Единственная местность возможного поиска

Для меня существование поэзии – это возможность речи, которая отличается от разговоров на улице, от перекрикивающих друг друга заголовков прессы и рекламы, от выхолощенного профессионального языка, даже от самой доверительной дружеской беседы. Отличие это – не в содержании, а в тоне, т.е. не в том, ЧТО говорится, а в том, КАК. Или такое состояние, в котором всё это способно поэзией стать, когда звучит каким-то особенным голосом. Для каждого поэта, как и для каждого непишущего человека, наверное, характерен какой-то свой, особенный тон речи, звучание голоса, интонации. И все это накладывает огромный след на то, что именно человек говорит, и чаще оказывается даже важнее и честнее самих слов. Часто ли мы говорим именно те слова, которые соответствуют нашему состоянию? «Для всего этого у нас не хватает слов» – писал Л.Витгенштейн, и немудрено, потому что слов всегда меньше, чем всего того, что с нами происходит. Но тем не менее – поэзия возможна. Возможна благодаря не только словам, но и тонко интонирующему поэтическому голосу. И услышать этот голос, тон речи – самое главное для меня как для читателя стихов…
Сергей Ивкин не только поэт, но и художник. А для художника самое главное – видение, зрячесть. А у зрения, как и у чистого звука – совсем иной логос, нежели у слова, иные законы.

из веточек алоэ и герани,
из пряностей, растущих в Тегеране,
и сухоцветов, кофе, чая, сливок,
сухариков, креветок и оливок,
надкусанных в дороге чебуреков,
зашитых за подкладку оберегов,
из карточек оплаты «Мегафона»,
из словарей Брокгауза – Эфрона,
из так и не просроченной обиды…

Подробное перечисление необычайных (=важных!) деталей «местности», которой обрастает текст, вообще свойственно С.Ивкину. Иногда это напоминает какой-то хаотичный видеоряд, иногда ожившие фрагменты картины, которая в целом никогда не видна, иногда панорамную съемку. Но что за этим скрывается? Только художник знает то множество эскизов, оттенков и движений, которые он использовал в процессе создания даже самого простого для сторонних глаз изображения. И этих оттенков и движений также несоизмеримо больше, чем слов. Но все-таки каждый текст пытается как бы собрать воедино какие-то детали, мимолетные ощущения, и существует лишь для того, чтобы нащупать возможность соединить их. Смешение языковых красок в надежде получить новые поэтические «цвета», новое взаиморасположение предметов в некую композицию и/или попытка увидеть эту композицию цельной. Именно поэтому, скорее всего, в поэме «Одна ночевка и один день», так называемом сентиментальном путешествии, словарь поэта включает в себя лексику из совершенно разных, казалось бы, пластов языка: крючком, пучком, паучком, лампочка, скрипочка, скорлупка, мотыльком, лексика, монолог, риторика, значенье, улочкам, под хвост коту, культура, биологический класс… И правда, путешествие сентиментальное. От поэмы «Пересеченье собачьего парка» возникает похожее ощущение – очень выверенная концептуальная сторона, но абсолютная эклектика в соседстве таких слов как лимит, график, любимая, треуголка, прививка, огонёк, курсор, текст, кубики, ауспиции, мечта… Все это перечисление с причудливо расставленными смысловыми акцентами, на мой взгляд, пытается передать именно видение некоторой местности, сделать некий панорамный снимок. Но замечателен завершающий текст поэмы:

Я вжался в кресло,
а моя душа
лохматым псом,
на задних лапах стоя,
рвалась назад и не могла
дышать
нахлынувшей внезапно
пусто-
тою.

Именно здесь (топологически, т.к. мы находимся в местности) возникает ощущение выдоха, т.е. не метафизически, но поэтически, поэма шла как будто именно к этому высказыванию, к этому тону голоса. В этом тексте происходит выдох и появляется подлинно поэтическая тишина. О ней-то и стоит говорить.
Когда я слушала однажды живое чтение стихов С.Ивкина на одном из его выступлений, я обратила внимание на то, что во время чтения им текста «Возвращение» вдруг незаметно в зале челябинского кнайп-клуба «Буквари» (а может быть и во всем городе в тот момент) возникло ощущение такой тишины, в которой нет ни времени, ни разделения на поэта и слушателей, нет ничего, кроме:

Пока меня не отдали под Суд
за время, разбазаренное на ме-
лочёвку, я приеду в дом к отцу,
увидеть неутраченное нами…

Такая простая, исповедальная, не притязающая ни на что интонация (а может быть, такое преломление ее во мне), кажется, редко встречается у С.Ивкина. Скорее, подобная кристальность и чистота для меня – это Алексей Решетов. Именно в его стихах картины и детали самой обыденной жизни звучат таким тихим, исповедальным человеческим голосом, по сравнению с которым все остальное – крик и грохот, т.е. что-то лишнее, избыточное. У С.Ивкина в тексте «Возвращение», на мой взгляд, более всякой детальности важен такой тон голоса, когда сила самых простых слов и рассказ о самых простых вещах приобретают какую-то почти библейскую значимость:

Отец стоит и руку жмёт. Он вновь
на свой престол продавленный садится.
И яркий свет, избыточный, дневной,
в иконы превращает наши лица.

Несмотря на особенности словаря С.Ивкина как поэта, несмотря на втягивание в поэтическую ткань самых причудливых слов, поставленных рядом, есть моменты, когда подобная «решетовская» интонация сглаживает все неровности. В этом и есть феномен поэзии, заключающийся в чем-то, помимо самих слов, когда возникает та тишина, которая существует до всякой речи, и которая является лучшим из возможных слушаний и слышаний:

На каждой паузе распахнуто окно

Тишина является неким простором для слушания, вслушивания, это как место слуха, которое воссоздается подлинной (т.е. твоей, уникальной) интонацией. Все остальное «обрекается на немоту». И.Бродский, возможно, имел ввиду именно это, хотя объяснял таким образом свою собственную поэтическую невозможность говорить после чтения стихов Мандельштама, Цветаевой и некоторых других. Но что именно обрекается на немоту? Ты сам или все лишнее в тебе? «Решетовская» исповедальная интонация, которая, на мой взгляд, является подлинным поэтическим (и человеческим!) голосом С.Ивкина, присутствует и здесь:

В тихом доме моём обитает цветок-каланхоэ –
многодетный кумир подоконников старых квартир.
Иногда его холит скупой садовод-меланхолик
из немецкой бутылки с наклейкою «Zärtliches Tier».
Пропадут семена, недокормят, не выставят воду,
новый веник в совок заметёт партизанскую сеть.
Я смотрю на него, постигая чужую свободу
беззаботно над бездной висеть.

Постигая чужую свободу (с неосознанной попыткой причастить себя ей как чему-то большему, чтобы она стала и твоей свободой!) поэтически, можно пойти разными путями доверия, хотя мне наиболее близко доверие звуку/голосу. У С.Ивкина в некоторых текстах присутствует особое соотношение поэзии и мышления, поэзии и зрения/видения, поэзии и интеллектуально-энциклопедической части сознания. На всех этих путях, следуя всеми ими, порой, одновременно, поэт пытается (а может быть пытаюсь я как читатель) найти, услышать, договориться, дописаться, дочитаться до чего-то единственно предназначенного к проговариванию поэтическим способом. Вся книга напоминает мне довольно странную, очень разнообразную по природным условиям местность, на которой встречаются оазисы, где мне, в частности, уютнее всего. Эти оазисы, как некие точки кипения, говорят о переходе здесь (топологически) языка в новое качество. Все, что между ними – соединяет/разделяет их, хотя, скорее, просто оттеняет, служит фоном, и поэтому топология поиска подлинного голоса разворачивается перед нами как процесс самого поиска, происходящего как будто в настоящий момент. Многое может вызывать вопросы, которые остаются открытыми, пока не доберешься до следующего оазиса, места, где тишина важнее всяких слов:

над нами просыпается рассвет
и никого нет в мире кроме Бога
и две собаки (и ещё немного)
и три собаки спящие в листве

Иной раз встречаются тексты, написанные с большим доверием звуку, нежели метафизике и кругозору, не стильно одетая мысль, но голая речь, почти не вызванная ассоциацией или попыткой перевода зрительного логоса на словесный, это скорее безусловный рефлекс, реакция, чем рефлексия. Здесь автор пытается говорить как бы «впервые», так, как будто он только что родился, т.е. не обращаясь ни к чему, о чем он до этого знал, слышал, читал, не сравнивая ни с чем, что уже как-то существовало в языке. Невидимые мостики, перекинутые между словами стали как бы длиннее и подвижнее, и находятся в самых неожиданных местах:

над городом плывут левиафаны
на нитях остановлены машины
слепой ребёнок ножницами шарит
ему пообещали элефанта…

Произошло смещение эстетики (а значит и этики тоже!), стало существенно меньше шорохов, тактильного перебирания предметов вслепую, но поиск отнюдь не завершен, скорее, он теперь происходит на более экзотической территории, в ином климате, в иных широтах.

Лестничный марш Ракоци.
Если сбегать вниз, то крошатся пломбы; вверх – закладывает барабанные.
…
Несколько человеческих окурков
вполголоса обсуждают своего генерала.
Я жил на последнем этаже.

Вообще, этот поиск «единственной местности» или чего-то кроме неё, возможно, происходит исключительно со мной как с читателем, отражая только моё читательское состояние, ведь, если верить Марианне Гейде, то можно вчитать любое содержание в любой текст. Но, скорее, можно войти в любое состояние через любой текст, если текст это позволяет. Возможно, все пейзажи этой местности абсолютно самостоятельны, законченны и не стремились ни к чему иному, кроме как рассказать о собственном существовании всеми возможными в языке способами. Хотя пройдя книгу С.Ивкина как «местность» хотя бы раз, представив и поверив, что эта местность – единственная, как мама и Родина, а язык только в поэтическом состоянии – дом бытия, – уже невозможно остаться тем, кем был до этого не всегда «сентиментального» путешествия.
И нельзя не заметить, что весь этот «путь обратно чем дольше тем ближе» становится совсем иным, если он постепенно лишается оглядывания назад как соизмерения, сопоставления, а становится путем доверия и, наконец, веры. В языке всё происходит медленнее, чем в природе, но становится ощутимее и больнее, если выходит на свет:

бедный мой,
бедный мой русский язык,
бедный враг мой

Закрыть глаза от света и боли – легче, но идти нельзя, и только ослепнув (в каком-то смысле), начинаешь по-настоящему верить, а значит, прозревать, чтобы сделать первый настоящий шаг:

по камням светящимся впереди