Владимир Селянинов

Смех нутряной. Рассказы


Настёнка

    Господи, не наложи бремени более,
    нежели снесть могу.
          Священное Писание


Если коротко, то дело было так.

В палате большой больницы лечили девочку, у которой хирург удалил ступню. Девочка училась в третьем классе, и у неё была тряпичная кукла с пластмассовой головой.

В своём нездоровье она виновата сама: не надо было ей ходить в морозный день далеко от детдома. Но ей очень хотелось посмотреть на полянку, где летом было много красивых цветов и летали разноцветные бабочки.

Обмороженный палец ей отрезали в районной больнице, но потом оказалось, что в районной больнице нет какого-то заграничного лекарства, и её отвезли в большой город. Там её лечили разноцветными таблетками и делали уколы. К ней приходили серьёзные дяди в белых халатах, о чём-то говорили, разглядывая то, что осталось от ноги.

Сделали ещё операцию, а то, что осталось, опять покраснело. И очень болело. Девочка клала рядом куклу и гладила тонкими пальцами розовую пластмассу. «Настёночка ты моя»,— говорила ей. Или: «Если ты будешь плохо вести себя, то вырастешь дурой...». А однажды добавила: «И ты не сможешь адаптироваться в современное общество». Ещё она вспоминала одного мальчика, который летом сказал, что у неё длинные ресницы. «И вообще...» — добавила, смотря на бабочку, что села на цветок.

Оставшаяся часть ноги становилась всё «болючей» — не помогали ей разноцветные таблетки, и девочка все крепче прижимала к себе Настёну...

В это трудно поверить, но десятилетней школьнице пришла мысль о смерти, и от этого в её горле появился жёсткий комочек. И девочка подрагивающим голосом тихо сказала: «Я скоро умру, и ты останешься без меня... Ты тут слушайся...». А кого слушаться Настёнке, она не сказала.

И правда, скоро пришёл какой-то важный дядя и говорил сестре непонятные слова, смотря на неё внимательно. В тот же день девочку — с сильно заострившимся носиком — перевели в палату с ширмами у кроватей. Ей разрешили взять с собой куклу, потому что она просила не разлучать её с Настёнкой. И плакала.

Дня через два, ночью, девочке стало совсем плохо и ей захотелось, чтобы кто-то сел рядом и рассказывал о Новом годе и Деде Морозе, который принёс детям подарки. И чтоб ей он подарил новое платье, а Настёнке принёс красивые сапожки. Но за ширмой была тётя, которая спала, положив голову на стол.

Под утро девочка очнулась в последний раз и, как это бывает у умирающих, в полном сознании сказала: «Настёнка, я тебя очень-очень люблю». Она прижала к груди куклу, а между её длинных ресниц дрожало много влаги. Потом она вздрогнула телом и, пытаясь приподняться, кому-то сказала: «Я люблю тебя. Ты обними меня крепко-крепко». Видимо, забываться уже стала.

Утром разжали её тонкие пальцы, удерживающую куклу, а дядя-доктор, зачем-то посмотрев мёртвой девочке в глаз, разрешил её отнести в подвал.

Потом, за счёт какой-то статьи в бюджете, девочку отвезли на кладбище. На кладбище работали двое мужчин. Из неопрятных. Опуская гробик в могилу, один сказал: «Однако, ещё и не пробована никем». И он кивнул на безногое тело, укрытое серым больничным одеялом. Другой, видимо, из учтивой нашей интеллигенции, шутки не поддержал, а, дыхнув перегаром, только хмыкнул. Вот так: «Хмм...». Тем и проводили в последний путь.

Настёнку же больничная тётя бросила в большую машину с мусором. Машина, заурчав шибко лошадиными силами, отвезла мусор на городскую свалку, что рядом с кладбищем.

...И теперь, когда ветер с Енисея шевелит над могилой дощечку с белым номерком, дощечка поскрипывает жалобно. И тогда со свалки, где сжигают мусор, доходит дымок; он укрывает могильный холмик, напоминая о любви, которая, как и материя, не исчезает бесследно...



Недалеко ярко светят ночами огни большого города, но о том, что мы рассказали, не знает никто.


Смех нутряной как предчувствие гражданской войны

Валентин Петрович — подслеповатый и глуховатый, и кавалер «букета болезней» семидесятилетнего — получил письмо: «Заплатите налог, пеня растёт!». А Валентин Петрович много работал мастером на линейном строительстве в местах, где зимой снег бывает по пояс, летом грязь непролазная. От таёжного гнуса он пострадал много. А контингент на таких стройках?! Как минимум — две судимости. Вот почему в его «букете болезней» видное место занимали расстройство сердечно-сосудистой системы, нервозноподобные состояния, сопровождающиеся повышенной раздражительностью. Была тахикардия, была бессонница. И вот он получает строгое, с печатью, письмо, где ему грозят.

Понятно, старый человек занервничал, если не сказать более, вспомнив, что он уже в прошлом году получал подобное письмо на бланке. И, кажется, в позапрошлом. За старый жигулёнок, уже три года как утилизированный. Есть документ, наконец! Вот почему Валентин Петрович сунул ноги в валенки, вот почему он их решительно направил в один из офисов, которых в стране стало много.

Не будем утомлять рассказом о том, как старик в очередях выстаивал, с какой неохотой ему отвечали дамы из окошка и как отправили его разбираться на этаж выше. К другой даме — строгой и при погонах.

А расскажем, как она, обеспокоенная содержанием вот таких вот праздношатающихся пенсионеров, смотрела на просителя, сжимающего крепко шапку.

— Что у вас? — взгляд она бросила оценивающий человека, но не вопрос, который он может иметь.

— Я третий раз плачу налог за машину, которую утилизировал. В законном порядке,— зная себя, Валентин Петрович старался говорить спокойно. Очень даже мирно с ноги на ногу переступал.

— Обратитесь ниже. Вам ответят,— хмурится.

На что старик без головного убора — как и положено ему быть в присутствии — стал объяснять, что уже был там. А теперь, если вспомнить о «букете болезней», то станет понятным, почему события далее стали развиваться стремительно.

— Отстоял положенное,— уже с напряжением сказал Валентин Петрович.— И, вообще, сколько можно? — добавил.— Это издевательство! — заметно громче.

Сидящая рядом со строгой дамой молодая дама, видимо, ещё только стажирующаяся, посмотрела на просителя, как на нечто забавное. На спинку кресла откинулась.

— Почему я должен платить налог за машину, которой у меня нет?! — не выдержал старик в старом бушлате монтажника. Подслеповатыми глазами сверкнул. А зря он так. Не надо было «сверкать»...

На это главная дама тоже откинулась на высокую спинку стула. Глаза повеселели. И это при строгом выражении лица! Многие возразят: невозможно такое. Да, было невозможно, а теперь стало очень даже возможно. Подслеповатый видит!

— Идите разбираться в окно номер шесть,— ухоженную руку она потянула к чашечке с чаем. С видимым удовольствием отхлебнула из неё.

— Нет-нет, вы напишите мне сей же час письмо с теми же печатями, что я ничего не должен,— вскричал старый, советских времён, строитель.— Прочерк поставьте в графе «долг»! — можно сказать, с пол-оборота завёлся.

Потом он стал выкрикивать, что он пойдёт жаловаться. И что вы тут все сидите, и кто-то ворует деньги и пр., и пр.

Очнулся Валентин Петрович, когда холёная помощница сказала, щурясь: «Вы сами уйдёте или охрану вызвать?» Хорошо отрезвляют эти слова праздношатающихся стариков из бывших строителей.

Выходя из кабинета, Валентин Петрович услышал голос начальницы: «Хватит, девочки. Давайте работать».

Несколько дней старик не мог успокоиться, своего нервного срыва стыдился. «В глаза смеялись,— иногда бормотал, расхаживая по квартире.— И ведь, ну, никакой же управы на них нет!» — возмущался. Как-то закон физики о переходе накопленной потенциальной энергии в кинетическую присовокупил к своим переживаниям...

Не стоило бы об этом и рассказывать, если бы не одно обстоятельство. Почему-то вспомнил Валентин Петрович в один из этих дней, как много-много лет назад, в такой же мороз, в их деревеньку мужики привезли с охоты большого волка. Живого, повязанного и с палкой в пасти. Он смотрел на окруживших его людей жёлтым глазом (другой был прижат к дну саней), понимая, что с ним станет скоро. Великая печаль была в его жёлтом глазу, откуда одна за одной — редко, но явно — появлялись слёзы. Но неожиданно волк стал смотреть куда-то мимо присутствовавшего здесь мальчика Вали. Мальчик Валя посмотрел рядом и увидел девочку его возраста. Обмотанную шалью, обутую в сибирские пимы и со слезами на глазах. Девочка плакала потому, что у животного заметно вспухли лапы от крепкой перевязи и потому, что он всё понимал.

Грустное воспоминание. Грустная ассоциация между девочкой — душой чистой и теперешними дядями в строгих костюмах, смотрящими с экрана телевизора весело... Конечно же, нехорошо успокаиваться тем, что воруют у всех. Грех это. Но такой он человек — этот старый Валентин Петрович. Простим его. Может, и нам когда простится.