа. А революционеры плевали на себя ради всех (спасены от ужасов капитализма – «старый мир… томишься мукой» –  должны были быть и сами капиталисты). Массовый героизм помог большевикам победить в условиях гражданской войны и интервенции, но он, героизм, 30 января 1918 года был ещё впереди, зато Блок его предвидел: «есть любовь, Которая и жжет, и губит» любящего. Ибо такова логика любви ко всем – массовый героизм.

Вообще «Следует заметить, что русских символистов не интересовал Ницше «для самого себя», но только «для культуры» (для их собственных построений)» (Паперный). Культура же – дело общее, духовное.

А Ницше такое духовное стесняло. Он был за освобождение от него и от идей. За аффекты и природное. За Диониса (требовавшего крайности: убийства всеми вместе бога Загрея) вместо Христа.

Вяч. Иванов сделал Диониса страдающим от такого убийства, Диониса заменил Христом и всё это назвал ницшеанством, ибо, мол, у Ницше проповедь сверхчеловека есть пророчество о сверхчеловечестве (Паперный). Аристократизме для всех.

Если я тебя придумала, стань таким, как я хочу. И это, конечно, круто. Как и у Ницше.

И именно таким и воспринято Блоком у Вяч. Иванова: «В белом венчике из роз /  Впереди — Исус Христос».

Как можно было воспринять при таком  передёрге Вяч. Иванова?

Из-за антирелигиозности Ницше, из-за его интуитивизма и музыкальности. Оба ж – и Ницше, и Блок – в какой-то метафизике обретаются, не от мира сего, мещанского. «Оценка мол, со стороны Ницше жизни — артистическая и антихристианская», - конспектировал того Блок. А ещё у Ницше ж массовость дионисийских действ (убийства бога). Самое то для Блока. И на то, что главное для Ницше – возвращение к Дионису от Аполлона, Диониса отрицающего, - на то Блок закрывает глаза. Главное для Блока, что есть – разное и массовое. Как полифония. И то разное сводимо к синтезу. Как в полифонии же. – Вот и «музыка, что и у большевиков».



Так и я, по совету Сарнова, прогулялся, доверясь Паперному, по мировоззрению Блока. И не увидел, как увидел Сарнов, «какими мрачными и страшными выводами может быть чреват эстетический критерий». Ибо смотрел с точки зрения Блока. 30 января 1918 года большевики себя в его глазах ещё ничем не запятнали, Брестский мир ещё не был подписан, немецкое наступление, гражданская война и интервенция Антанты ещё не начались, все ужасы, творимые большевиками в ответ и во имя, ещё не существовали, кровавые ассоциации с Ницше – тоже, тем более – ассоциации Ницше с фашизмом, явно проявившие себя намного-намного позже.

А для Сарнова всё это уже было. И отвлечься от этого он не смог. Он в 2010 году  грубо модернизировал Блока для нужд реставрации капитализма в России.

Можно же не извращая актуализировать Блока и его жертвенность российского мессианства, взглянув из сегодня на будущее, в котором человечеству грозит гибель от перепроизводства и перепотребления, от материального прогресса и духовного регресса. И заметив, что со своей недостижительностью в менталитете, россияне что-то не преуспели в реставрации капитализма. В то время, как для дела спасения человечества от прогресса, недостижительность как раз могла б быть ценна.

Как?

Национальной идеей ПОКА-модернизации. Где модернизация нужна России, чтоб не потерять свою идентичность в глобализующемся по-американски мире. А ПОКА – это разработка для каждой своей инновации сопроводиловки в духе Медоуза. Медоуз с 1980 года повёл обратный счёт десятилетиям игнорирования человечеством угрозы прогресса. Начни человечество с 1980 года бороться с прогрессом, оно могло б в будущем стабилизировать положение каждому человеку на материальном уровне небогатого европейца в 1980 году.  Каждое же упущенное десятилетие снижает этот будущий  уровень. И мера его должна отражаться в указанной сопроводиловке к каждой инновации.

Вот оно, блоковское «В последний раз - опомнись, старый мир!» и «Но сами мы - отныне вам не щит», когда как раз – наоборот всё. Не предупреждение это лишь словом и не самоустранение это, а делом соучастие в общем самогубстве, чтоб поверили, наконец, народу, превозмогшему свою недостижительность, что этот акт его есть готовность к самопожертвованию и к смерти со всеми, раз он единственный понимает, что достижительность – это смерть.

Резко увеличенный военный бюджет России и возврат Путина в президентство – признак осознанной реакции России на угрозу потери идентичности и, может, неосознанное начало ПОКА-модернизации.

К списку номеров журнала «ЛИКБЕЗ» | К содержанию номера