Короткие рассказы о чудесах. Цикл рассказов

…О жизнь, что с тобой такое и что будет дальше с тобою?
Я знаю, что будет с тобою – ты будешь всё так же капризна.
Вопрос не даёт мне покоя – а что в жизни есть, кроме жизни?

Каин Л. (Александр Тимошин)


НИЧЕГО НЕ ПРОИСХОДИТ



Представь, как он встаёт утром со своей постели. Садится на краю, согнувшись, всматривается в окружающие предметы, упирает лицо в ладони, ещё на чуть-чуть, на короткое время, закрывает глаза, и досматривает сон, а тот уже кончился. Куски: он переходил улицу, в толпе рядом была женщина, погладила его по голове. Он стоял на чьей-то кухне, поздно вечером, посмотрел на часы, и вдруг понял, что уже безнадёжно опоздал на работу. Это перенесло его в какой-то подвальный офис, где бледные без солнечного света служащие непрерывно обновляли гигантские, заведомо бесконечные базы данных. Он с оторопью рассматривал их согнутые спины, договариваясь с кем-то о том, чтобы придти на работу позже. «Надо было посмотреть на руки, а не на часы», думает он, проснувшись; эта мысль пришла к нему из его далёкого прошлого, будто из прошлой жизни. Было время, когда он учился управлять сном, но с тех пор его сны стали только снами. Что-то прочитанное об этом осталось в памяти.

Сон отлетел. Чувство неудобства осталось. Он долго и неподвижно слушает редкие звуки из глубины дома, и думает, что ни о чём не думает. Медленно поднимается, медленно потягивается, идёт умываться, по пути включает чайник. Кто бы видел эти шаркающие шаги! Человеческая развалина! Он ведёт пальцами по стене, экономя с утра внимание – оно ещё не проснулось, его так мало, и с утра можно позволить себе быть таким кривым, надо себя беречь, впереди работа нервная. Потом, когда неподвижно, как истукан, сидит за своим кухонным столом, и ждёт, пока в микроволновой печи доходят до кондиции бутерброды, он смотрит на себя в зеркальную стенку на внутренней стороне кухонного ящика. На его умытом и выбритом лице появляется осмысленное и определенное выражение. Он проснулся, как это не удивительно.

И вдруг он вспоминает, что живёт в этой квартире ровно год. Да, первое число месяца! Ровно год назад он вошёл сюда, опустил у дверей сумки с тряпками и мелочью и, не разуваясь, прошёлся по пустой комнате со следами чужой жизни. У кухонного окна поставил рюкзак, и долго смотрел на двор с качелями и детским деревянным домиком. Этому дворику предстояло стать его двориком. Тогда, на первый взгляд, ему здесь понравилось. Да, подумал он, ничего себе! Что же произошло за этот год? Ничего, скучный какой-то был год. Работал.

В одной книге, которую ему недавно показывал друг, он видел краткий рассказ о человеке, учителе рисования из большого японского города. Этот человек много лет занимался каллиграфией; однако, его глубокое сожаление вызывало то, что в движениях кисточки, в иероглифах проявлялись недостойные аспекты его характера. Однажды этот человек оставил работу и семью, отправился в монастырь на удалённом северном острове, и там под руководством некоего неразговорчивого монаха занимался дзэнской медитацией. Сидя перед алтарём, он считал вдохи и выдохи, сосредотачивал внимание. По ночам его иногда будили удары барабана во дворе монастыря. Через двенадцать лет он обнаружил, что его каллиграфия изменилась, вернулся в свой город, и далее так и преподавал рисунок и каллиграфические упражнения.

Как восхитительна эта история в таком кратком пересказе! Не было ли ему скучно торчать двенадцать лет в том монастыре? На этот вопрос невозможно ответить. «Будем усиливать то, что есть» – думает он.

Хотелось бы ему видеть самого себя ракетой, направленной к едва достижимой цели. Самоотречение! Не без цинического расчёта, может быть: пусть у меня будут особые права в этом мире… Но что же это такое, зачем это? Он усмехается над собой, над внутренним разговором, выходя из подъезда, и вот уже оказывается в обычном, привычном ежедневном настроении. День продолжается в автобусе, и там, с первым срочным звонком, с оплатой проезда, начинается уже другой разговор с самим собой.

Представь, что долгое время в квартире ничего не происходит. Но потом, по прошествии этого времени, из той же постели выбирается ещё кто-то. Жена. Кому там ещё быть. Она, тоже ещё не совсем «здесь», прежде всего смотрит в просвет штор, сосредотачивается. День-то уже начался, начался давно, Солнце высоко…

Второй этаж, за окном – белая улица. Это последний многоквартирный дом квартала, и за окнами – деревня, за деревней – лес. В этом месте никогда не бывает много людей. Две старушки идут-пробираются по снежной колее в старушечьих своих одеждах, с сумками. Парень сосредоточенно тащит санки с неподвижным укутанным ребёнком.

Если бы на другом конце улицы, которая уходит прямо от этого окна через весь пригород и пропадает в лесу, – а она видела, что на том конце ничего нет, несколько сараев за кривым проваленным забором, может быть, скотный двор, уже почти в лесу – если бы там была, скажем церковь, улица упиралась бы прямо в церковные ворота. В воскресные и праздничные дни шли бы люди в чистой аккуратной одежде. Вот эти же бабушки были бы в красивых праздничных пальто, и смотрели бы вперёд перед собой, а не в землю. Красивые аккуратные молодые парни, тоже пошли бы в праздничные дни по этой улице, или проезжали бы, в замечательных машинах… По крайней мере, просыпались бы под звон колоколов – она любит звон. Это стало бы тонкой доброй утренней радостью, по крайней мере, в некоторые дни.

Видишь, вот день и начался, она отпускается от занавесок, наклоняется, чтобы найти возле кровати очки, которые она так часто перед сном бросает у изголовья, обычно при этом подумав, что надо встать и положить на стол, но ленясь это сделать, и утром брошенные очки оказываются то под самой кроватью, то под упавшими подушками, и хорошо, что никто на них ещё не наступил, подходя вот так вот утром к окну, или, хуже того, выбираясь ночью из постели в туалет.


ТЫСЯЧУ ЛЕТ СПУСТЯ



…Мы пробились в Эгер последними. Мы принесли присягу на крепостной площади, и только потом сняли шлемы, уселись на площади, расслабились. Я не заметил ни травинки среди её плотно пригнанных один к другому камней. Горожане нервничали, но в их глазах мы замечали теплоту. Они очень устали, все они. Осада уже почти сомкнулась, и когда ворота крепости закрылись за нашими спинами, они закрылись навсегда. Всю ту ночь я не спал, я сидел на приступке возле одной из башен, точил саблю. Мне хотелось молиться, но почему-то я сдерживал себя. Еще мне хотелось, чтобы пошёл дождь, потому что было жарко. Турки жгли костры, в воздухе были дым и гарь.

В Тулоне была такая же жаркая ночь, я помогал Господину Адмиралу копировать карты укреплений порта, а на рассвете вдруг пошёл дождь, я последний раз перед сном пошёл проверить посты, и вот, надо же, прилетает случайная мина…

А потом, поздней тёмной осенью тысяча девятьсот сорок второго года мы с другом сгорели в дальнем бомбардировщике на краю земли и воды, над серым и однообразным, наклонно уходящим в волны балтийским берегом. Так быстро это произошло. Сверху свалились серо-чёрные истребители. Прыгать было некогда и некуда. Я даже не смог направить машину на длинный и плоский корабль внизу – транспорт, идущий в Таллиннский порт – хотя и пытался.

Однажды, в последний день августа, я бесславно погиб в Алжире. Я только-только прибыл туда, я даже не успел увидеть рассветы и закаты в пустыне. Обидно: стоило ли учиться убивать только чтобы уплыть из Марселя в этот чужой замусоренный порт, трястись в грузовике «Рено» куда-то на окраины, отсиживаться в казарме, чтобы потом подорваться в первом выходе не патрулирование, даже не изучив маршрут…

Сейчас мы с друзьями стоим за витой решеткой городского сада, под облетающими тополями, смотрим вниз по улице. От городской площади прямо на нас движется чёрная цепь щитоносцев, все в масках, прямо бесы, демоны. Высокие тяжёлые водомёты ползут за их спинами. Демонстрация закончилась; завод будет работать любой ценой, а мы – мы, видимо, будем уничтожены. Невесело.

Демонстрация была окружена цепью специального подразделения, как у нас тут водится. Так что мы сразу видели, что будет. Видели вертолёты и водомёты. Теперь задача карателей – сделать так, чтобы проходящие по городу люди не могли приблизиться и присоединиться к тем, кто в центре площади. Мы окружены.

Кто-то пытался исчезнуть в окрестных улицах – не могу представить, насколько им это удалось. Мы же остались здесь. Что мы здесь делаем? Завод будет работать. Демонстрация кончилась, день кончился, всё кончилось.

За нашими спинами – решётка городского сада, над нашей головой вертолёты. Улицы перекрыты, и ребята сидят вокруг прямо на асфальте, кто-то закуривает, посмеивается, кто-то грязно ругается, фотографирует нас сотовым телефоном и быстро отсылает фотографии. Это мы. Сильно болит плечо, надеюсь, что не так уж это серьезно - рана зарастёт, кость срастётся - потом... Сейчас, по крайней мере, я могу только плотно перевязать его, и занимаюсь этим, глядя вниз по улице. Они идут шагом. Когда-то я был в окружении, Эгер выстоял, хотя я этого уже не увидел.

– Меч на поясе моём, - говорю я себе – пальцы мои в крови, я могу не бояться.




ПОСВЯЩАЕТСЯ САШЕ СОКОЛОВУ



Обаятельная, трагическая и трогательная книга, говорили ему. Сказано. Там безымянная река, и дачные дальние предместья коих должно быть девять, одно за другим. Это лес, и пары на склоне холма, может быть, за их вечерней трапезой, может быть.

Мальчик-чудак пересекает реку, припадая к её окну, ах, есть ли у неё муж, или это удачливый некто, такой как я – как мы, здесь ждущие в темноте? Keeping abreast, чтоб не кольнуть русскую речь. Ко груди твоея припадая. Так есть ли у неё муж, и с кем проводит она часы, отведённые для вечерних чаепитий?

Малтчик и он же чудак пересекает реку. Медленно ступает в воду – зеркало насквозь – лодку ведёт за собой – медленно – и там наверху окна. И тут надо укрыться за вычурный слог. Трогательный и трагический. Так есть ли у неё? Астролог некоммуникабельный никакой азбукой не надеется атмолчаться, анаграммой наскоро надуманной атразить натиск яблочный. Выходи, я… Так вот, на это несчастный ли русский язык предназначен? И подвалы его. И его.

Опыты прошлых веков: да, скорее всего и на это тоже. Итак, мальчик. Он мужем станет – не тем, так другим, не так - так иначе. Он ступает в воду – тёплую воду по щиколотку возле самого берег, отмель, не отмель. Тут и остановись, стоп. Поймай его взгляд. Движение руки – левой скорее чем правой, левым боком повернут он, слева приходит тьма, астрологи-то знали, садились всегда справа, о да! но теперь – левой – занёс ногу над берегом, левой – шагнул – раз, но размашисто – за зеркалом. Типа оставил лодку, побрёл.

Берег кончится, бумага кончается тоже. Так или иначе. Доктор! Ты хорошо пишешь доктор, и как здорово, что ты не врач. Он не накручивал восклицательных знаков; а ты накрутил, я бы тоже накрутил, а то ещё – многоточий…

Мальчик, берег; не сберёг, скажу: я ***** **** Ах Ненаглядная моЯ. Дальше по тексту не будет, ибо бытовуха: поезда, жизнь-не-здесь, double mind, дальше больше, double thought, непересечение; ваши бумаги; ну да при таких-то ресурсах; и наши капризы, лингвисты на службе у Чёрта. Спишь ли ты? Спишь. Это ночь, неправда, что все кошки серы.

А человек бывает робеспьер, а ещё бывает человек –нахтигаль, нантингейл, а она – мальчик, ты ещё не можешь знать, что она не птица.

… Лодка всё там же. Зачем эта женщина, ах не случайна ли, и дача на таком высоком берегу – спроста ли так достижима? Чудесненько, что и лодка не уплывёт. Мальчик, с пустой своей левой ногой – сердечная сторона! – шагнёт, и задумается. Приплыл, и то, увидеть горазд ли. Представь, там окно, и свет погас, и форточку открыли, и льдинки звякнут в колее – но нет! - далеко это что-то разбилось – и опять, again: окно, и форточка. Это – жуть, и левая твоя сторона недостаточно оттренирована для таких наблюдений, о мальчик! Это ночь защиты, мой мальчик, ибо она – там, несомненно (спишь ли ты, Ах Ненаглядная Недостижимая моЯ) – так же несомненно и мы все там, носители бесполезной –сти – грудь в грудь – мальчик, твоё дело неиндивидуально; мы наблюдаем, не будучи, увы принять участие в вечном сотворении ars nuovo волнительной осенью либо весной однако бдим, и вот - там наверху собака - впереди собака! но не кербер, и более того, она добрая. Вот тебе слово. Почему мы всё это боимся говорить друг другу – от лица к лицу, раз уж мы все там? Я тоже боюсь, наверняка так; я люблю тебя, мальчик? И тебя тоже. Ночь волнительна. Сон разума, и впредь.

2008


ОБЫКНОВЕННОЕ ЧУДО



Ты замешкался, когда вы выходили из дома. Собрались вместе пойти в магазин, купить что-нибудь к чаю. Кажется, тебе кто-то позвонил, ты с порога, не разуваясь, вернулся в комнату, взял трубку. Проговорил не очень долго, всего минут пять.

Когда ты вышел из подъезда, она жизнерадостно о чём-то переговаривалась с незнакомым тебе парнем. Чуть пониже тебя, но повыше неё ростом, в меховой шапке. Она смотрела на него такими светлыми глазами. И он был рад встрече. Когда ты вышел, она сказала: «ну ладно, мы пойдём», но тебя с ним не познакомила. Да и он никак не прореагировал на твоё появление, только слегка кивнул. Ну и ладно. Они одновременно вытащили из карманов сотовые телефоны, обменялись номерами. Тоже ничего необыкновенного.

Когда вы пошли вниз по улице в магазин, сказала, что это был её одноклассник. Не встречались после выпускного, сто лет, он теперь живёт в Москве. Назвала имя, которое, к сожалению, сразу же вылетело у тебя из головы.

В супермаркете купили чай, молоко и печенье. Вернулись домой. Хороший был день, и вечер был замечательный, поэтому никакие мрачные мысли и образы даже и не могли бы закрасться в твою голову.

И на следующий день было воскресенье. И вы ходили на каток, потом в гости к твоему товарищу, и вместе всё время были. О чём-то вы говорили, как всегда: о перспективах на работе, о событиях в мире, о музыке. Вы так много всегда говорили о музыке, как будто это был ваш общий дом, и своими разговорами вы его обустраивали и всё лучше обживали, прямо меломаны.

потом был понедельник, и тебя не было дома, а вечером уже не было её. Когда вы вместе снимали квартиру, договаривались же попробовать жить вместе. Попробовать. Почему бы и горевать так сильно, когда она перестала с тобой жить? Попробовала. Ну, понятное дело, так бесследно исчезать не стоило бы. Правда, оставила записку: «Со мной всё хорошо, я просто ушла. Береги себя! Прощай!» Имя, подпись. Не очень-то содержательно. Ты понял, что она написала это, просто чтобы ты не волновался её исчезновению. Она молодец.

Днём у неё было достаточно времени, чтобы собрать свои немногочисленные вещи. Платья, джинсы, книги, диски. Куда ушла? Вероятно, к одной из своих многочисленных подруг. К маме она жить не вернулась, это точно. У мамы-то её ты сразу же побывал.

В конце недели ты неудачно её увидел в метро он спустилась на станцию, когда твой поезд уже нырнул в тёмный тоннель. А ты увидел её из последнего вагона, мельком, вроде бы не одну. Там был долгий перегон. Да ты как-то и не решился бы вернуться. Разве что ли посмотреть не неё еще раз, издали? Незачем.

Пусто было в чужой квартире, да?

Потом, уже недели через две, ты обнаруживаешь в её Живом Журнале обращение. К друзьям – к тебе тоже, но, конечно, вовсе не только к тебе. К тебе – среди прочих. «Друзья, поздравьте меня! Со мной это случилось. Это случилось со мной! Я встретила! Любовь!! С первого !!!! Взгляда!!!!! Как только я увидела его, я поняла, что в моей жизни случилось нечто необыкновенное. В моей жизни произошло чудо! И это правда!! Представляете, я встретила его две недели назад прямо возле подъезда. И теперь мы вместе! Он и я!!! Это так и есть!!! теперь мы вместе!!!!! Порадуйтесь за меня!!!!!»

Вот так ты и узнал, что случилось, куда она делась. Такая вот новость. Она встретила ЕГО. Любовь с первого взгляда. Одноклассник, не одноклассник. Допустим, она вышла из подъезда немного раньше тебя – с этого всё и началось. Скорее всего, было именно так.

Представляешь: мгновенно узнать, что предшествующая жизнь была только подготовкой! Видеть жест – поворот головы, цеплять, как молния на куртке идёт под пальцами вниз, различать походку – и узнавать: да, это то, да, должно быть именно так. Вырастить уверенность за пустяшным трёпом, обычной улыбкой – «социальной», как говорят американцы, с шутками да прибаутками. Созвониться с утра, встретиться снова, где-нибудь возле метро! И уже никогда не расстаться!! И будь что будет!!! И так далее.

Везёт ей. А что с тобой? А ты – иди в жопу.

В песне Александра Тимошина недаром поётся: «Весна будет быстрой, потопной, весна будет суицидальной, я знаю сюжет столь подробно, что мыслю порою фатально».

4 января 2007


УДАР



Когда Сергей узнал, что ему изменила жена, он вышел из дома и пошёл по улице. До этого он долго сидел на краю подоконника, лбом упирался в стекло, смотрел на эту улицу, и ни единой мысли не было в голове, только напряжение, матовый электрический свет. Тогда он вышел, потому что дома сидеть было уже невозможно.

Шёл вперёд. Было тихо, потому что в городе с утра был снегопад, а жители города сидели по домам, либо были на работе. Медленно, сильно наклонив вперед голову – она стала слишком тяжёлой и не нужной – Сергей прошёл мимо остановки, свернул во двор с умирающими от собственной старости домами и пошёл по улице вниз, в район ещё более старых домов, одноэтажных развалин, сараев. Надо было куда-то идти, и он шёл туда, где продолжался город.

Он давно знал этого парня, и поскольку парень ему самому нравился, он понимал жену. У Сергея было ощущение, что она как-то уж очень, уж чересчур неравнодушна к этому человеку. И можно было бы догадаться и предпринять какие-то действия. Хотя бы по отношению к самому себе, если уж не к ней. Но когда всё стало известно, он был совершенно не готов. Жена всё сделала правильно, хорошо для себя самой, к ней Сергей не чувствовал не претензий, но совершенно не понимал, что ему-то теперь делать. Земля разом ушла из-под ног. Снег тихонько скрипел, но звук этот не достигал ушей Сергея. Думал ли он о чём-либо? Да, жалел, что забыл перчатки, и руки в карманах скоро замёрзнут.

Он повернул с широкой улицы в какой-то переулок, начинающийся проходом между гаражами, и в этом проходе оказались три молодых человека с бедной, тёмной и неприятной внешностью. Сергей медленно пошёл вперёд, отметив своим заторможенным сознанием этих людей с бесцветно-мрачными лицами. Они стояли возле входа в один из гаражей и разговаривали. Когда Сергей шел мимо них, всё так же утопив руки в карманах, рассматривая в обледенелую поверхность прямо перед собой, они разом обратили на него внимание, и тот, что был ближе всего к Сергею, сделал два шага и окликнул его.

­ – Эй, братан, стой, иди сюда! – так он сказал.

Сергей остановился, поднял голову и посмотрел на подходившего к нему. Тот парень тоже руки держал в карманах, и тоже шёл, наклоняя голову вперёд, но это был другой наклон. Он остановился в шаге от Сергея – слишком близко приблизившись к нему для обычной уличной беседы, встал как-то боком и спросил:

– Поможешь, братан?

Смысл этого вопроса, и вообще то, что это вопрос, дошло до заторможенного Сергея не сразу. В его состоянии, он никому ничем не мог бы помочь. Тем более таким вот. Сергей молча смотрел на парня, и кроме ощущения бессмысленности происходящего, не испытывал никаких чувств. Парень сделал шаг в сторону и угрожающе сказал:

– Помоги, короче.

Те двое смотрели с явным, но каким-то ненормальным, нечеловеческим, интересом. В глазах у них было уже всё, что будет: кровь, крик, чужая боль. У Сергея вдруг возникло резкое чувство отвращения. Когда не понимаешь, можно ли жить дальше, и как жить дальше, и как вернуться в свой же дом с холодной улицы – разговаривать с гопниками на их разводные темы? «Помоги». Внутри Сергея было что-то вроде чёрной вязкой пустоты, она и зашевелилась, поднялась по внутренней стороне груди вверх, гортань загорелась. Он сглотнул.

Парень начал опускать челюсть, раскрывая рот, чтобы сказать что-то. В сознании Сергея ничего ни сверкнуло, ни вспыхнуло, как про это обычно говорят. Он шагнул вперёд, и правой рукой, мгновенно сжав пальцы в кулак, ударил этого парня сверху вниз в лицо, между виском и переносицей. Удар был сильный, Сергей чуть присел в момент удара и провалил руку далеко вглубь головы парня. Выстрелила мощная, всеобщая, ненависть – не к гопнику этому безродному, а ненависть вообще. Черная пустота внутри ворвалась, и искры вылетели из-под его кулака. Парень не сделал никаких защитных движений, он не ожидал удара, и под кулаком Сергея он мотнул головой в сторону, махнул обеими руками, и упал на спину. Тут же на его лице появилась кровь, он замер. У Сергея онемел кулак, он шагнул ещё, и с разгона пнул парня прямо в ребра… не пнул, только замахнулся, но импульс уже вышел, и мгновенно вернулась та же пустота, и безразличие ко всему, и нежелание двигаться. Он опустил ногу, и взглянул на других двоих. Те замерли.

– Ему... сами. – Сергей указательно мотнул головой вниз, и хотел сказать: «помогите сами или вызовите «скорую», но ему уже было настолько всё равно, что даже этого он выговорить не смог. Парни ответили матом, и произвели какие-то движения… Сергей повернулся и пошёл обратно, туда, откуда пришёл. Выйдя из переулка, он повернул, по улице двинулся опять вниз. Никакой атаки сзади не последовало. Он и забыл об этом. Стало ли ему легче? Не стало. Даже какого-либо возбуждения после боя не было, только в теле появилось лёгкое и приятное ощущение сделанного правильного и нужного дела. Он отбил костяшки руки, а кулак так и не разжал, и пальцы болели в глубине кармана, но и этого не чувствовал. Он медленно шёл вниз по улице, смотрел прямо перед собой, и внутрь появлялось что-то другое: тоска, обида, одиночество.

10 февраля 2009


СМЕРТЬ ГЕРОЯ



Герой умирал, и при этом всё происходило не так, как должно бы. Были холмы, покрытые грязными полосами от ног, тел и тяжёлых грузов, пересечённые рытвинами от гусеничной техники. После первого заморозка выжелтевшая трава легла. В той стороне, куда садилось Солнце – лес, коричневые и чёрные вертикальные, наклонные, щетинистые брёвна. Медленно, неохотно опускалось Солнце в какое-то мутно-глинистое пятно облаков, медлило. Будто у него в запасе было очень много времени, а желания уходить из этого дня не было никакого, или время вообще замедлилось. Недаром герою казалось, что в мире было непривычно тихо: звуки остановились, замерли.

Повернув голову в другую сторону, герой видел уже наползающую на степь низкую ночь, а с ней шли темнота, ветер, холод, зыбкость кожи, падение температуры, смерть. Приходящая ночь была большой чёрной тучей, она медленно ползла на холмы, накрывала, затапливала их. Глаза героя прекрасно работали, и разгулялось воображение. Глядя на это приближение потустороннего мира, он представлял себе океан, временами возникающий и временами исчезающий, но такой, что всегда приходит в виде темноты, и ему предстояло оказаться в этой темноте. Опуская глаза на поле, герой видел всё то же самое, всё то же и тех же: медленно двигающихся вниз со склона холма и уходящих по дороге людей с грузом,– они скрывались из виду, и он слишком хорошо знал, куда они идут, Ещё он наблюдал и других людей, с оружием, сопровождающих. Здесь никто не двигался быстро. Никого и не торопили. И ночь еле двигалась, а герой лежал на спине, и предчувствовал, как будет уходить тепло – замёрзнут предавшие его ноги, потом грудь, а затем холод придёт снизу, когда земля остынет и начнёт вымораживать его снизу, со спины.

Ничего в теле особенно не болело – были привычные уже, старые знакомые боли, новых к ним не добавилось, так что можно было бы и жить, но ноги перестали двигаться. Он теперь мог только лежать на спине, смотреть в разные концы этой своей последней Земли, ждать. Герой злился не на людей, которые уже никак не могли и не хотели ему помочь – каждый сам за себя – а на самого себя, на своё воображение, на душу. На то, что был слишком доверчив к самому себе.

Герои должны умирать не так. Существуют различные варианты геройской смерти, или же героической смерти. Не на баррикадах. Не на тонущем корабле. Не от сердечной усталости в маленьком, заваленном картами, сумасшедшими телефонами, распечатками, сигналами кабинете, не в пустынном шатре на краю пальмовой рощи с журналом и донесениями. И не на краю пустыни ледяной, где вдали – горбы безжизненных оледенелых холмов, туман мгновенно повисает сосулькой на потерявшем чувствительность лице; ни на допросе перед лицом подонка. Может быть и другая смерть: среди своих, когда всё уже кончилось, и те, от кого ты уходишь, если и не любят тебя, так, по крайней мере, по крайне мере смотрят на тебя до конца.

Герой об этом часто думал, да и жизнь его была такой, что смерть часто приближалась, он только об одном так никогда и не подумал. Это может происходить вот так: ноги отказывают, тебя, неслышно посовещавшись, относят в сторону от дороги, кладут на какой-то тряпке, и от усталости тут же забывают о тебе. И ты умираешь не от боли, ни от пули, даже не от голода, а просто от потери подвижности, а точнее – от медленно наступающей холодной ночи. Тем более – осень, и никаких шансов пережить зиму, в таком-то состоянии.

Герой никогда не думал, что смерть может быть бессмысленной. Что может быть смерть – исполнение законов природы. Уходит Солнце, тело остывает, душа из него уходит. Смерть, которую никто не заметит, которая уравнивает героя со стреляной гильзой, упавшей в колею и забытой раньше, чем её затоптала нога тяжело нагруженного усталого человека. Так и ночь затопчет умирающего героя. Бессмысленность этой смерти вдруг начинает очень злить героя, он удивляется тому, что ещё может на что-то злиться: он только что думал, что кроме вялой обиды на воображение, которое подвело его и не сделало готовым к такой смерти, ничего внутри быть у него уже не может. Ну, ещё сожаление об уходящем Солнце... А теперь он злится на всё – на неподвижные ноги, на несуществующего бога, на самого себя, которого считал героем и для которого ждал чего-то другого. Он злится даже на своих людей, а ведь как будто всё простил им.

Герой видит, что сумерки наступили, всё вокруг потеряло цвет, и что Солнце уже навсегда ушло, а темнота приблизилась. Он собирает силы, неожиданно садится, поднимает правую руку, сжимает пальцы, кулаком с размаху бьёт по глине, и яростно кричит:

– Всё! Пиздец!!


ШЕСТОЕ ФЕВРАЛЯ, ВЕЧЕР



Она стоит на трамвайной площадке на краю города Т., в неудобном, задёшево купленном на распродаже пальто, надеется на ещё один, пусть потом уже и последний трамвай, волнуется за свой ноутбук в чёрной сумке через плечо – единственная ценность, не отобрали бы, не забрали бы – там, куда она едет, не особенно ей рады, но не прогонят, раз уж так заведено, что ночует она – там. Вдруг – мобильник звенит, неожиданно громко, как будто на всю улицу

Он сидит, или, скорее, восседает в глубоком мягком продолговатом кресле в небольшом ресторане в центре небольшой восточноевропейской столицы, ждёт свою подругу, которая перезвонила и сказала, что весьма и весьма задержится; он листает свежий номер её журнала, картинку привлекают его внимание, а текст между ними – не привлекает, между столиками идёт скрипач и играет что-то цыганское.

Ещё кто-то плывёт по большой реке на лодке в темноте, всё промокло под дождём, документы уложены в три пластиковых пакета, и это утешает; дождь не кончается, но скоро утро, и над островами уже розовеют края облаков; его радует шум вертолёта вдали – не все ещё умерли в этом мире, не все.

Я лежу на полу в чужой квартире – «как всегда, как всегда», думаю я,– кашляю, пытаюсь заставить себя встать, сесть за компьютер, дописать письмо – включаю громкую музыку, иду заваривать чай, по пути стучу по барабану, зачем-то подхватываю и несу его с собой на кухню, возвращаю его на место, всё-таки завариваю чай, сажусь пока посмотреть новости.

Он выходит из университета, прогуливаясь, идёт через парк, смотрит, как фигуры в ярких жилетах отметают снег с памятника посреди аллеи – тёмно-коричневого мужчины с плащом на согнутой руке, который смотрит куда-то вдаль, в сторону высокого католического собора – он думает о последнем разговоре, и медленно бредёт по парку вниз, к метро, и когда шкрябающие люди остаются позади, наступает почти тишина, с очень приглушенным городскими звуками из-за высоких тяжёлых деревьев.

Она сидит и курит на балконе своей квартиры – внизу загораются огни, кто-то непрерывно сигналит – на коленях её плеер и бинокль, она развлекается, изучая окна домов напротив, на другой стороне долины, слушает трансовую музыку, не одевая наушники, и повторяет – «вот и день прошёл, вот и день прошёл» – и удовлетворённо чуть сдвигается на своей длинной скамье, принесённой прежними хозяевами этого балкона из старого автобуса; день прошёл – и хорошо, всё меньше ожидание, а этого-то ей и надо.

Это 2011 год. Через несколько лет мы все окажемся связаны в очень тесный узел деловых, любовных, юридических отношений, но пока ещё никто из нас не знает об этом; слушаем каждый свою музыку и делаем свои дела; а тот, кто направляет нас к этой встрече – он-то уже всё знает, да и мы могли бы узнать, если бы внимательнее читали книгу своих жизней, но это всё равно, что букве выползти за переплёт книги, да ещё и подпрыгнуть. Поэтому мы живём каждый по одиночке, каждый сам по себе – в этом году.



КОНЕЦ СБОРНИКА «КОРОТКИЕ РАССКАЗЫ О ЧУДЕСАХ – 1»