Экзамен по Стейку

… помните не вы судите книгу, но книга вас
(девиз литературы ХХ века – гуманистической и все такое)

Черный ящик. Он стоял на пороге. То есть не совсем на пороге, а на самой нижней ступени крыльца. Один из углов ящика нависал над воздухом и матовая тень, немного удлиненная июньским солнцем, казалось пыталась раздавить обретший вдруг невыносимую плотность, воздух – так тайский монах сворачивает невообразимой игрой пальцев – энергию ЦИ перед броском.
Я только позавтракал. Забил, так сказать, в свое пивное брюшко болтунью из пяти яиц и двух здоровенных кусков хорошо прожаренной ветчины – и абсолютно, что значит – совсем, не был расположен к каким-либо шуткам, шуточкам, шарадам. Я только что выскочил из дверей с твердым, как скорлупа, намереньем разбить эти треклятые калории пробегом вокруг Тейсон-пруда, что по моим примерным прикидкам должно было составить какие-то три с половиной мили активного дыхания.
Вообще-то, до того как застучала печатная машинка Стейсон
мечта всякого пишущего засранца
(три года назад!)
я служил под командованием адмирала – «папаши» Стейка. До тех самых пор служил пока – за выслугой лет, герой и просто мужчина не был сплавлен нашим славным правительством в Сухие Воды. Надо заметить, что через пару недель «отец родной» окончательно залил зазор между своим сердцем и его питательной средой, достал наградной кортик и совершил самое настоящее харакири. Единственное чего не доставало для полноты и завершения обряда – это верного Санчо, рассекающего шейные позвонки до тонкого хлястика слева, на коем голова должна была повиснуть, как крышка кофейного чайника. Уппс! Подобное вышеизложенному непочтительное отношение к «верному сыну отечества, патриоту (и тому подобная чепуха) никак не могла оставить меня равнодушным – отчего во время очередной аттестации, в ответ на предложенные мне блага скинутого с баланса адмирала – я послал всех туда, куда ходят только всякие педерасты, хлопнул дверью, чем – верно прищемил не только нос бумажным крысам, но и их маленькую – совсем не соленую – пипиську. Упс! так и ходят они теперь кастратами. И отправился я пытать счастье там, где за двадцать последних лет, необремененных домашним очагом, скопилась не такая уж и большая сумма, которой хватило ровно на этот домик в самом медвежьем углу страны и эту треклятую долбанную пишущую машинку.
Я полагал, что когда-то вполне мог стать писакой не хуже, чем Стивен или Говард, или Эдгар и Амброз.  
Так, и получилось.
Иногда так бывает. Начинаешь писать только для того, чтобы заштопать дыры от вдруг появившейся – где-то между утренней проповедью и вечерней жрачкой – прорвы  свободного времени, рассылаешь свои дутые пузыри по этим малахольным издательствам, журналам, газетенкам – без особой надежды, просто для того, чтобы в одно не самое удачное утро твое обиталище не лопнуло от перенаселивших его персонажей, начавших жить отдельно от твоей черепной коробчонки, исшедших из твоих легких подобно стону полночного пробужденья, а проснувшись утром, 17 октября, обнаруживаешь, что нашлись люди, которым твоя территория показалась перспективной для освоения и более того – за конквистадорами приходят пытатели своего ненадежного золотого счастья, а немного погодя – фермеры и шахтеры, еще чуть – и проявляются бюргеры и банкиры, похожие рылом на недоношенных мопсов; и как заключительная музыкальная фраза пьески заявляются реггеры, гангстеры, воры и прочая шушера.
Но это уже совсем другая пьеса. Во всяком случае – не этого автора.
Если же вы меня спросите, о чем я написал в своей первой повестушке – я сочту вас за полноценного идиота. Я всегда знал, что говорить следует лишь про то, что хорошо, до мельчайших деталей, знаешь или полагаешь достоверным. А что я знал в более превосходной степени, чем воду и распоротые кишки Стейка. То-то же! про это я и нашлепал сто страниц двенадцатым кеглем на тощей писчей бумаге. Бинго! я его получил, достал из шапки фокусника свой бочонок, и отныне был обеспечен яичницей и ветчиной по самую холестериновую крышку гроба. Упс!
Но что-то я не совсем по делу балаболю. Где-то с полгода назад, ровно через год после отлета адмирала в его высоты Фудзиямы вслед за тенью последнего лепестка сакуры, пришло первое письмо.
Самое удивительное в факте пришедшего письмеца состояло в том, что на расстоянии пятидесяти морских миль от воронки Тейсон-пруда последний почтальон был замечен наблюдателями… ЕЩЕ. ВО. ВРЕМЕНА. ВЕЛИКОЙ. ДРАЧКИ. ПЛЕМЕНИ. ПАЧИКУНЕ. И ЕФРЕЙТОРА. ЗБИ. … был замечен и прикреплен к земле парой стрел, влетевших в его грудную клетку справа, то есть Юга,  и свинцовой дробью, летевшего в новое свое гнездо – слева, то есть с Севера, впрочем, без всякой лицензии на гнездовье. Упс! Такая война Севера и Юга, Демократии и Свободной республики.
ПИСЬМО ЛЕЖАЛО НА ВЕРХНЕЙ СТУПЕНЬКЕ НЕ ИМЕЛО НИ АДРЕСА НИ МАРКИ НИ ОТПЕЧАТКА ЗАСАЛЕННОГО БОЛЬШОГО ПАЛЬЦА РАЗНОСЧИКА БУМАГИ.
В нем было всего два слова.
Я иду.
Надо же он идет! – еще подумал я – ну и пусть шагает себе в седло.
Вот, и всех мыслей горсть. Думать – это такая гадская тяжелая работа.
Я и не стал. В смысле – думать.
Через семь дней опять явился невидимый почтеймейстер. В этот раз письмо возлежало ступенькой пониже. В письме не было ничего, кроме дважды повторенной фразы «яиду» и дубового, слегка обожженного краями листа. Тут бы мне припомнить ту часть «Папаши Стейка, где я – слегка приврав для красивости, кремировал адмирала на ложе из дубовых веток. Но я только лишь бросил листок вместе с письмом на стол, за которым ни разу с момента моего поселения в доме не обедал.  И. СНОВА. ЗАБЫЛ. До следующей корреспонденции оставалась четверть месяца и, когда на третий раз я обнаружил письмо на третьей ступеньке сверху – я наконец то обеспокоился. Ну, ни то, чтобы совсем. Но несколько раз все-таки просыпался. Как сейчас помню – в ночь с субботы на воскресенье. От того, что на пути снов – вставал запрещающий знак «Я.И.Д.У.»
И снова я дождался письма. Как вы понимаете, четвертого. Месяц сделал полный оборот. И это – уже больше стало напоминать не шутки, а ужас. Я бы пожаловался блюстителям чего-то там, если бы они здесь жили. Но их не было, потому что не могло быть в принципе. Априори. Бездоказательно. Да и к чему они там где, исключая меня, царствуют патриархальные порядки, и кодекс Пия Номерного никто и никогда не нарушал. Все так, и было. По крайней мере, тот сукин сын, что только комиссионными срубил – ничего, что я так выражаюсь? – с меня немалую деньгу, утверждал, что кроме старика Гумба со всеми ведомыми медицине признаками болезней Паркинсона и Альцгеймера и его полудохлого сынка, промышляющего рыбалкой (знаем мы как он рыбку ловит!), не было и не будет здесь никого, а мне – если я не заведу какую-нибудь сельскую дуру – суждено стать последним обитателем этих мест. Последнее – меня устраивало более чем, поскольку ни в каком обществе у меня не было нужды. Перед приездом на новое место дислокации – я откупил – практически оптом, практически даром – целую букинистическую лавку – с твердым убеждением перечитать ее всю. Где-то же надо было мне брать новых героев для новых тем. А вся моя предыдущая жизнь вполне уместилась в первом опыте чистописания. А так – немного там взять, немного сям, немного сам – и нате получить новый продукт от Говарда Риса. Свежее пойло для мертвых мозгов молодежи. Как написал один критик – интертекстуальная-блин!-культура.
Надо ли вам говорить, что в следующий уик-энд, который у меня всегда в кармане – я просидел в засаде, в своей плетенной ивовой качалке. Я наблюдал за крыльцом и (поверите ли?) глаз не сводил со ступеней, не отворачивался ни на секунду, не смаргивал слайды бытия. Я был вполне готов к встрече с Мейсоном, Крюгером, Йети, зелеными человечками, Лох-Несским Диплодоком и Рамакришной, танцующим на водах Тейсона. Но… никак не к тому, что произошло в первой четверти пополудни:
ПИСЬМО. КОТОРОГО. НАНОСЕКУНДУ. НАЗАД. НЕ БЫЛО.  ВДРУГ. БЫЛО. ЛЕЖАЛО. НА. ОЧЕРЕДНОЙ. ЛЕСЕНКЕ. ПОЯВИЛОСЬ. ПРОСТО. ТАК.
К письму, содержащему – теперь уже преисполненное почти баптисткого вдохновения – «я иду» было приложено еще нечто, загнавшее меня в оцепенение осеннего овода. Это была пуговица Стейка – та самая которая согласно сюжету, книги, была оставлена главным героем в своем кармане. На память о друге. Что и есть очередная писательская ложь. Требуха.
И к концу апреля – на моем столе собрался очень своеобразный мемориал имени Стейка. Его можно было бы озаглавить так: то чего не было на самом деле – с папашей-адмиралом. Письма, приходившие (своим ходом) еженедельно – в итоге заменили мне шторы. Это была такая моя ленивая усмешка совершающейся судьбе. Письма на замерзших слюнях отставного ублюдка. Когда пришло время тепла, и стекла начали оттаивать от пернатого инея – листья полетели на пол, чтобы разговаривать со мною снизу вверх. Что-то типа эпистолярной осени. У меня, к тому времени, уже достаточно перегорели все логические цепи и все алогичное – воспринималось как наиболее верное. Мало того, я уже ожидал каждого нового письма – так ребенок убивает в себе Санта-Клауса, устремляясь, подгоняя себя, к новому Рождеству. Почти все улики по вранью были уже найдены. Все неправильные места были уже очеркнуты, переправлены, подчеркнуты красным учительским карандашом.
К чему это меня вело? – Наверное, к этому черному ящику. Короче. Я принес его домой и только успел убедиться, что он не имеет ни одного шва, трещинки, зазора, склейки. Он стоял на столе, возвышаясь над всей адмиральской бижутерией, и смотрел на меня своими матовыми, почти мертвыми, рассказанными глазами. И тогда – меня  ВСОСАЛО! Вовнутрь. Я никогда – теперь никогда – не рискну объяснить, что случилось, но теперь я – часть книги. Той, которую вы сейчас читаете. Той, которая была выправлена с учетом всех пожеланий Адмирала Стейка. Черт меня дери за ногу, зато я теперь могу рассказать вам, что случилось с Гомером, Шекспиром, Сервантесом, Борхесом и всей пишущей братией. Ничего невероятного. Просто иногда – особенно, по Весне – бывают экзамены. Такие, как черный ящик, в который не стоит смотреть – если не хочешь ответа.