Анатолий Домашёв

НЕ ПЛАЧЬ ТЫ, ОСЕНЬ, ОБО МНЕ: К 80-летию Глеба Яковлевича Горбовского



Я — существую! Вот какое дело…
И всем сосуществующим — привет!
                               Глеб Горбовский

Когда в дверь позвонили, я сидел на низком диванчике-тахте у Саши Морева на 9-й линии Васильевского Острова, в знаменитой восьми или девятиметровой комнате, похожей на некий пенал с дверью в переднем торце этого «пенала» и окном в противоположном, наружном торце. Мы болтали о чем-то литературном, слушали при этом новую пластинку со старинной музыкой, может быть, Баха. И, наверняка, курили: я — болгарскую сигарету «Шипка», Саша — отечественную папироску-гвоздик под названием «Север». С папироской в пальцах Саша и вышел в длинный коридор большой коммунальной квартиры, чтобы впустить гостя. Или гостью…
Я — нога на ногу, полулежа на тахте, вместе с дымком сигареты и аккомпанементом музыки блуждал взглядом по высоким и действительно живописным стенам, сплошь увешанным картинами и этюдами хозяина комнаты вперемешку с почерневшими от времени иконами и иконками (в окладах и без), бронзовыми складнями и крестами потускневшего литья. Вдоль тахты — длинная полка из простой доски уставлена всевозможной художнической «всячиной»: пара «непарных» подсвечников, стеклянная банка с букетом торчащих вверх кистей, черно-красно-зеленые пузырьки туши, смятые тюбики масляной краски.
Минимум мебели и никаких шкафов. В углу рядом с дверью — что-то вроде укрытого тряпкой комода, заваленного одеждой, большими папками рисунков и репродукций, толстенными книгами (по искусству), одна из которых размером с кожаный потертый чемоданчик, сверкающий позолоченной застежкой, поставлена «на попа» — старая уникальная библия. Рядом с тахтой на журнальном столике — ламповый приемник с большой грампластинкой под верхней крышкой: оттуда и выплывает в комнату волшебная музыка — «Аве, Мария!..»
Саша возвращается в комнату, ведя за собою незнакомого мне гостя:
— Знакомьтесь! — весело говорит Саша.
— Толя, — беспечно, еще находясь в блаженном облаке музыки, представляюсь я.
Незнакомец вежливо протягивает теплую ладонь:
— Глеб…
Догадка молниеносно подбрасывает меня с дивана: «Это же Горбовский!»…

О том, что Морев дружен с Горбовским, я знал. Наверно, даже завидовал Сашиной дружбе. Да что там я — весь Ленинград находился под обаянием стихов и славы Горбовского, который в Ленинграде был, мало сказать, знаменитым, он был легендой, мифом, автором фантастически популярных, передаваемых «из уст в уста» неофициальных песен, непечатавшихся стихов, написанных не мертвым книжным, а живым нынешним языком, языком той жизни, в которой жили мы. И он жил где-то рядом, ходил по тем же линиям Васильевского Острова. Правда, видеть его «вживую» мне еще не доводилось. И надо же, так неожиданно, так просто — вот он передо мной...
Случилось это — ни много, ни мало — а ровно полвека назад. И как же я был рад, что живой Горбовский не совпал с тем, каким его рисовало мое воображение. Вместо хулиганисто-сердитого бунтаря передо мной стоял интеллигентный тридцатилетний и очень даже симпатичный человек! Таково от той первой встречи мое первое впечатление, которое, как известно, всегда самое правильное. Молодой Горбовский абсолютно вписывался в классический образ поэта. Некоторые даже находили в нем сходство (и не только внешнее) с Есениным — ну хоть в кино снимай.
Что мы в тот вечер делали дальше — пошли куда (к кому?), сидели-слушали его новые стихи или вкушали «тридцать третий» портвейн — не помню, потому что все заслонилось первым впечатлением. И по сей день Глеб Горбовский не разочаровал меня ни обликом, ни взрывной энергетикой, ни потрясающей манерой авторского чтения, что в сумме и составляет индивидуальную, штучную сущность яркого самобытного таланта. Это не означает, что Горбовский идеален. Он — самобытен. Кому-то он может и не нравиться. Да и нужно ли нравиться каждому? И в стихах, и в жизни он бывает разный, что тоже естественно — ну не может человек быть всегда и во всем одинаковым. Помимо природного поэтического дара в нем присутствует все то, что и должно быть в человеке: доброта и злость, любовь и ненависть, нежность и грубость, здоровье и болезни, достоинства и недостатки. А как же без них-то, родимых? В нем все качества живого организма, однако в своей, индивидуальной «плепорции». Именно такой замес, такое сочетание этих «плепорций» и делают его тем Глебом Горбовским, которого мы знаем и любим, и отчего так притягательны его стихи.
С годами человек, конечно, меняется, но меняется внешне, не внутренне. Суть поэта остается та же. И Глеб как поэт — тот же, но только крепче, сильнее и чище, как хорошо выдержанный коньяк. И предначертанное ему он честно и добросовестно исполняет. Ему, как никому другому, досталось пережить и ярко воплотить в стихах геополитическую катастрофу страны. Он стал мудрее, опытнее, закаленнее. Он теперь знает о жизни, о Боге, о человеке и Вселенной больше и глубже.
Для меня Глеб Горбовский всегда ассоциируется, прежде всего, с Васильевским Островом. И у него (как островитянина по духу) — замкнутый образ жизни, он «не высовывается», не тусуется, его с трудом можно оторвать от письменного стола. Но он не дистанцируется от природы и от дыма Отечества. Неслучайно, по-моему, его имя рифмуется с небом и хлебом, а для неравнодушных к палиндрому оно символично вписывается в славянский ряд — «Белград. Дар. Глеб» и даже изнутри наполнено светлым цветом — «Бел Глеб»!
Горбовский уже принадлежит к сонму поэтов-долгожителей. По возрасту он обогнал Державина, Крылова, Тютчева, Фета, Майкова, Полонского, Пастернака… Еще не достиг Вяземского, Бунина, Чуковского, Тарковского… Вот в каком великолепном созвездии светится имя поэта Горбовского. На мой взгляд, Горбовский — крупнейший поэт не только русской, но и белорусской, болгарской, сербской, украинской поэзий. Даже в ряду поэтов-долгожителей Горбовский — редкость, явление уникальное: находясь на том отрезке бытия, когда уже едут с ярмарки, спускаются под горку, он не исписался, не выдохся, не сник — его дар не потускнел. Он ни на день не перестает сочинять и подыматься в гору (или на гору). А та гора называется горой Одиночества и расположена она у Парка Победы в коммуналке на улице Кузнецовской. Так закольцовывает (или зарифмовывает) судьба долгую жизнь певца квартиры коммунальной: с коммуналки начинал и завершай в коммуналке. Таков его, если хотите, одинокий Парнас. Там не бывает тусовок, там только он. Не мешайте его высокому одиночеству — он общается с небом. Не отвлекайте — он слушает небо. С небом поэзии он соединяет и нас… Мне он напоминает Архимеда, отгоняющего завоевателей от своего эскиза на песке: «Не троньте моих чертежей!» Или роденовского «Мыслителя». Не мешайте ему мыслить. Оставьте его в покое. Он — мыслит и страдает о вас.
То, что Горбовский пишет ежедневно — не метафора. Это действительно так — беспримерная ежедневная работа. Работа далеко не благостная, а скорее каторжная, самоотверженная, требующая полной самоотдачи, без передышки, без выходных дней и без отпусков.От нее не избавишься, от нее не сбежишь, не спрячешься. Потому что поэт повязан с нею до конца, до полного испепеления. Потому что творчество — это его жизнь. Передышка — только в законченном стихотворении, выразившем то душевное состояние, в котором существует и мыслит поэт, глубоко переживающий, неравнодушный к ближнему, охваченный всеми особенностями окружающей яви.

Все пишу и пишу для чего-то,
все, как школьник, кручу головой.
Я стихами объелся до рвоты,
обожрался их плотью живой!..

Ненавижу тебя, писанина!
Истекаю, как кровью, — тобой…
По бумаге — бездомною псиной
я брожу, окунувшись в запой.

Скоро я подобью, подытожу
свой мыслительный мусор и сор,
то есть душу, прости меня Боже,
поцелую и — брошу в костер!

Это стихотворение я взял почти наугад из папки за 2005-й год, а всего в ней — около четырехсот стихов. И только за один год. Вдумайтесь, пожалуйста: это же в день — по стиху, а то и больше! Некоторые пишут стихи циклами, книгами, заранее планируя или «вычисляя» их. Горбовский стихов не вычисляет, не планирует, он дышит ими. Горбовский — это стихия, он и естественен, как стихия! Естественность — одна из привлекательнейших черточек человека вообще и поэта в особенности. И конкретность. Стихия либо есть, либо ее нет. Разве можно управлять явлением стихии? Она неуправляема никакими силами, кроме небесных. Она неподконтрольна: ее присутствие можно чувствовать, ощущать, пытаться предвидеть, но когда она и как разбушуется — загадка. Прислушайтесь к тому, что и о чем говорит стихия по имени Глеб Горбовский. Поэт Божьей милостью. Поэт от Бога. Некоронованный король ленинградской поэзии. Говорят, Велимир Хлебников спал на мешках собственных стихов. Думаю, в этом Горбовский мог бы смело потягаться с великим футуристом: готовых стихов у Глеба — горы. И каких стихов! Блистательных. По-тютчевски мудрых, по-ивановски лаконичных. Так пишут умудренные возрастом, закаленные бытием поэты-классики. Горбовский — и есть наш живой классик, наше национальное достояние.
Когда-то Горбовский не мог представить себе Есенина в 80 лет, а Блока — мог. А разве мы могли представить себе 80-летнего Горбовского? Мы и не заглядывали так далеко. И вот ему — 80!.. И он сам приветствует нас с высоты своего прекрасного возраста:

…Слепни жужжат и комары бушуют,
по тропочке плетутся муравьи…
Я пеленаю жизнь свою большую
в сомнительные тряпочки свои.
Я защищаюсь, хоть и надоело
отмахиваться на закате лет…
Я — существую! Вот какое дело.
И всем сосуществующим — привет!

Октябрь. Осень. Осень патриарха... И он — существует! И
ему — только 80. Вот какое дело, дорогой Глеб Яковлевич, про патриарха — это я про тебя. Прими, пожалуйста, мои сердечные поздравления и низкий поклон. Желаю тебе новых творческих озарений.  Будь всегда здоров, живи (на зависть всем) долго и — храни тебя Господь. Жизнь продолжается, она катится дальше — от осени к осени. Пусть будут удачными и длинными все твои осени и вся оставшаяся жизнь!

ГОРБОВСКОМУ О ГОРБОВСКОМ
на юбилей

Возможно тезис выскажу я спорный,
я все же буду, буду утверждать:
он — памятник себе нерукотворный,
ему бы на Васильевском стоять,
где мы когда-то были молодые,
на линии Седьмой или Восьмой,
где светятся фонарики ночные
и где гулять опасно в выходной.

А можно с павильоном «Пиво-Воды»
сваять их вместе и установить,
где участковый вышел из народа,
обратно же — не хочет приходить.
А можно даже рядом с Крузенштерном
под липкой усадить на берегу…
Скажите им: пора уже, наверно!
Я больше убеждать их не могу.

Ушли Тарутин, Уфлянд, Нестеровский,
и мы уйдем, и академик Слава Лён,
а в классиках останется Горбовский,
лишь он из нас — для будущих времен.
Я горд, что я его был современник,
с ним петербургским воздухом дышал,
да и не раз в дождливый день осенний
по линиям с ним пьяненьким блуждал.

Я горд, что я и он — островитяне,
и я с ним грешный, каюсь, выпивал,
но так скажу, признаюсь вам, славяне:
дистанцию с Горбовским соблюдал.
Уже тогда средь первых был он первым,
он первым был, он первый так и есть.
Румяный критик мой, не тратьте нервы,
ведь вы не из квартиры номер шесть.

Он памятник, и он — нерукотворный,
ему века в поэзии сиять,
ваятелям каррарский мрамор горный
уже пора, пора бы выбирать,
и пусть горят фонарики ночные,
и пусть опасно в город выходить,
но ГЛЕБ ГОРБОВСКИЙ буквы золотые
из тьмы веков должны всегда светить.

ПОЗДРАВЛЯЕМ!

Союз писателей ХХI века и редакция журнала «Футурум АРТ» сердечно поздравляет Глеба Яковлевича Горбовского со славным юбилеем и желает юбиляру крепкого здоровья, благополучия и новых гениальных стихов!


Союз писателей ХХI века, редакция журнала «Футурум АРТ»

К списку номеров журнала «ФУТУРУМ АРТ» | К содержанию номера