Медитация на Имя: Елена Оболикшта

Столкнулся с тем, что ничего не могу написать о Лене. Но, может быть, она сказала бы мне, не можешь – не пиши. Это рецензия, как и все, скорее всего, будет изобиловать вот этими предощущениями. Странно, но как будто и подступиться не можешь, потому что чувствуешь там (внутри даже не поэтики, но в совокупности и поэтики) сдавленность, сжатость. Но это не вариант так наз. «решётки языка», доязыковой стихии или проч. Так же это не высказывание, стремящееся подчинить себе форму – т.е. языковую материю. Нет. Оказывается, что этот практически железобетонный каркас внешней (т.е. оформленной в произведение) и внутренней речи совпадают. Другими словами, материал состоит из того же вещества, что и инструмент (т.е. голос).

Вообще, люди одной субкультуры не критикуют, а подсказывают, не направляют, а принимают векторы движения сосуществующих в них субъектов. Помню, как Лена показывала фильм о Бродском, где он рассказывает Рейну, что часто думает о том, что кроме его, Рейна, вряд ли кто поймёт. Далее он приводит пример вот этого зависания руки над водичкой. «Да?». Что, вроде бы, зная всё об этом ландшафте, остаётся ощущение закадровой ситуации. Что приближение предполагает отдаление и проч. и проч. Что можно родиться, скажем на Ямайке, и умереть на Ямайке. Что, конечно, социокультурное развитие будет иным, нежели в Австралии или на Урале. Но неужели через, казалось бы, иные условия геотопоса невозможно познание или просвечивание того, что больше его и – больше того – времени; не говоря уже об этих мизерных ячейках, называемых субкультурой и проч.? Как раз об этом я их хотел поговорить. Т.е. о фрагментах стихов, не привязанных никак ни к Лене, ни к той почве, из которой она выросла, но всё же произнесла их, приоткрыла завесу. Всё это попахивает как минимум эзотерикой, иначе клиникой пишущего это или тем же Иосифом Санычем в манере излагать это.

Вместо этого станем бесстрашными и начнём.

Атмосферный угол почти наугад
Никому не принадлежит

Я вдруг понял, что нет-нет-нет, Оболикшта, важны другие слова

Мы по кругу речём
Бестелесно почти навзрыд

Это же молитвы. Какое к дьяволу высказывание? Какая невозможность? Это ведь правда рыдание. Вообще, будто стоят такие темные мужики, не взявшись за руки, они же ангелы и кто угодно, в комнатке. Головы склонили, будто смотрят на что-то. И тени их на них. Это же быдловатое чувство любви. А сердце не останавливается, сердце бьётся (хотя это лишнее). Сердце можно достать, посмотреть на него. Уверовать в себя. Ну да. «Последнее искушение Христа». Сердце – оно же бьётся – ему же зачем мы. Или ты или я – или вот – никакой это не инструмент – мне кажется – у тебя маленькое сердце – потому что – не потому – именно физиологически – я даже объяснять ничего не буду – до крови – оно почему-то в ней – и там есть как бы проволока гуще других – становящаяся этим – бе – нет – но всегда так.

Но во всём этом есть ощущение обмана. В этой «последней прямоте». Невозможно без вот этого хи-ха. Железобетон. Нет. Ватка. Ватка. Ком в горле от этого. Я как будто не могу метафизически рассмеяться. Заплакать. Вообще, нихрена. Иногда угадывающиеся женские всплески быть женщиной

я прочту тебя
как стихотворение
тихо затвержу
и проснусь от слез

или до абсолютной материи (от слова мати)

разведя колени вплоть до поколений
по колено в дыме ходим
говоря

как этот вообще дым образовывается – он же прощённый. Бубнение вот это поверх его и в нём. Женская деревня. А женщина вела мужчину в раю, потому что вела его сердце, потому что была создана из самого ближнего к сердцу ребра. Т.е. это перечисление или возвращение эдакая струна вертикаль нет опять эти огромные в комнате теперь уже вне комнаты – в дыме – как будто ослепшие зовут друг друга – как ежики в тумане – вот эти головы из тумана – коленные чашечки и видно

вдоль фонарей с большими головами

или описание ада как сна т.е. у Данте он мог быть детализирован но настолько фрагментарен когда остаётся в долговременной памяти что уже и не важна эта структура обозначение улочек рвов и проч. т.е. по-моему птолемеевская картина мироздания там как маска всё гораздо серьёзнее – он тем и ад что «и вспомнить силиться свой свой облик человечий»

т.е. ад – это в конечном счете тело
я прохожу насквозь закрытые дома
я раскололась выходя из тела
т.е. выходя из ада

конечно это Эльмира (Маргарита или что – вырядившаяся, может быть и не вымазанная – и так хороша)

когда грызущимся кривым клубком
три рыжих кобеля на грудь упали,
затянуты свинцовым поводком.

Ну что это – не терцина ли? И очень сложно читать – голова начинает болеть, будто и вправду несёшь впереди голову на руках.

Но, с другой стороны, здесь есть совсем обыденные вещи, что делает этот ад еще больше похожим на тот.

1-й сон. Эльмира говорит во сне

Эльмира умирала натощак
и голову с закрытыми глазами
несла на вытянувшихся руках
на кухню, маме.

И слышала Эльмира головой,
как мама (недо)говорила строго...

- опять за старое за каменной стеной

- рукой не трогать.

Тут, конечно же, шутка. Ужас и слёзы.

И ещё: у Лены совсем исчезла то колеблемое ощущение неудавшейся почти человеческой строки. Исчезла так называемая поэтическая слабость, к которой я, по крайней мере, отношусь очень чутко. Так как это предполагает изменение – такие волнистые кольцевые линии. Вследствие этого тяга к метаморфозам внешней формы исчезла. Но появилась жажда внутреннего изменения, которое просечь очень сложно, если невозможно. Так, например, если человеку, читающему, допустим, не поэзию, а драматургию, показать современную поэтическую антологию, он вряд ли сможет дифференцировать, разлепить в своём сознании один голос от другого. То есть я не хочу сказать, что зерна от плевел, но и это тоже. И среди этих рассуждений, я прихожу к тому только, что, чтобы это произошло, поэт должен обладать не одним временем, в котором он живет, то есть быть своего рода, как это сейчас называется, актуальным, но всеми временами. Как это сделать, я не знаю. А, может быть, поэт никому ничего не должен. Но это может быть в единичном случае, в каком-нибудь феномене или проч. проч. И, в принципе, любой поэт может лишь на букву вырваться из этой массы времени, которым сдавливает со всех сторон язык.
Я думаю, что у Лены происходит смирение перед этим, не сопротивление этим временам, а это уже и вправду молитва, потому что язык, в конечном счете, и женщина и мужчина и третье. Так же у Лены никогда не бывает, что ей не о чем говорить. То есть, как те свинцовые шарики

на пальцах у притихших докторов...

по сути, радиоактивны – несущие и несомые.

А обращения к греческой тематике не что иное, как окунуться в омывающие потоки любви – нежности, это опять же, хоть и отдаленно, всё та же Эльмира в Рио-де-Жанеро на карнавале

она танцевала босая в горящем хитоне
и звероподобные боги вослед извивались
и в голос один воробьиная стая по-гречески стонет
именем Таис

и ещё: Лена обладает неродовым «вообще». Я очень её даже вижу где-нибудь на трибуне. В не пошлом звучании этого слова – жрица. Такие маленькие человечки, которые танцуют, отдаются друг другу, занимаются бытовыми делами, понимая, что уже поглощены в неё, но не сопротивляющиеся, даже отдающие себе в этом отчёт. Поясню, это не любовь или нежность европейской частности, но дышащее любовью море античности, не извергающей, но поглощающей, как будто уже разделены, уже слеплены.