Александр Кузьменков

Не слишком изящная словесность





ПИЛИТЕ, ШУРА, ПИЛИТЕ…

(В. Козлов, «Домой». – СПб., «Амфора», 2010)




Святому Антонию повезло: его искушали голые чертовки. Мой личный бес не в пример скучнее – является в образе Михаила Самуэлевича Паниковского. Как только просвещенная публика увенчает лаврами очередную писательскую плешь, слышу над ухом дребезжащий дискант: «Шура, ну що вы себе думаете? – уже пилите гирю, она таки золотая!» Надежда – мать дураков: пилю. Хотя почти наверняка знаю: ничего-то, кроме чугуна, не обнаружится…

Абсолютно та же история вышла у меня с Владимиром Козловым. Маргинальный литератор уже давно щеголял аксельбантами русского Сэлинджера (спасибо Данилкину), а нынче почти синхронно угодил в две престижные номинации: был выдвинут на «Нацбест» (роман «Домой») и премию журнала «GQ» «Писатель года». Ну как тут было не соблазниться?

Говорить о Козлове – труд не из легких. Ибо повод для разговора отсутствует: добрый десяток лет г-н сочинитель выдает на-гора практически неотличимые друг от друга тексты – и впрямь как двухпудовки на витрине «Спорттоваров». Все, что здесь могло быть сказано, сказано еще в 2001-м. Но потолковать все-таки придется, информационный повод обязывает.

В. К., видите ли, не на шутку травмирован собственным перестроечным отрочеством. Тогда все мы уверовали, что мордобой и матюги суть невиданные эстетические горизонты. Многие потом оклемались. Но Козлову так и не удалось: на его календаре 1988 год ныне и присно. Боюсь, и во веки веков.

«Она дает ему оплеуху… У малого слетают очки, он находит их в траве, одевает и кидается на девку… Малый догоняет ее около раздевалки и со всей силы бьет кулаками по спине. Девка падает на колени, и он молотит ее ногами – по морде, по грудям, по животу. Девка орет на весь пляж. Малый дает ей ногой по ребрам и идет к остальным. Она сидит на песке около раздевалки и плачет».

«Мелкий бьет первым. Я отбиваю, бью его в глаз. Подключаются остальные. Самый высокий и крепкий попадает мне в нос. Идет кровь. Я падаю. Пацаны волокут меня за гаражи, на ходу пинают ногами. Я стараюсь прикрыть лицо. Мелкий старается больше всех – бьет ногами с разбегу. Девки стоят в стороне, хихикают».

Первый фрагмент – десятилетней давности, второй – прошлогодний; да уж, не велик прогресс. Однако наш герой этим вовсе не озабочен. «Я просто лабаю панк», – заявил он в одном из интервью. А при таком раскладе хочешь жни, а хочешь куй – все равно не выйдешь за рамки плесневелых жанровых клише. Панк, он и есть панк: три аккорда на все случаи жизни.

Итак, «Домой»: экс-журналист, а ныне эмигрант возвращается в Россию, чтобы дать показания против злостного рейдера и нечистоплотного политика. Впрочем, фабула здесь в высшей мере второстепенна: ей отведено не более четверти текста. В фокусе авторского внимания аццкая жесть: то овчарка пацана порвет, то менты рокера замордуют, то бомжиха отоварит мужика пивной бутылкой, то рэкетир челнока пристрелит. Привычный трехгрошовый беспредел разыгрывается в столь же традиционных декорациях: кучи собачьего дерьма на асфальте, заплеванные подворотни, общественный сортир. На десерт еще одно дежурное блюдо: летальная доза монотонного пролетарского мата… Cozloff, go home!

Трэшевую пластинку чувак до дыр заездил еще в дебютных «Гопниках», не говоря о шести остальных книжках. Образов новых в «Домой» тоже днем с огнем не сыскать: желанная, но недоступная интеллектуалка (см. «Школу»), домохозяйка с книжкой про Анжелику (см. «Варшаву»), могильная плита с датами 1967–1993 (там же) и проч. Дабы хоть чем-то заинтересовать читателя, автор измыслил аж целых две инновации. Во-первых, попробовал применить нелинейную композицию, но с задачей не сладил и попросту загромоздил повествование кучей флешбэков, имеющих весьма косвенное отношение к сюжету. Каждый фрагмент зачем-то стилизован под ЖЖ, – особенно умиляют посты, датированные 1990 годом, когда про блоги никто и слыхом не слыхал. Во-вторых, герои – у Козлова, вообразите! – теперь не только бухают и матерятся, но и пытаются рассуждать на отвлеченные темы. Правда, изъясняются все больше раскавыченными цитатами из второсортной периодики: «пластмассовый мир победил», «главное зло – это пиар», «все наши беды – от отсутствия духовности» и т. д.

Полагаете, авторские беды – от элементарного отсутствия писательских навыков? Напомню: нам лабают панк, а потому поднимайте выше – тут метода. Еще раз послушаем откровения В. К.: «В панк-роке энергетика, драйв и мелодизм важнее техники владения инструментом и умения делать сложные аранжировки, так и в литературе». За комментариями милости прошу к дедушке Крылову, басня «Лиса и виноград»…

«Мне скучно, бес!» – «Пилите, Шура, – таков вам положён предел».





КАК БЫ ВЫРАЗИТЬСЯ ПОМЯГЧЕ?..

(Захар Прилепин, «Черная обезьяна». – М., «АСТ», «Астрель», 2011)




И как бы это мне выразиться помягче? Пожалуй, вот так: Прилепин всегда работал в расчете на снисходительного читателя; другого объяснения многочисленным авторским огрехам попросту нет. Убогих на Руси традиционно жалуют, и сердобольная публика охотно прощала нашему герою все – вплоть до махровой пошлости: «В трусиках утренняя пальмочка торчит». И, само собой, жертвовала болезному копеечку. Приятная идиллия тянулась добрых десять лет, и за этот срок г-н сочинитель твердо понял: пипл не собака, нюхать не будет, – схавает все подчистую. Оттого «Черная обезьяна» требует читательского снисхождения больше, чем «Санькя» и «Грех» вместе взятые.

Аксиома: писать должно о том, что хорошо знаешь, или о том, чего не знает никто. Когда запас сведений о времени и о себе благополучно исчерпан, наступает пора езды в незнаемое. Что для Прилепина означало глубокий творческий кризис: прежние полумемуарные тексты были, как шашлык, нанизаны на шампур авторского самолюбования, стержень для нового опуса трагически отсутствовал…

Каждый второй рецензент недоумевает: а при чем тут, собственно, черная обезьяна? Ведь эта детская игрушка помянута в книге лишь единожды и никакой смысловой нагрузки не несет. Разрешите предложить свою трактовку заглавия. «Черная» – в силу эмоциональной доминанты. А «обезьяна» – потому что автор, фатально неспособный сочинять, не мудрствуя лукаво, пересказал все прочитанное. Реестр первоисточников огромен: от Юлии Латыниной (политическое фэнтези) до Толкиена (просто фэнтези); налицо и откровенно достоевская жара, и джойсовские парафразы «Одиссеи»… Однако господствует в тексте бессмысленная и беспощадная елизаровщина: «“Вставь другой рожок, у тебя кончились патроны”, – сказал он и выстрелил сам раненому в скулу. После выстрела у человека осталась только верхняя челюсть и язык».

Замечу: при выстреле в скулу пуля должна была разнести как раз верхнюю челюсть. Но Прилепину не до мелочей – всецело увлечен тотальным погромом: «Он получил в зубы и, сшибая табуретки, выпал обратно в коридор. Сидя у него на груди, я некоторое время с наслаждением бил его по глазам и по лбу… У него текла кровь изо рта, а у Альки из носа».

И вот так – 285 страниц с небольшими перерывами на семейные неурядицы, пиво и просмотр порнухи. Герой регулярно получает в табло, реже бьет сам. Армейские деды упоенно мордуют новобранцев. Аквариумные рыбки азартно пожирают друг друга, а победителем ужинает кошка. Новорожденных котят жгут в печи. Орда непонятных недоростков (хоббиты, что ли, озверели?) крушит сказочный город. Министр внутренних дел торгует человеческими органами. В секретных кремлевских лабораториях выводят мутантов – детей-убийц, равнодушных к своей и чужой боли. Апокалипсис сегодня – а равно вчера и завтра. Упомянутый нуар пребывает – как бы выразиться помягче? – в первобытном хаосе и кое-как держится на авторском честном слове: мужики, зуб даю, это роман!

Больше «Обезьяне» держаться не на чем. В качестве реперных точек здесь выступают вялые претензии на злободневность: в тексте присутствует Радуев, отчего-то названный Салаватом, и Сурков под именем Велемира Шарова. Зато напрочь отсутствует кода: фабульные линии, оборванные на полуслове, проваливаются в никуда; в финале публике явлена фигура умолчания, проще говоря – циклопических размеров кукиш. Приводить разрозненные эпизоды к одному знаменателю и тем паче осмысливать – сие наука не дворянская, на то есть кучера. Латать многочисленные смысловые прорехи Прилепин по доброте душевной предоставил читателю. Эпиграфом к повествованию могла бы служить реплика одного из персонажей: «Мне кажется, одаренный и мыслящий человек может понять какие-то вещи интуитивно… Просто подумай о том, что видел. Просто подумай. Да?» Это уж и вовсе из анекдота: ты же умница, Маня, ну придумай хоть что-нибудь…

Я нимало не сомневался, что критика наша хором споет «Обезьяне» аллилуйю: «АСТ» всеми правдами и неправдами навязывает потребителю 20-тысячный тираж и потому на PR не скупится. Любопытно было другое: какие именно комплименты прозвучат в адрес непродуманной, монотонной и неряшливо скомпонованной книжки. Маня и впрямь оказалась та еще умница: и невинность соблюла, и капитал приобрела. М. Кучерская: «Впервые Захар Прилепин отказывается от прозы, выращенной исключительно из личного опыта… Пусть это не совсем получилось… Сама попытка свернуть с исхоженных троп, само понимание, что, чтобы делать большую литературу, необходимо двигаться дальше, вырваться за пределы себя, – ценно». П. Басинский: «Эта книга бьет по глазам и смущает отсутствием явного смысла… Новый роман Прилепина озадачивает. А это немало». Как бы выразиться помягче? Боюсь, не получится: здесь возможна лишь обсценная лексика…

Кстати, о лексике, стилистике и прочих филологических заморочках. Прилепин в своем репертуаре: имея весьма отдаленное представление о природе метафоры, берется ваять красивости. Итог очень вымучен и столь же претенциозен: «Небо принюхивается ко всему огромной ноздрей». В остальном текст почти чист. Странное дело, однако «Обезьяну» это отнюдь не улучшило. Раньше З. П. время от времени потешал читателя извивающимися гнидами, полукруглыми сосками и прочими подобными несуразицами – а нынче и того развлечения лишил. Прискорбно.

«Черная обезьяна» – единственная за три последних года прилепинская беллетристика, своего рода этап. Потому грех будет не сказать в заключение два слова об авторской эволюции. По слову Гребенщикова, есть книги для глаз и книги в форме пистолета. «Патологии» и «Санькя» отдаленно напоминали игрушечный наган, заряженный пистонами. «Грех» и «Ботинки…» были книгами для глаз, откровенным литературным фастфудом. «Обезьяна» – книга для… э-э… как бы выразиться помягче?..

Вот, придумал: жаль, что самокрутки вышли из моды.





НЕПРАВИЛЬНАЯ ДРОБЬ

(А. Иличевский, «Математик». – М., «АСТ», «Астрель», 2011)




Главного героя книги зовут так же, как лидера группы «Ногу свело», – Макс Покровский. Однако от тусклых его похождений и еще более тусклых рефлексий сводит вовсе не ногу. В основном скулы.

С арифметической точки зрения «Математик» – как, впрочем, и любой другой роман Иличевского – неправильная дробь с количеством слов в числителе и объемом материала в знаменателе. Фактуры всякий раз хватает на средних размеров рассказ, никак не больше. Однако рецепт создания интеллектуальной прозы открыт Дружининым еще полтора века назад: «Я сказал вам двадцать слов, и вы из них не в силах сделать двадцати страниц печатных?.. Слушайте же и трепещите… Говоря о сапогах, вы можете припомнить трогательные эпизоды своей юности, первую любовь, битву Горациев с Куриациями, наконец, Тезея, убивающего Минотавра, и кольтовы револьверы, продающиеся в магазине Юнкера…» Классик считал такую манеру письма откровенным моветоном, но что нам преданья старины глубокой? Современник эксплуатирует методу в усиленном режиме, упрямо превращая свои опусы в лоскутное одеяло: «Мистер Нефть, друг», затем «Перс», а нынче вот «Математик».

Фабулу повествования можно без труда уложить в десяток слов: Покровский, лауреат премии Филдса, забросил науку, пьет и мечтает отыскать в геноме код воскрешения мертвых, потом безуспешно пытается покорить гору Хан-Тенгри на Тянь-Шане. Вот, собственно, и все. Но в тексте, вполне по Дружинину, присутствуют теология и нумерология, запорожцы и караимы, серфинг и кинематограф… А вот вам еще, чтоб служба медом не казалась: Шамбала и Сан-Франциско, Пенроуз и Алистер Кроули, утопленники и калифорнийская мафия… продолжать можете по собственному усмотрению, ошибиться здесь трудно. Завершает реестр излишеств громадный, в 7000 слов, имплантат: отчет альпиниста Абалакова об экспедиции 1936 года. Точно так же Иличевский обходится с героями. Бывшая жена Покровского Нина, любовница Вика, отставной летчик Роджер, курдская барышня Амина, – всякий раз читателя ждет долгое и нудное, как придворный церемониал, знакомство: вручение верительных грамот, справок из поликлиники, паспортного стола, ЖЭКа и налоговой инспекции… И все лишь затем, чтобы очередной эпизодический персонаж бесследно сгинул в нетях. «Неисцелимый хаос интеллигентского сознания», – сказал бы Д. Быков. Догадаться, кому и зачем нужны эти сверх меры затянутые ретардации, сложнее, чем решить гипотезу Пуанкаре. Впрочем, тут скорее уместны медицинские термины: где тот имодиум, где тот энтерол, который исцеляет от словесной диареи?

Волей-неволей возникает вопрос, что г-н сочинитель имел в виду. Семь с половиной А. Л. налицо, – так об чем базар, граждане? Год назад милосердная Алла Латынина убеждала: Иличевский пишет прозу «с неокончательным смыслом». Вона как! Оказывается, вопреки расхожему мнению, можно быть немного беременной… Я, за неимением другой трактовки, отнес к разряду немного беременных и «Математика», да тут вмешался автор.

Это уже вошло в привычку: после выхода очередной книжки А. И. дает пространное интервью, где подробно изъясняет мораль своей новой басни и прилежно раскладывает полином на одночлены. И слава богу, а то без авторского комментария докопаться до сути практически невозможно. Так вот: перед нами, изволите видеть, роман из сильных и ясных векторов смысла (?!), роман о вершинах, главная из которых – воскрешение мертвых. Покровский пока мертв для окружающих, но будьте благонадежны: вскорости воскреснет сам, лихо расшифрует геном и непременно всех воскресит.

Опасаюсь, однако, что код воскрешения мертворожденного «Математика» так и не будет найден. Сказать, что текст читается тяжко, – ничего не сказать. Попробуйте без ущерба для психики переварить такой абзац: «В принципе, глобальная сеть как раз и обеспечивает такую многопроцессорную систему, которая в качестве вычислительных звеньев естественным образом может использовать разум людей. Но для полноценной эффективности такой системы необходимо разработать корректный интерфейс взаимодействия – если не сразу на клеточном уровне, то пока что на макроуровне зонной карты мозговой активности».

Время от времени автор вспоминает, что роман хоть чем-то должен отличаться от автореферата кандидатской диссертации. Но не спешите с благодарностями, ибо изящная словесность у Иличевского на сей раз не задалась. Титулованный стилист отчего-то принялся изъясняться корявыми, немытыми речами. Обилие однокоренных слов в соседних фразах («Наконец, в облачных разрывах проплыл Сиэтл. В конце концов Максим измучился») – не самый большой грех. Глаза то и дело мозолят на редкость неуклюжие конструкции: «эфемерно нагнать оглядкой», «мечтать в иррациональном ключе». Пуще прочих мне в душу запал вот этот пассаж: «Среди хлыщеватых или бородатых мужиков с гитарами и тромбонами в чехлах, которые лишь полдня бывали трезвыми…».

Пьяные чехлы для гитар – это, воля ваша, что-то непостижное уму, сродни квадратному корню из нуля. А с точки зрения гуманитария – сказано сильно и емко, на зависть другому букеровскому лауреату, мадам Колядиной.

Тем не менее рецензенты к Иличевскому отнеслись с привычной благосклонностью. Ну, это не бином Ньютона: ведь все познается в сравнении. На фоне Садулаева или – тьфу-тьфу, чур меня! – Самсонова «Математик» и впрямь выглядит более-менее сносно. Стало быть, окрыленный автор вскорости преподнесет нам очередной путаный и невнятный опус. То ли неправильную дробь, то ли квадратный корень из нуля…



К списку номеров журнала «БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ» | К содержанию номера