Дмитрий Шатилов

Егом. Надо жрать. Когда покров земного чувства снят. Рассказы

ЕГОМ

Рассказ


 


Вот она, ОРГАНИЗАЦИЯ это, конечно, отношение, а отношение здесь свинское. Я – запрос наверх, мне в ответ кипу бумажек, и делай, что хочешь, главное, чтобы до февраля нас не прикрыли. Ну, я давай бумажки ворошить, и что же, спрашивается, вижу? Читайте сами:


 


Заявление


Я, Соломин Михаил Валентинович, 2-й оператор СЕРДЦА, отказываюсь работать в одном коллективе с оператором Ярузельским В. П. ввиду его наплевательского отношения к должностным обязанностям (см. подотдел 6-43-1 Уложения СЕРДЕЧНЫХ НАДОБНОСТЕЙ) . 12.12 (вымарано цензурой) вышеупомянутый Ярузельский В. П. заявил, что РУЧКУ, цитирую, «за такие гроши» крутить больше не станет. А «гроши» – это 350 000 (триста пятьдесят тысяч) ШК в неделю, и мне, как заслуженному работнику, это слушать очень обидно. Прошу принять меры, потому что как же это получается – сидит человек, РУЧКУ крутит, триста пятьдесят тысяч получает, да ещё выпендривается, недоволен!


М. В. Соломин, а также за тов. Лодзинского – Дерибасов


 


И как это называется, а? Им что, наверху – совсем деньги девать некуда? Тут не знаешь, как расплатиться, а они за какую-то вшивую ручку – триста пятьдесят тысяч! Нет, тут явно какая-то махинация, опять кто-то руки нагрел, а я разгребай! Нет, не подумайте, мне не жалко, да и не все деньги в ОРГАНИЗАЦИИ на ерунду тратятся. Вот то же СВАГРО – очень полезная вещь. Я ведь как на него наткнулся? Да так же, как сейчас, бумаги проверял, и папка лиловая выпала. Я открыл – и обомлел. Только за первый квартал – тринадцать миллиардов! Я – за сердце, корвалольчику выпил, и прошу разъяснений.


Через час пришли за мной, глаза завязали и повели. Час шли, не меньше, наконец, снимают повязку. Вижу: маленькое помещение, чай на столе, и человек сидит, весь в черном. Что же вы, говорит, Александр Геннадьевич, удивляетесь? СВАГРО – штука важная, на нее никаких денег не жалко. Отсюда и расходы. Вы бы лучше, вместо того, чтобы интересоваться, делом занялись – скоро отчетность сдавать, а у нас дефицит в три миллиона. Вам все ясно?


Я покивал, конечно, а сам думаю: только бы до кабинета добраться, там-то уж за мной не заржавеет, вмиг общественность подниму. А он посмотрел на меня и говорит: вы, видно, человеческого языка не понимаете, придется с вами по-другому толковать. Жёлтенькую ему, быстро!


Разложили меня на столе, штаны сняли, чувствую – колют что-то. А он мне объясняет: это, Александр Геннадьевич, такой препарат, что вы про СВАГРО теперь ничего, кроме хорошего, сказать не сможете. Даже, если очень захотите. Ну, попробуйте, скажите, что СВАГРО – это трата денег. Давайте, не стесняйтесь. Ну?


Говорит он так, а я лежу и что-то бормочу. Язык не слушается, во рту каша. Еле промямлил: «Обожаю СВАГРО» – и сам удивился, что такое сказал. А он ухмыльнулся во весь рот: вот видите, я же говорил. Ну, всё, можете быть свободны.


 


Вот так всё и было, со СВАГРО-то. А ведь это штука была полезная, не то, что некоторые! Но мы, бухгалтеры, люди дотошные, и если видим, что куча денег на какую-то ручку тратится, то сидеть спокойно не можем. В общем, вызвал я инспекцию, расследовать этот случай. Вызвал, значит, инспектора и сижу, жду…


В три часа явился, не запылился. Протянул мне руку, представился:


– Мехликов Олег Леонидович.


– Самойлов Александр Геннадьевич.


– Очень приятно. Слушай, давай на ты? – сказал он и пустился с места в карьер.  – Тут, Саш, дело и вправду довольно неприятное, без расследования не обойтись.


– Ну, так расследуйте, – сказал я. – За чем стало-то?


– За тобой, Саша, – сказал Олег Леонидович. – Ты это упущение обнаружил, тебе и обвинение выдвигать. Пошли, познакомишься с человеком, которому за РУЧКУ триста пятьдесят тысяч платят!


– А это обязательно? – спросил я.


– Конечно! Да, кстати, пока не забыл, – он достал из кармана пиджака сложенную вдвое бумагу. – Распишись здесь, пожалуйста. Стандартная форма о неразглашении. Мы ведь в самый НИЗ поедем, сам знаешь…


Я расписался, и мы вышли из кабинета. В холле было пусто, только вдалеке, в конце коридора слышались взволнованные голоса.


– Сабуров чудит, – объяснил Олег Леонидович. – У них третью неделю ЯЙЦО как на дрожжах растет… А, вот и лифт! Вопрос на засыпку, Саша – сколько у нас в ОРГАНИЗАЦИИ этажей?


– По ведомостям – двенадцать, – ответил я, когда мы зашли в кабину со стеклянными стенами. – Плюс еще четырнадцать подземных – там Отделы Вневедомственного Вмешательства, ангар и Хранилище.


– Так-то оно так, – согласился инспектор. – А почему тут кнопок больше? – и показал на панель управления лифтом, где кнопок была чуть ли не сотня.


– Стандартная комплектация, – сказал я. – Лифт спроектирован для небоскрёбов, так что лишние кнопки не используются.


– Молодец, – похвалил Олег Леонидович. – Но это инструкция, а вот тебе правда. Едем вниз!


Он нажал на кнопку, и лифт двинулся. Минус первый, минус второй, минус тринадцатый…


– Сейчас тряхнет, – предупредил инспектор, и действительно, тряхнуло нас порядочно. Зато из темноты последнего подземного этажа мы неожиданно вырвались на свет. Прямо под нами расстилался огромный цех, в котором собирали непонятное серебристого цвета устройство.


– Зверь-машина! – прокомментировал это инспектор. – А сейчас держись покрепче, потому что впереди БАБА будет!


– Что это за БАБА такая? – спросил я.


Кажется, инспектору мой вопрос не понравился.


– А это, Саша, такая БАБА, – сказал он, – что это не твоего ума дело. Одно могу сказать – как её до нужных размеров вырастим, так и заживем!


Мы снова окунулись в темноту лифтовой шахты и ехали так почти полчаса. Наконец, внизу забрезжил свет, и через какие-то пять минут мы оказались в длинной стеклянной трубе, которая сверху донизу пронизывала такое же огромное, как и предыдущий цех, помещение. Чем-то оно напоминало ванную комнату – тот же блестящий белый кафель, но самое главное – тут была огромная женщина, ростом метров в сто пятьдесят. Она расчесывала волосы гребнем и тихонечко напевала. Рядом с её головой парила летающая платформа, с которой человек в желтой каске отдавал приказы, выкрикивая их в рупор.


– Опять, наверное, с косметикой переборщила, – сказал Олег Леонидович. – Семёнов просто так лютовать не станет, я его знаю… Сколько на твоих часах времени?


– Без пяти три, – сказал я. – А что?


– В три я должен позвонить. А, ладно, позвоню сейчас!


Инспектор достал телефон и набрал номер. Сперва никто не отвечал, и он нервничал, но затем на другом конце все же подняли трубку.


– Контроль за Провидением? – спросил Олег Леонидович. – Попросите, пожалуйста, Бориса Карловича. Боря, здравствуй, как там МЕССИЯ наш, прогрессирует? Что? Восемь процентов?! Ну, Боря, расцеловал бы тебя, да некогда! Как станет ВЫСШИМ СУЩЕСТВОМ – переводи с гречки на пророщенный овёс, и Каллистратову сообщить не забудь! Что? А, ну это само собой! Все, пока, загляну на днях!


Он убрал телефон в карман и посмотрел на табло лифта.


– Сто сороковой… Ну, держись, Саша, сейчас нас с тобой бомбардировать будут.


На табло отобразилась цифра «142», и лифт замер. Прямо перед нами была внутренность обыкновенного НИИ: туда-сюда сновали сотрудники в халатах, и мы даже моргнуть не успели, как двое из них оказались прямо у двери нашего лифта. Инспектор хотел было нажать на кнопку, но у этих двоих на лицах было такое жалостливое выражение, что он вздохнул и убрал руку.


Рубинчик и Пахалюк – вот что у них было написано на бейджиках.


– А у нас к вам жалоба, Олег Леонидович! – сказали они в один голос.


– Что еще? – устало спросил инспектор.


Ученые переглянулись, и начал Пахалюк.


– Маратова приструнить бы надо, – сказал он. – Он своего сынка, Толика, пристроил в Отдел Континентальной логистики, а там от него все стонут уже!


– Сущее бедствие, Олег Леонидович! – поддержал коллегу Рубинчик. – В хронографии – ни бельмеса, а к Магниту главному допуск имеет!


– Разберёмся, – буркнул Олег Леонидович.


– Да уж будьте так любезны! – снова Пахалюк. – А то мы с ним скоро пол-Европы не досчитаемся. Пангею-то кто развалил? Он, родимый, а повесили на Лазарчука. Это уже кумовщина, знаете ли!


– А Млодзяк… – дернулся было Рубинчик.


– Поехали-ка дальше, – повернулся ко мне Олег Леонидович. – Это как потоп – начнется, и конца не будет.


Инспектор нажал на кнопку, и лифт снова двинулся вниз. Удаляясь от сто сорок второго этажа, мы слышали, как Рубинчик и Пахалюк продолжают жаловаться – на пшённую кашу в столовой, на лаборантку Машу, на скверное качество шариковых ручек, которыми их снабжает завскладом Морец, и много ещё на что, даже, кажется, на безобидный полузасохший фикус в коридоре.


– Ты не поверишь, Саша, как с ними тяжело, – вздохнул Олег Леонидович, когда жалобы, наконец, стихли. – У нас целый этаж для таких выделен – которые ничего не делают, только доносы пишут. И всё равно ведь просачиваются как-то, стопорят дело!


– Понимаю, – кивнул я. – А тут какой-то бухгалтер со своими расспросами…


– Нет, – тон инспектора смягчился. – Ты – это другой случай, ты по делу интересуешься. Но подожди – сейчас ещё один этаж будет. Ещё немного… Ага, вот и приехали. Ну, открывай глаза, можешь полюбоваться на цех СВАГРО! Только помни – ты бумагу подписывал!


– Конечно-конечно, – пробормотал я. Зрелище мне открылось поистине грандиозное. Потолок цеха терялся далеко наверху, а ряды гигантских, выкрашенных синим чанов с мутно-белой жидкостью тянулись, казалось, до самого горизонта. Возле этих гигантов рабочие выглядели форменными муравьями. Инспектор нажал на кнопку вызова, и через минуту возле стеклянной стены стоял бородач с нашивками бригадира.


– Олег Леонидович! – козырнул он моему спутнику. – Всё строго по графику, а по ОНТО-9 даже опережаем немного!


– А не надо опережать, – улыбнулся инспектор. – Надо всё делать вовремя, а то будет как в девяносто третьем. Сафронов, кажется, не рассчитал, да?


– Так точно! Уволен с позором и навеки…


– Знаю, знаю, можешь не продолжать. По коэффициентам есть что-то доложить?


– Все в норме, Олег Леонидович!


– Точно?


– Совершенно точно, Олег Леонидович, иначе и быть не может!


Но что-то тут было явно не так – это даже я заметил. Уж больно потел этот бородач, да и глазки у него были какие-то пугливые, ни на чем подолгу не задерживались.


– Бригадир, – позвал его инспектор каким-то чересчур мягким голосом, - а, бригадир?


– Да, Олег Леонидович?


– А скажи-ка мне, бригадир…


– Да, Олег Леонидович?


– … сколько у вас по ВЫДЕРЖКЕ накапало?


Бригадир застыл с открытым ртом. Лицо его пошло багровыми пятнами, руки мелко затряслись.


– П-п-пощадите, Ол-лег Л-л-леонидович… – начал он. – Не моя вина, Б-б-богом к-клянусь!


– Да я знаю, что не твоя, – улыбнулся инспектор. – Чикин опять выделывается, да? А вы его покрываете. Нехорошо…


И тут бригадира словно прорвало.


– Чи-и-икин! – завыл он так громко, что рабочие неподалеку повернули к нам головы. – Житья не дает! Делайте план, говорит, а не то сожру, как Смирнова! А мы – люди простые, нам немного надо, чтобы не трогали, а он кричит, пасть разевает, а там клыки, Олег Леонидович, видит Бог, клыки здоровенны-ые-е!


– Чикин Володя – товарищ специфический, что факт, то факт, – согласился инспектор. – Его, Саша, на СВАГРО перевели, когда он двух агентов порвал. Почему не убили, спрашивается? Потому что дело своё хорошо знает. Ты вот глянь на этого борова, – показал он на бригадира. – Тут таких – двенадцать на дюжину. Думают, что, если на сто километров под землей, то можно уже и не работать. А мы им Чикина – ему-то, чем глубже, тем лучше, он сам, считай, из такой же ямы вылез! Выделывается, правда, много, ну, с этим мы разберемся… Чего стоишь?! – рявкнул инспектор на бригадира. – Вон пошел, быстро!


Но бригадир не двигался с места.


– Э, да он, небось, обделался, – сказал Олег Леонидович.  – Эх, кого только в начальники ставят… Говорит Каценеленбоген, – проговорил он в рацию. – Уборщика на СВАГРО, и пусть вместо лимонного освежителя возьмет хвойный – у Чикина на лимонный реакция неадекватная! Вот так-то, Саш, – снова повернулся он ко мне. – Так и работаем. Ну, последний отрезок остался – с Богом.


Он нажал на кнопку лифта и достал из кармана шприц с прозрачной жидкостью.


– Когда скажу, по вене проведешь, понял? Я-то привычный, а ты через ЯДРО первый раз едешь.


В кабине тем временем становилось все теплее. Я весь вспотел и даже немного пританцовывал – так сильно сквозь тонкие подошвы обжигал мне ноги пол. Олег Леонидович, однако, держался, как ни в чем не бывало – матёрый агент, подумал я, вот это выдержка!


– Коли! – вдруг скомандовал он. Я растерялся, и он, выхватив у меня шприц, вонзил мне его в вену на левой руке.


– Та-ак, – выдохнул он, вдавливая до предела поршенёк. – Успел! Всё, Саша, приехали.


Действительно, лифт ехал всё медленнее и медленнее. Наконец, он остановился.


– Вот и СЕРДЦЕ наше, – сказал Олег Леонидович. – Без спорадилину ты бы и двух минут здесь не протянул. Сейчас, откроется…


С тихим шумом двери лифта открылись, и мы вышли в маленький мраморный холл, украшенный множеством экзотических предметов – масок, статуй и инсталляций. Удивительно, но здесь было даже прохладно. Освещала холл небольшая лампа, и в ее свете я разглядел за огромной декоративной вазой проход, ведущий куда-то вглубь.


– А что это… – начал я было, но инспектор прижал к губам палец и улыбнулся.


– Туда мы уже не спускаемся, – сказал он. – Ни 4-й уровень допуска, ни 5-й. Там идут ЗАЛЫ и ПОМЕЩЕНИЯ.


– Получается, можно спускаться и дальше? – спросил я шёпотом.


– Можно, – кивнул Олег Леонидович.


– И что там?


– Одному любопытному бухгалтеру… Да, Саша, можно. Но лучше этого не делать.


– А вы…


– Нет, не пробовал. Тарасов пробовал. Слышал про Тарасова? Ну, минутка у нас еще есть, расскажу тебе историю. Был такой Тарасов, хороший сотрудник, но азартный – страсть! Проспорил кому-то наверху, что дальше СЕРДЦА пойдет, и пошел. Вошел – был ещё Тарасов, а вернулся – кто-то другой. Все крутил в руках какой-то стерженёк черный, а однажды вышел в коридор, и хлоп его об землю! Двенадцатый сектор как корова языком слизнула, вместо него – стена сплошная! Каково, а?


– Недурно, – признался я.


– То-то же. Потому наверху и решили – на наш век и СЕРДЦА хватит, нечего судьбу искушать. Давай-ка сюда теперь…


Олег Леонидович приподнял с правой стены пёстрый ковер, и под ним обнаружилась зелёная дверь с захватанной до блеска ручкой. За дверью была маленькая комнатка: стол, пара стульев и на тумбочке возле стены – телевизор «Юность».


– Опять в подсобке курят, – недовольно сморщился инспектор. – Р-работнички… Жалобы пишут, а сами…


Только он это сказал, как сзади раздалось деликатное покашливание. Мы обернулись и увидели троих человек в спецовках.


– А, вот вы где, – сказал инспектор. Вот, Саша, познакомься – Лодзинский, – показал он на щупленького юношу в очках со сломанной дужкой. – А это Соломин и Дерибасов, прошу любить и жаловать. Ребята они хорошие, СЕРДЕЧНЫЕ, ПОКОЙ блюдут.


– Ну, это вы зря, Олег Леонидович, – чинно поклонился Дерибасов. – Мы стараемся. Вот, СЛУШАТЬ недавно выучились.


– А Дерибасову с Лодзинским даже понимать теперь друг друга не надо, так хорошо СИНХРОНИЗИРОВАЛИСЬ! – вставил Соломин, рыжий и веснушчатый коротышка.


– Молодцы, – сказал инспектор. – Хвалю. Вот кто, Саша, в Организации настоящее дело делает! Но, ладно, хватит. Ярузельский где?


– Сидит, – сказал Дерибасов и сплюнул. – Халтурщик он, Олег Леонидович, гнать его надо.


– Что же? Совсем не крутит.


– Совсем! – сказал Лодзинский возмущенно. – Уж мы и ГОВОРИЛИ с ним, а он – ни в какую. Не хочет, и все тут.


– Это он зажрался, Олег Леонидович, истинная правда – зажрался, – сказал Дерибасов. – Вы бы намекнули ему…


– Да, – поддержал коллегу Соломин, – вы бы повоздействовали… А то деньги человек получает, а чтобы работать – так всё мы, всё на нас! А мы разве за РУЧКУ ответственные? Нас разве назначали? Мы разве обязаны?


– Ну, тише, тише, – сказал инспектор. – Успокойтесь уже. Вот вам Саша, он во всем разберется.


– Я? – удивился я. – Почему это – я?


– А кто же ещё? – сказал Дерибасов.


– Да, кто ж ещё-то? – поддержал его Лодзинский.


– Ладно, – пожал я плечами. – Что делать-то надо?


– Поговори с Ярузельским, – сказал Олег Леонидович.


– Просто поговорить, и всё? – уточнил я.


– Ну да. Вразумишь его, быть может…


– А если нет?


– Ну… – Олег Леонидович закатил глаза. – Тогда придумаем что-нибудь. Ну, иди, иди давай!


Дерибасов провел меня через курилку, и я оказался в длинной комнате с бетонными стенами и полом, в конце которой на табуретке сидел молодой человек в сером костюме.


– Эй, Войцех! – крикнул ему Дерибасов. Молодой человек поднял голову. – К тебе пришли!


– Знаю, – отозвался тот. – Слышал уже. Ну, подходи, не бойся. Это из-за той записки, да?


– Да, – ответил я. – Все-таки триста пятьдесят тысяч – это не шутки, у нас и так проблемы с финансами, а вы еще больше хотите…


– Врешь, – покачал он головой. – Тебя ведь заменить меня прислали? Отвечай!


– Я пойду, пожалуй, – сказал Дерибасов и действительно вышел.


– Так я и знал, – сказал Ярузельский. – Вот сволочи, а? Сколько лет служил, а всё коту под хвост! Говори, ШТУКУ по пути сюда видел?


– Какую штуку? – спросил я недоуменно.


– Какую-какую! Серебристую!


– Ну, видел, – признался я неуверенно. – Там, в цеху…


– Что? – побледнел Ярузельский. – И цех, значит, да? А кляузники? Их показывали?


– Да, на сто сорок втором…


– Всё против меня! – Ярузельский сплюнул. – А БАБА, а СВАГРО?


– Было.


– Чтоб тебя! – Ярузельский отошел от меня на несколько шагов. – Со всех сторон обложили! Как грудь давит, а…


Мне бы не спускать с него глаз, однако я отвлекся и разглядел у него за спиной торчащую из стены ручку. Значит, это была правда – действительно, есть такая ручка. Это не ошибка, не курьез. Боже ты мой…


– Да, Саша, да, – сказал подошедший Олег Леонидович. – Та самая РУЧКА. Ты не поверишь – был бы самоедом, молился бы ей. А так – просто оберегаю. От таких вот товарищей, – показал он на Ярузельского.


А с тем в это время происходило что-то странное. Во-первых, он весь как-то съежился, словно провалился внутрь себя. Глаза его поблескивали каким-то жутковатым блеском. Раз! – и колени его согнулись назад, так что он сделался похож на страуса. Два! – челюсть его упала, открыв сочащийся черной слизью зев.


– Вот так вот, да? – пробулькал Войцех. – Попользовались, значит, а теперь – пинком под зад? Думаете, я постоять за себя не могу, да? Думаете, раз я покладистый, значит, на мне дерьмо возить можно? А я вам покажу, что ЕГОМ-то может, вы у меня кровью харкать будете! ВНИЗ всей шоблой пойдете!


– Берегись! – крикнул мне Олег Леонидович. – Он сейчас блевать начнет!


Он был прав – Ярузельский открыл рот, в глотке его что-то заклокотало, и я отпрянул в сторону. Однако залпа не последовало – вместо этого он скорчился, схватился руками за горло, захрипел, рухнул на пол и затих.


– Все, – сказал инспектор, проверив его пульс. – С концами.


– Что он вас – убить пытался? – раздался сзади голос Дерибасова. – Ничего по-человечески сделать не может…


– Тихо ты! – сказал ему подошедший Соломин. – Сейчас же новенького обрабатывать будут…


И действительно, поднявшись от трупа Ярузельского, Олег Леонидович повернулся ко мне и сказал:


– А теперь, Саша, слушай. Ручка эта – вовсе не обычная, и так много платят за неё непросто так. Видишь ли, пока её кто-то крутит, дела идут хорошо, а как только перестает крутить, начинаются проблемы.


– И что с того? – спросил я, предчувствуя неладное.


– А то, Саша, что крутить её надо обязательно.


– А почему они крутить не могут? – показал я на застывших в дверях Соломина, Лодзинского и Дерибасова.


– Потому что не назначены. Вот что, Саша, ты, наверное, и сам понимаешь, зачем ты здесь.


– Нет, – сказал я. – Не понимаю. Я бухгалтер, я с документами работаю…


– Был бухгалтер, – прервал меня Олег Леонидович, – а будешь РУЧКУ крутить. Вместо Ярузельского. И получать ты будешь не триста пятьдесят тысяч какие-то, а целый миллион.


– Нет, – упорствовал я.


– Саша, – сказал Дерибасов. – Ты подумай. Тебе ведь не просто так всё здесь показали, мог бы уже и дотумкать.


– Да, Саш, – подхватил Соломин, – кончай ломаться. Это дело важное, да тебе и понравится. Ты только за РУЧКУ возьмись, сразу почувствуешь.


– Берись, берись, – сказал Олег Леонидович. – А о прошлом забудь. Не было прошлого, корова языком слизнула.


– А как же отчёты? – спросил я. – Мне отчёты к шести надо закончить…


– Саша, милый, какие отчеты? Тут РУЧКУ крутить надо, а не с отчётами возиться!


– Но надо, наверное, предупредить...


– Всё уже сделано. Я до прихода к тебе распорядился.


– Так вы знали?


– Конечно, Саш! – улыбнулся инспектор. – Видишь ли, Саша, единственный человек, которому можно доверить РУЧКУ, обязан докопаться до её существования сам. Вот ты и докопался.


– Взялся за гуж – не говори, что не дюж, – добавил Дерибасов. – Давай, начинай уже.


– Но…


– Саша! – ласково, но строго сказал Олег Леонидович. – А ну-ка РУЧКУ взял!


Что мне оставалось делать? Не с кулаками же на них лезть, в самом деле… Я протянул руку и взялся за ручку. Она была гладкая и теплая. Я сжал вокруг нее пальцы и сделал первый оборот.


– Ну, чувствуешь? – спросил Соломин.


– Нет, – сказал я.


– Тогда крути ещё! – Лодзинский.


Я послушался, и странное дело – мне вдруг стало очень хорошо. Я оглядел комнату, четырех человек в ней, останки на полу, и понял – вот мой дом. Здесь я нужен. Здесь я делаю важное дело, делаю для всех. Все должно быть хорошо, а для этого надо крутить РУЧКУ. Днем крутить, ночью крутить, зимой крутить, летом, всегда. Кручу я, значит, и времени не чувствую. Вот, кажется, только начал, а по часам уже час прошел, а где час там и два, вот и вечер настал, смена кончилась, а я все верчу да верчу, никак не могу остановиться, глядь, а уже утро, какой сегодня день – вторник, да, ну, буду крутить дальше, а вот и среда, и четверг, и пятница, и суббота, и воскресенье, и снова понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота, воскресенье, вот и октябрь месяц кончился, ноябрь пошел, а я все кручу, час за часом, день за днем, а там, дай Бог, и декабрь будет, и Новый год, с праздником вас, дорогие мои, желаю здоровья, счастья и успехов в личной жизнь, только не кушайте слишком много, а то будете животами маяться, а я первого числа отдохну, отосплюсь, как следует, и снова на работу, снова ручку крутить буду!


 


 


НАДО ЖРАТЬ


Рассказ


 


В последнее время в Подмосковье растет и крепнет культ Нглуи Нграка, Властителя Беспредельных Глубин. Сектанты, фанатики и одержимые занимают ведущие места на производстве, проникают в органы местного самоуправления и центры культурного досуга и отдыха. Кроме того, доллар растет, рубль падает, кризис неизбежен, и это все новости на данный час – сообщает газета «Завтра».


Не знаю, как там газета, но мы, жители Подмосковья, на месте ориентируемся в ситуации лучше, для нас все это ближе и нагляднее, чем для столичных заправил. Взять тот же Загорск, откуда я родом – разве не засели у нас в Знаменской церкви батюшка Флом, а в Успенской – батюшка Фмон? И разве не обосновался на посту главы района некий Езонг – тот, что на пару с председателем кадастровой комиссии Аргулом пожрал на внеочередном смотре детского творчества ансамбль барабанщиков Свято-Георгиевской гимназии?


Если верить секретарю Совета депутатов (Римма? Куотле? Зиндра? Нет, не помню, как ее звали), то о людоедских пристрастиях дуэта можно было догадаться и раньше, ознакомься хоть кто-нибудь со служебными характеристиками, которые те писали своим сослуживцам. На смену клишированным определениям – «добросовестный», «трудолюбивый», «целеустремленный» – в них, начиная с сентября месяца, приходят такие слова, как «сочный», «упитанный» и даже «деликатесный».


Казалось бы, отличный повод призвать каннибалов к порядку, благо полиция и дружина в те дни еще не предались Нглуи Нграку окончательно, но что тут скажешь – не срослось. Вновь мы, загорцы, оказались задним умом сильны и заподозрили неладное лишь тогда, когда Четыре Обета – Послушания, Молчания, Обретения и Поглощения – уже приняли Совет ветеранов, городская больница и шиномонтаж.


Так был потерян Загорск. Из всех его контор, учреждений, комиссий и объединений дольше остальных продержался «Благовест», православный листок в четыре полосы. Даже корчась в предсмертных муках, он продолжал громить купальники и мини-юбки, выдавать на-гора проповеди, публиковать отчеты о поездках в святые места и размещать на своих страницах молитвы за здравие вперемешку с рецептами постной пищи.


Преображение свершилось, едва обанкротилась типография – тогда-то, без страха, но со смирением прежний «Благовест» сложил оружие, и на смену ему пришел новый, с культистами во главе. Корреспондентов своих он, по-видимому, целиком унаследовал от предшественника, ибо новые номера ничем не отличались от старых - разве что стала получше бумага, да Господа Бога везде сменил Нглуи Нграк.


На фоне таких событий – и грозных, и ужасных, и смешных - и произошел тот случай с Виголом, о котором я хочу вам сейчас поведать.


Прежде всего, что это был за человек – Вигол? Прапорщик ФСБ, отец двоих детей, в культ Нглуи Нграка он вступил не из любви к его непередаваемому Запаху, не из почтения к Чешуе и гигантскому Хвосту, а из соображений личной выгоды - чтобы поменьше платить налогов. Мечтой его жизни было иметь свой собственный бизнес, открыть в торговом центре сувенирную лавку. Торговать Вигол планировал свечами, открытками, кружками, полотенцами, а также бутылочками со слизью Великой Матери и статуэтками Нглуи Нграка в масштабе один к шестидесяти четырем.


Начинание было достойное, спору нет, однако на словах все выходило легче, чем на деле. Мало того, что торговая площадь, которой домогался Вигол, была уже занята, так еще и арендатор ее, некий Семенов, оказался форменной свиньей. Никому не хотел он уступить своего места, даром, что арендная плата была высокая, а выручки становились все меньше и меньше. Напрасно Вигол брызгал слюной, размахивал «корочкой» и призывал на помощь дядю из Министерства обороны – Семенов был непреклонен.


Осталось последнее средство – гроза всех ИПов и ПБОЮЛов, обряд Приятия. Не стану утруждать вас описанием этого действа – скажу лишь, что вошел в Знаменскую церковь Вигол под ручку с Семеновым, а вышел оттуда, неся четыре сочащихся кровью пакета из «Пятерочки». Дома, на семейном совете – присутствовали жена Катя, дочь Юля и сын Максим – выяснилось следующее: чтобы получить место Семенова, Вигол должен его съесть, причем не просто так – кусочек здесь, кусочек там – а целиком, с костями и требухой.


Первый раз, как водится, оказался самым трудным. Казалось бы, обыкновенные вещи – вилка, тарелка, мясо, но как ни старался Вигол убедить себя, что происходящее – в порядке вещей, все же он чувствовал себя неуютно. Еще вчера он жил в мире, где люди, тая на сердце злобу, вынуждены были, тем не менее, расшаркиваться друг с другом; теперь же человек, который только тем и провинился, что мешал Виголу открыть сувенирную лавку, лежал перед ним готовый к употреблению, словно бы говоря: «Ешь меня, и покончим с этим». Каким бы толстокожим ни был Вигол, все же ему казалось, что события развиваются слишком быстро и – как бы так выразиться? – прямолинейно. Нельзя же вот так вот, сразу, существуют ведь правила приличия… Последние, правда, Вигол приплел скорее для галочки – вернее, ничего лучше ему в голову не пришло.


Ну да, сказал он себе, так и есть. Он просто-напросто делает что-то неприличное, вот ему и нехорошо. Надо перебороть себя. В конце концов, и отношения мужчин и женщин в юном возрасте казались ему неприличными, а теперь он – счастливый муж и отец двух замечательных детей. Ну, с чего бы это ему, Виголу, быть собой недовольным? Разве обряд, который он сейчас выполняет, не признан обществом, не одобрен властью? Нет, конечно же, он все делает правильно, а если и кажется, что поступок его – неверный, то следует помнить о том, что в данном обществе это – вполне естественное социальное поведение, что так делают все, а значит и ему так поступать незазорно.


Можно даже сказать, подумал Вигол, что этот обряд Приятия он делит со всеми остальными людьми, поклоняющимися Нглуи Нграку, а потому вина его дробится на множество частиц, каждая из которых по отдельности почти что невесома. Ее считай, что не существует – да-да, именно так. И все же в глубине души Вигол понимал, что частица эта, пусть и ничтожная, все же была. Какая-то крупица его поступка вцепилась в него и не отпускала – о, Вигол дорого бы дал за то, чтобы узнать, насколько она велика, эта часть!


Каково соотношение в каждом поступке воли самого человека и власти Всемогущего Случая? Кто виноват в том, что он сейчас будет давиться Семеновым – сам Вигол или общество, его породившее?


С одной стороны, вина была на Виголе – никто ведь не принуждал его к обряду Приятия, решение это он принял сам.


С другой, иного способа добиться желаемого в существующем обществе у него не было, а от осуществления замыслов Вигола зависело очень многое. Не судьбы мира, конечно, но будущее его самого и его детей зависело от того, пойдет ли этот новый бизнес, будет ли он приносить доход. Можно сколько угодно порицать эгоизм семьи, рода, племени, можно сколько угодно восхвалять альтруизм и самопожертвование, но ясно одно: дети наши должны быть накормлены, одеты, устроены в школу, и даже если мы знаем, что ради этого незнамо где должен пострадать неведомый Семенов – что ж, так тому и быть.


В сущности, по-настоящему мучило Вигола только то, что Семенов этот в его случае был вовсе не гипотетический, не болтался где-то в отдалении, а лежал прямо перед ним на большом фаянсовом блюде, мелко порезанный и обильно сдобренный перцем. Гарниром к нему прилагалась фасоль, но ее Вигол уже съел. Настало время вонзить зубы в ляжку ближнего своего.


– Послушай, – сказал Вигол жене, желая оттянуть начало трапезы. – Как ты думаешь, что было бы, не будь этой жабы?


– Какой еще жабы? – спросила жена.


– Ну, этой, – Вигол почесал затылок. – Нглуи Нграка.


– Было бы то же самое, – ответила она со вздохом. – Тебе бы все равно пришлось сожрать этого Семенова, пусть и не буквально. Разорить, выдавить из бизнеса – ты понимаешь. Такова жизнь, Вигол. А теперь ешь, пожалуйста, свой обед – зря я его, что ли, разогревала?


Такова жизнь – этим Виголу и пришлось утешиться. Хорошо хоть он должен растить двоих детей, а не двадцать, как его сослуживец Либов. Откуда тому было знать, что нежная его невеста незадолго до свадьбы претерпела Божественную Метаморфозу и, вместо того, чтобы рожать по-человечески, мечет икру, словно рыба? Двадцать сыновей – крепких, злобных, прожорливых – это только в сказке чудесно, а на деле не так уж легко прокормить всю эту ораву. И ладно бы от Либова требовался лишь хлеб насущный – детишек ведь следовало куда-нибудь пристроить, дать им дорогу в жизнь! Высшее образование – вот что занимало мысли Либова. Конечно, размышлял он, кто-то из его многочисленного потомства поступит сам, и все же из двух десятков по меньшей мере за пятерых придется нести магарыч.


Денег у Либова не было, и он решил проблему просто. Сразу же после выпускного вечера он собрал сыновей в одной комнате и заявил, что здесь и сейчас они должны биться друг с другом насмерть, и тот, кто останется последним, гарантированно поступит в МГИМО.


– Вышел я, дверь запер, – рассказывал он Виголу, – Слышу: крики, визги, хруст. Через час захожу и вижу: остался один, младшенький. Довольный, глазки горят, пузико круглое. Отрыжечка, конечно, как же без нее. Сейчас учится на втором курсе, недавно сессию закрыл. Будущий культуролог!


Да, Либову пришлось куда хуже, чем ему – это Вигол признавал. Скрепя сердце, он воткнул вилку в мясо, выворотил кусочек, положил в рот и принялся жевать. Мясо оказалось вполне съедобным, даже вкусным. Чем-то оно напоминало свинину, но было чуть более жестким. Некстати вспомнился рассказ знакомой блокадницы о том, как в одном из детских домов Ленинграда детей пришлось-таки накормить человечиной. Война уже кончилась, а они все просили, просили этого мяса…


Первую порцию Вигол одолел быстро, вторую – тоже.


– Какой ты у меня молодец, – сказала жена. – Вкусно?


Вигол кивнул.


– Я старалась. Завтра попробую бабушкин рецепт. Ты же у меня любишь пельмени, да? Любишь пельмешки? Любишь?


– Люблю, – ответил Вигол. – Много там еще осталось?


– Где? – не поняла жена.


– В холодильнике.


– А, там… Много, Вигол, много. Вся морозилка, считай, только им и забита. Ничего – за неделю успеешь. Ты лучше скажи – нам его точно есть нельзя? Что сказал батюшка Флом?


– Вам – нет, – вздохнул Вигол. – Ни в коем случае.


– Ну, значит, справишься сам. Ты же у меня большой мальчик, – поцеловала она его в макушку. – Бон апетти.


И с этого дня Вигол принялся жрать. Семенов на завтрак, Семенов на обед, Семенов в судках, с собою, бутерброды из Семенова, непременный кусочек филе на ночь, воскресный холодец и лечебный бульон - каждый день Вигола поджидал дома сервированный, отменно приготовленный, украшенный зеленью Семенов. Стейк из Семенова, биточки, ростбиф, бефстроганов, рагу, простой шашлык, шашлык по-карски – она даже карпаччо умудрилась приготовить, эта виголова Катя, а благодарить за это следовало Интернет и книгу «Порадуй свою семью»!


На шестой день Виголу стало казаться, что Семенова в нем теперь больше, чем было в самом Семенове. Он переполнился Семеновым, Семенов лез у него из ушей.


– Ну, потерпи, миленький, потерпи, – просила жена, глядя на Вигола, буквально заталкивающего в себя кусок аппетитной вырезки. – Это же ради нас, ради будущего. Ты же дачу хотел, помнишь? Дачу! И машину хотел. И Юлю в колледж, и Максиму – велосипед…


Жена говорила убедительно, ласково, и Вигол – распаренный, красный от натуги, с тремя новыми дырками в ремне – продолжал жрать. Он дробил зубами хрящи, высасывал костный мозг, обгладывал до последнего волоконца кости и медленно продвигался вперед. Вот кончился третий пакет – самый большой, самый трудный, и осталось всего ничего. Наконец, настал день триумфа: мозг, сердце и печень, приберегаемые напоследок, Вигол съел за один вечер, а из оставшихся ребер жена сварила на утро суп. Оставалось только съесть его, и торговая площадь будет за Виголом, он уже сможет ввозить товар.


В то утро Вигол проснулся радостным: это будет сегодня, пело в груди, сегодня все кончится. Он похлебал суп, вылизал порядка ради тарелку и отправился в торговый центр. Вот оно, его место! Здесь встанет стеллаж с посудой, здесь – со свечками, ну а Нглуи Нграка, будь он трижды неладен, придется поставить на самом виду. Глаза бы не глядели на эту жабу – сколько мук, сколько мук…


Избавлю вас, опять же, от подробностей – едва ли вам интересны во всех деталях завоз товара, инвентаризация, найм продавца – и перейдем к делу, к тому, что было дальше. После всех неприятностей с Семеновым Вигол рассчитывал на хорошие выручки; пять тысяч в день – вот сколько ему было нужно, чтобы окупить затраты. В мечтах же ему виделись скорее восемь, а то и десять – ну, в самом деле, а почему бы и нет? Люди падки на всякую дрянь, они раскупят кружки, полотенца, бутылочки со слизью, а Вигол на вырученные деньги откроет еще один магазин, а потом еще один, и еще… Уже не дача с машиной мерещились ему, а полноценный загородный домик, с забором, охранником, бойцовым псом в конуре…


Увы, реальность оказалась жестока. Как ни старался продавец, больше тысячи за смену не выходило. Не желал никто покупать сувенирные кружки, пылились в футлярчиках ручки с забавными надписями («Стерве», «Золотому начальнику», «Любимой маме»), и вышло так, что захожий пьяница расколотил немецкий сервиз. Вигол пил, злился, кричал на продавца, на жену, но факт оставался фактом – бизнес его прогорал. То, что ради торговой площади он съел Семенова, не улучшило нисколько саму торговую площадь. Людей не было, и призвать их не мог даже всесильный Нглуи Нграк.


И все же это было не самое страшное в конце концов, с бизнесом так бывает: не идет, и все. По-настоящему плохое случилось в понедельник, когда в торговом центре стоял мертвый штиль. Вигол расхаживал вокруг своего киоска, искал, за что бы вычесть с продавца, как вдруг у него зазвонил телефон. Это был батюшка Флом, и у Вигола засосало под ложечкой. Почему он звонит? Разве не съел Вигол Семенова до последней косточки?


– Здравствуй, Вигол, – сказал батюшка Флом. – Как жена, детишки, работа?


– Все хорошо, отче, – еле смог выдавить Вигол. – Живем потихоньку.


– Ну, живи, живи, – сказал батюшка. – Я, собственно, что звоню? Когда же ты, чадо мое, доешь несчастного Семенова? Ведь все сроки уже вышли.


– Какие сроки, отче? – спросил, холодея, Вигол. – Я же уже…


– Ну, как же это, – Флом по-прежнему говорил с ним спокойно и мягко, как с ребенком. – Если бы ты – уже, мы бы об этом знали. А звоночка-то нету, значит, сплоховал, не выдержал, не доел.


«Катя!» – мелькнула у Вигола мысль. – «Чтоб тебя, глупая баба!».


– Это жена, – забормотал он в трубку. – Это жена придумала, жена спрятала, а я все по правилам, я – ничего!


– С женой мы еще поговорим, не волнуйся, – обещал батюшка. – А ты, когда придешь домой – посмотри на балконе. Что найдешь – съешь. Там немного.


– Но оно же испортилось… – сказал Вигол.


– Конечно, испортилось. Но ответь мне, любезный мой сын – неужели ты думаешь, что его кто-то за тебя доедать будет? Нет уж, придется тебе самому. Сам захотел – так будь добр сделать все до конца, как полагается. Ты, я слышал, торгуешь уже, так? Тогда тем более – надо!


– Но как же выручки… – забормотал Вигол. – Что же я – ради трехсот рублей должен… Может быть, после, когда получше будет… Нет?


– Нет, – сказал батюшка Флом. – Потом – не получится. Надо сейчас. Трудно, противно, но надо.


– Точно надо? – тоскливо спросил Вигол. – А нельзя ли как-нибудь…


– Никаких «как-нибудь», – отрезал батюшка. – Хватит. Благословляю тебя, сыне, и ступай уже, надоел.


Что оставалось Виголу? Кто он был, чтобы выступить против жизни? Склизкое, вонючее, гнилое, мухи, наверное, уже завелись – а придется жрать. Ради счастья детей, ради блага родных и во имя прекрасного будущего.


Тошнота подступила к горлу, но Вигол обуздал позыв.

 

 

КОГДА ПОКРОВ ЗЕМНОГО ЧУВСТВА СНЯТ

Рассказ

 

Отец умер к полуночи, а воскрес перед рассветом, в час утренних сумерек. Когда я проснулся, он сидел за кухонным столом – маленький, худой, туго обтянутый кожей, с редкими волосами и большими ушами, которые в смерти, казалось, сделались еще больше. Перед ним стояла чашка – пустая, ибо мертвые  не едят и не пьют. Я накрошил в тарелку черного хлеба, залил вчерашним молоком и сел напротив.

– Что ты, отец? – спросил я его, но он ничего не ответил, только покачал головой. Мертвые не говорят – таков закон Леса; о том, что им нужно, мы можем лишь догадываться, трактуя жесты и читая по глазам. Руки отца лежали на столе – узловатые, тощие, в синих венах. Указательный палец на правой легонько подрагивал – тук, тук, тук-тук. Живой, отец любил барабанить по столу: быть может, сейчас, перейдя черту, из-за которой нет возврата, он делал это именно для меня, словно желая сказать: смотри, я никуда не делся, я всегда буду с тобой.

Да, руки еще вели себя по-старому, но вот глаза – глаза его изменились, обрели двойное дно. Как и всегда, он смотрел на меня ласково и чуть насмешливо, вот только за обычным этим выражением просвечивало что-то другое, какие-то спокойствие, понимание, ясность – словом, то, что этому взбалмошному рыжему человечку, любившему кричать, спорить, ругаться и переживать из-за чепухи, при жизни было совсем несвойственно.

Метаморфоза эта опечалила меня. Я не боялся отца – все мертвые оживают перед тем, как навсегда уйти в Лес – но этот неуловимый, загадочный свет в его глазах, он говорил слишком ясно, открыто, беспощадно: все прошло, боль кончилась, он уходит, а ты остаешься здесь.

Ком подкатил к горлу, мне захотелось сказать отцу «Прости меня, пожалуйста, прости!», хотя это он покидал меня, а не наоборот. Кто придумал этот извечный закон? Для чего Он на краткое время возвращает нам во плоти бессловесных, любимых наших, еще не позабытых мертвецов? Что ему нужно от нас? Наши слезы? Раскаяние? Сожаление? Любовь? Я не знал. Отец сидел передо мной, я мог дотронуться до него, обнять, уткнувшись носом в плечо, но все это было напрасно, исправить ничего было нельзя, и мне оставалось лишь плакать и радоваться сквозь слезы, что позади остались тяжелый хрип, рубашка, мокрая от пота, таз с кровавыми пятнами, агония и финальный перелом; что путь очистился, и впереди – Последнее Дело и дорога в окутанный белым туманом Лес.

Что он такое – этот Лес? Откуда он взялся и каково его назначение? В старых каменных табличках, по которым мы учимся читать и писать, говорится, что Он был всегда, что именно оттуда пришли первые люди, и именно там, среди мшистых елей, блуждают в вечном забвении те, кто некогда нас оставил. Правда это или нет – неизвестно. Мы провожаем мертвых до опушки, но следом не идем никогда.

Лес начинается сразу же за полями пшеницы, он окружает город сплошным кольцом, зелено-голубым колючим частоколом. Дело ли в неведомой силе, что исходит от вековых деревьев, или в негласном запрете, бытующем испокон веков, но и легкомысленные тропинки, и увесистые следы шин – все пути поворачивают, словно пасуя, перед этой глухой, грозной, молчаливой стеной.

Лес ограничивает наш мир, делает его простым и понятным. Все, что в городе – все знакомое и родное. Все, что там, в Лесу – непостижимое, неведомое. Лес для нас – это Тайна, Загадка. По нему проходит граница нашего миропонимания. Он воплощает собой рождение и смерть.

В сущности, достоверно о Лесе мы знаем только одно – то, что к нам он странным образом неравнодушен. Речь идет о Последнем Деле: когда человек умирает, Лес на короткое время возвращает его к жизни, возвращает измененным, исправленным, зачем-то - немым – чтобы мы, живущие, помогли мертвецу обрести что-то важное, без чего он не сможет отправиться в вечный поиск под сенью хмурых еловых лап.

Полдни в нашем городе тихие: не слышно рева машин, скрипа качелей, детского смеха. Все вокруг словно спит в мягком солнечном свете: лишь курится труба пекарни да стрекочет из окна соседнего дома пишущая машинка. Я и отец – за три месяца болезни он словно сгорбился, стал ближе к земле - мы сидим на спортплощадке, на нагретых шинах, вкопанных наполовину в землю. Я только что сделал «солнышко» на турнике - совсем как раньше, когда мы тренировались вместе, и теперь думал: что же это – самое важное для моего мертвеца, что он возьмет с собою в  последнее странствие?

– Помоги мне, отец, – попросил я. – Я ведь живой, я не знаю, что нужно. Что это – слово?

Он покачал головой.

– Вещь?

Кивнул.

– Хорошо, – сказал я. – Я принесу тебе, а ты выбери.

Я сходил домой и вернулся с его любимыми вещами. Я принес тяжелые водонепроницаемые часы со стершейся позолотой, набор пластинок, удочку и крючки, старый солдатский ремень, выцветшую фотографию матери, складной нож, любимую клетчатую рубашку – и каждый предмет своей ушедшей жизни отец встречал кивком узнавания, и каждый, осмотрев, откладывал в сторону – с любовью, но и с укоризной: не то, не то.

Я смотрел на отца и боролся с желанием дать ему бумагу и попросить написать желаемое. Это запрещали правила: только жесты, только глаза, только мучительный перебор возможного.

– Для чего это – как ты думаешь, отец? – спросил я его, а на деле – себя, конечно же. – Если это должно нас как-то сблизить, то почему теперь, а не тогда, когда ты был жив? Если же нет, то зачем? Что это – загадка смерти, облеченная в плоть? Нет же никакого смысла в том, чтобы тебе забирать с собою что-то. Ты вполне можешь пойти и налегке, разве нет? Да и что ты будешь делать с этой вещью там, в белом тумане, среди вечных деревьев?

Говоря все это, я смотрел на свой – не наш, теперь только мой город – летний, теплый, окруженный Лесом, окутанный вечной тайной воскресающих и уходящих прочь – как вдруг на плечо мне легла рука отца. Я обернулся – глаза его смотрели понимающе, но строго – и устыдился своих наивных вопросов. Загадка Леса не требовала разрешения, она просто была, и мне в свою очередь оставалось лишь подчиняться ей, как все мы подчиняемся неодолимым силам – времени, полу, кровному родству.

– Хорошо, – сказал я. – Что тебе нужно – мы поищем еще. А пока – давай вернемся домой.

Вечером похолодало, из Леса повеяло хвоей, заморосил дождь, по улицам пополз белый туман. Отец не вернулся на смертное ложе, и, лежа в кровати, я слышал, как он бродит в своей комнате – босыми ногами по струганым доскам. Шаг, другой, остановка, снова шаг, круг за кругом – так память блуждает по знакомым местам, но не находит, за что зацепиться.

Наутро я думал продолжить поиски, но оказалось, что отец уже нашел. Мне стало стыдно – я словно сделал что-то не так, провалил испытание, не выполнил поставленную передо мной задачу, тем более, что вещь, которую он теперь держал в руках, принадлежала некогда мне. Это был его подарок, красный резиновый мячик, я играл с ним, когда был ребенком. Воспоминание: прыг-скок, мяч звонко ударяется об асфальт, пружинит в небо, падает, подпрыгивает, катится под машину, я лезу за ним, пачкаюсь, мать ругается, отец смеется – а я счастлив, мне ничего не нужно, кроме этого лета, этого дня, этой минуты.

Мячик потускнел со временем – сказались игры, лужи и, наконец, чердак, куда он отправился в день, когда мне подарили взрослый, футбольный, черно-белый мяч. Там он лежал десять лет – долгих десять лет в темноте, под протекающей крышей, среди пыльных, давным-давно позабытых вещей. Сказать по правде, я почти не вспоминал о нем – все же это была детская игрушка, а о том, чтобы как-то продлить свое детство, я никогда не мечтал, пускай оно и было счастливым и безмятежным, то есть таким, каким ему полагается быть.

Мяч валялся на чердаке, а я жил своей жизнью. Каждый из нас был сам по себе. Но теперь этот маленький кусочек прошлого лежал в руках моего мертвеца, и значение у него было иное – не просто вещица, но якорь, закинутый в старые-добрые времена, ниточка, которая свяжет отца с домом.

Это был удар, и удар болезненный, в самое сердце – я скорчился бы от боли, когда бы не был внутренне готов. Лес забирал отца, но, словно в насмешку, напоминал, что он по-прежнему любит меня, что я по-прежнему для него важен.

Нет, это была даже не насмешка, а просто слепое равнодушие чего-то неизмеримо более огромного, что устанавливает законы жизни и требует их соблюдения – не важно как, пусть и ценою боли, горечи, слез. Нас было двое против него – я и отец – а теперь я оставался один.

Никто не следовал за нами, никто не хотел разделить мою ношу и проводить отца в последний путь. Мы остановились на опушке, недалеко от Лесной стены.  Под ногами у нас была жухлая трава, пахло осенью, сыростью. Я кутался в пальто, а отец – он стоял, как есть, в будничной своей рубашке, брюках, с мячом, крепко прижатым к груди, и взглядом, устремленным куда-то далеко, за деревья, к неведомой, но манящей цели. Он не дрожал – холод, казалось, обходил его стороной, холодом был он сам – человек, который вот-вот исчезнет.

Минута, и отец тронулся, одолевая последний порог. Только на расстоянии я понял, какой он маленький, как остро торчат под рубашкой его лопатки, как странно и жалко он горбится, обнимая мяч, и мне захотелось окликнуть его, вернуть, сказать: «Оставайся, ничего страшного, мало ли на свете немых, холодных, оставайся, будь со мной, тебе не нужно идти» – но он уже не принадлежал мне и с каждым шагом уходил все дальше, пока не ступил под еловый покров и не окутался белым туманом. Некоторое время я еще различал его силуэт – странно, но он словно бы сделался больше, он словно вырос, мой отец – таким я, наверное, видел его в детстве – высоким, сильным, защитой, горой. Наконец, исчез и силуэт. Все кончилось, и я вернулся домой.

Чувства мои были двоякими – тоска и радость, тягость и облегчение. Я рад был, что отец больше не страдает, и печалился, что он ушел навсегда; я ценил ту возможность объясниться после смерти, что дал нам Лес – и все же лучше бы он не терзал меня жестокими чудесами. Я не видел в мнимом воскресении надежды, продолжения, иного, кроме путешествия в Лес – но поди объясни это сердцу, которому одного присутствия близкого человека достаточно для того, чтобы верить – он будет всегда.

В молчании, под шорох стенных часов сел я за поминальную трапезу. Я сидел, сложив перед собою руки, и думал: где ты сейчас, помнишь ли еще меня? Это был одинокий ужин под знаком отца – я все еще чувствовал его подле себя, но как бы за неким покровом, из-за которого он по-прежнему наблюдает за мной, но уже не может ответить, подать знак.

Мир вещей – кухня, дом, город – словно осиротел, и мало-помалу сиротство его просачивалось и в меня. Вещи принадлежали мне, но я не испытывал от этого радости. Отец ушел, и сын внутри меня умер. Я стал кем-то другим – тем, кем никогда еще не был – и мне надлежало свыкнуться с этим.

Я сидел на темной кухне и чувствовал, как меня овевает ветер времени, взросления и смерти – холодный, загоняющий душу в самые дальние уголки тела.


 

К списку номеров журнала «Кольцо А» | К содержанию номера