Из рассказов Петухова Алексея Лукича

В песенном городе

Бирюсинском интересуетесь? Довелось и там побывать. Кстати, разговорчик вспомнил.

С мужиком в ресторане «Черембасс» познакомился.

«Откуда родом?» — спрашиваю.

«С Запада,— говорит.— С Тайшета».

А что, если из Черемхова смотреть, тогда и Тайшет настоящий западный город. А Бирюсинск ещё западнее, километров на десять... или на двадцать. Дикий Запад, короче.

Когда Абакан-Тайшетскую трассу тянули, строй-
ка гремела на всю страну. В это же время и песенку сочинили: «Там где речка, речка Бирюса, ломая лёд, шумит-поёт на голоса,— там ждёт меня таёжная тревожная краса». Бодренький мужской голос чуть ли не каждый день по радио распевал: «Может, в лося выстрел метил, а ударил он в меня». Выстрел, конечно, в переносном смысле. Потом и вторую серию состряпали. Сибирская девушка романтическому пареньку отвечала: «Может, ты и пойдёшь на медведя, да боишься в тайге комара». Красивая история. А потом и город с песенным названием появился. Бирюсинск! Город, правда, и раньше существовал, но обзывался — Суетихой. Столичные музыканты старательно облегчали работу вербовщикам.

Скажите, куда проще наивного романтика заманить — в Суетиху... или в Бирюсинск?

Правильно соображаете.

Ехали молодые дурочки в Бирюсинск и попадáли на суетихинский лесозавод. Культуры никакой, работа тяжёлая, платят гроши, и такие смешные, что на обратную дорогу копить очень долго приходится.

Если не нравится на лесопилке, можно устроиться на гидролизный завод, но оттуда выбраться ещё труднее, потому что сколько ворованный спирт ни пей, опохмеляться всё равно придётся на свои.

Меня в Бирюсинск песнями не заманивали. В командировку приехал.

В гостинице места вроде были, но только в Красном уголке, и хитроглазая дежурная посоветовала женщину из частного сектора. Пожилую, порядочную, чистоплотную и непьющую. Заверила, что у хозяйки будет намного спокойнее, чем в доме приезжих, но предупредила, чтобы я никому не рассказывал, кто меня туда направил. И насчёт квитанции успокоила, пообещала сделать всё как надо.

Устроился. Дом и впрямь добротный, мне даже отдельная каморка досталась. Да и бабка нормальная. Правда, электричество слишком экономила, чуть ли не по пятам за мной ходила и свет выключала. Но это болезнь всех стариков. У меня и мать такая. Так маманя ещё и выговор сделает, а эта стеснялась, квартирант всё-таки, понимала, что клиентов надо уважать. Если бы не терзала разговорами, было бы совсем хорошо. Однако совсем хорошо, наверное, только в раю, в который мне дорога давно заказана. Так и бабку понять можно: детишки далеко, соскучилась, и похвастаться хочется. Особенно про сына любила рассказывать, какой он умный, серьёзный и как хорошо в Ленинграде устроился. Он и диссертацию защитил, и в райком работать пригласили. О том, что сынок в последний раз навещал её шесть лет назад, она не говорила, это я сам вычислил. О дочке сначала даже не заикалась, будто и не было её. А потом как прорвало. Непутёвая дочурка, непонятно в кого уродилась. Поначалу нарадоваться не могли: отличница, активистка, в седьмом классе председателем совета дружины выбрали. Отец разбаловал. С другими строгий был, а ей слова поперёк не скажет. Гордился ей больше, чем государственными наградами. Когда умер, братья младшие приехали, глянули в её дневник и сказали, что девочке с такими способностями в городе доучиваться надо. Родной Бирюсинск, по их понятиям, до города не дотягивал. Увезли в Иркутск. Так ей и в городе равных не нашлось. После девятого класса и там похвальную грамоту выписали.

Ящик в комоде открыла. Ящики, между прочим, с врезными замками, а ключи при себе носила. Достала солидную пачку. Верхняя выцвела немного — наверное, долгое время на видном месте висела, по углам дырки от кнопок: «За отличные успехи в учёбе и примерное поведение». Когда переворачивала, успел заметить на обратной стороне знакомую до боли песенку из трудного детства: «Галя — комсомолочка блатная, много хулиганов она знает, только вечер наступает, по двору она шагает и выходит прямо на бульвар...». Очень красивым почерком выведено. Мамаша отличницы заметила моё радостное удивление и насупилась.

«Вот и расти вас,— говорит,— бейся из последних сил, одевай, обувай, себе во всём отказывай. Да хоть бы дура была, тогда бы и спрос другой, и расстройства меньше. Вон их сколько, дур, в Суетихе осталось — и живут не тужат. А моя в Москву учиться поступила. А через год вернулась, как облезлая кошка. И в Иркутск легко поступила. И снова никакого проку».

Я боялся, что расплачется. Но обошлось. Крепкая бабка. Да и привыкла, наверно, смирилась.

Кстати, нижняя грамота в пачке с пятьдесят седьмого года сохранилась. Слева — Ленин, справа — Сталин, а посредине — герб. К тому времени Иосифа Виссарионовича вроде как разоблачили, но, видимо из экономии, чтобы добро не пропадало, заполнили. А может, и по старой памяти, уважением и страхом заражённые. Места-то лагерные. А родители на всякий случай сберегли. Мало ли куда жизнь повернёт.

Я потом у мужиков на работе про хозяйку свою спрашивал. Оказалось, что муж её, до того как на завод кадровиком устроиться, в зоне работал. Не самым главным начальником, но и не последним. А кончилось тем, что зарезали на улице. Поздно вечером возвращался с партсобрания и недалеко от дома кого-то встретил. Случайно или поджидали за старые заслуги, так и не выяснилось. Сложный мужик, говорят, был.

И вдова тоже себе на уме. Видит, что командировка затягивается, и потихоньку подпрягает меня к домашнему возу — дровишки поколоть, снежок расчистить. Я в общем-то, и не сопротивляюсь: почему бы не оказать тимуровскую помощь пожилому человеку? По собственному энтузиазму будильник починил, заменил искрящий выключатель. На слова благодарности хозяйка не скупится, уверяет, что всю жизнь о таком зяте мечтала. Однако яйца для вечерней глазуньи продаёт по самой базарной цене. Увидела, что я в электричестве соображаю. Спрашивает, не смогу ли киловатты со счётчика смотать. Я объясняю, что при такой экономии ей и сматывать нечего.

А она:

«Не можешь или боишься?»

Знает, на какую мозоль надавить. Профессиональную честь, можно сказать, задела. Пришлось нарушать законы. А бабка во вкус вошла. Давай, мол, квитанцию в гостинице не по семьдесят копеек выпишем, а по рублю с полтиной, как будто ты в люксе жил. При этом разницу не для меня планирует, но успокаивает, что все печати и подписи будут правильными, у неё, дескать, в гостинице надёжный человек имеется. Я ещё в первый день догадался, что дежурная не случайный адресок посоветовала. Но отказаться от предложения хозяйки было как-то неудобно, хотя мне, кроме лишних затрат, и лишняя головная боль предлагалась. Бухгалтерша в нашем тресте — баба въедливая, обязательно поинтересуется, с какой это стати я на люкс губищи раскатал и как меня в него пустили. Я озадачен, она спокойна. Пытливо заглядывает в мою физиономию. Промямлил, что в конце командировки видно будет. Она вроде как и не настаивает. Уверена, что никуда не денусь.

Живём дальше. По утрам расчищаю снег у крыльца. По вечерам ужинаю глазунью с оранжевыми желтками.

Спрашиваете, почему с оранжевыми?

Потому что жёлтые желтки — у инкубаторных яиц, а у домашних — оранжевые.

Топчемся потихоньку, и вдруг телеграмма: буду такого-то встречайте Маргарита тчк — дочка объявилась. Мамаша захлопотала. В магазине чекушку купила и у знакомых свиную голову. Праздник — значит, надо студень варить. Тесто для пирогов поставила. Назначенный день прошёл, а гостьи нет. Пирогами меня угощает, радуется, что студень не сварила.

И на другой день Маргарита не появилась. Мать в окошко поглядывает, но вижу, что без особой надежды, привыкла к лёгким обещаниям. Три дня прошло, хозяйка собралась в магазин чекушку сдавать. Жалко бабку стало.

«Зачем,— говорю,— мучиться? Давайте я возьму и деньги вам отдам».

«Нет,— говорит,— не хватало, чтобы Люська-продавщица подумала, что я пьяница какая-то».

Подсказывал, чтобы на меня сослалась: дескать, постоялец выпросил. Не послушалась. Пошла в магазин, но не сдала. То ли не приняли, то ли сама передумала. Отдал ей деньги, а чекушку в сумку бросил, думаю — пусть лежит на всякий случай, не прокиснет поди.

Не прокисла. Маргарита приехала.

Меня в доме не было, трудился, так что поцелуи, объятья, слёзы и упрёки наблюдать не пришлось. Повезло. Они даже и наговориться успели. Застал их за подготовкой к праздничному ужину. Сбережённая для дорогой гостьи свиная голова лежала на чурбаке.

Дочка кивнула на неё и не без игривости высказала:

«Ждём прихода мужчины, чтобы разделал. И пожалуйста, с языком поаккуратнее, я его отдельно приготовлю. Пальчики оближете... и не только свои»,— и засмеялась.

Смех вроде как с намёком, обещающий. А голос глубокий, с хрипотцой, таким голосом цыганские романсы петь. Да и сама на цыганку похожа. Глазищи чернущие. Красная кофта с чёрными цветами на голое тело надета. Плечом поведёт или всего лишь засмеётся, а под цветами живое волнение. Так и тянет дотронуться.

Бывают женщины, глядя на которых, видно, что жизнь изрядно успела потрепать, но потрёпанность эта не только не смазывает их красоту, а придаёт ей какую-то особую температуру.

Я принялся разделывать голову, она рядом стоит, следит, чтобы язык не повредил, и внимательно смотрит, как топориком орудую. Прямо не отрывается. Чувствую цепкий взгляд, поворачиваю голову, собираюсь спросить: может, что-то не так?

Она успокаивает:

«Люблю, когда мужчина умело обращается с инструментом».

Нас, дураков, только похвали. Язык я добыл аккуратно, а свой палец чуть ли не оттяпал.

Пока с головой возились, мамаша стол накрыла, кивает на мою каморку: тащи, мол, чекушку-то.

Когда армянское радио спросили: «Что такое ни то ни сё?» — они ответили: «Чекушка на троих». Но у нас, видимо, особый случай выдался. Выпили и захмелели. Бабка с непривычки, дочка с устатку, а я, наверное, от волнения. Постояли бы вы рядом с такой женщиной, посмотрел бы я на вашу трезвость.

Перед последним тостом Маргарита проговорилась, что вторая неделя началась, как на свободу вышла. Мать зыркнула на неё, а дочка только отмахнулась: чего, мол, парню мозги пудрить — от тюрьмы да от сумы никто не застрахован. Мамаша не согласилась и поспешила объяснить, что срок случился за растрату: кладовщица махинации проворачивала, а отдуваться за её грехи простодырой дурочке досталось. На простодырую дочка никак не походила, но обижаться на оскорбление не стала. И я сделал вид, что поверил. Чтобы замять неловкость, спешно разлили остатки водки и закусили солёными груздями.

Карты открыла, глянула весело на суровую мать и, накинув шаль, позвала меня в сенцы перекурить. Когда пропускал её в дверь, грудью задела, вроде как нечаянно. Дымим, разговариваем. Я не выспрашивал, сама начала:

«Хватило приключений в жизни. В десятом классе училась, а дядька уже по взрослым компаниям водить начал, ну и подложил под нужного человека. Глупенькая, не сразу и поняла, как всё получилось, думала, что это любовь. Как-нибудь потом расскажу. Мать уснёт, приходи на кухню, покурим, поболтаем».

В зимних сенцах сильно не разоткровенничаешься. Стояли рядом, так она ещё ближе придвинулась, заглядывает в глаза, но в губах усмешка. Дразнит и не скрывает, что дразнит. Еле сдержался, чтобы к себе не прижать. Не то чтобы постеснялся — скорее, боялся спугнуть.

Снова за стол сели. Она спросила, не играю ли я на гитаре. Какая там гитара, если медведь на ухо наступил. Батя мой по такому случаю любил уточнять: голос бурлацкий, да тон дурацкий. А если бы и умел — всё равно гитары в доме не было. Попили чаю. Поставили пластинку Пугачёвой. Мать сморило, до такого времени сидеть не приучена, голова на грудь падает. А голове для студня вариться и вариться. Маргарита и говорит:

«Шла бы ты, мама, отдыхать, а я покараулю, чтобы не выкипело, заодно и язык для заливного приготовлю».

Мать поскрипела табуреткой, повздыхала, поохала и согласилась. А кровать скрипела совсем недолго.

Маргарита открыла печку и попросила сигарету. Я протянул, а потом само собой получилось, что оказался в её объятиях. Или она в моих? Губы у неё жадные, горячие. Сердце у неё колотится. А про моё и говорить страшно. И вдруг, чувствую, отталкивает. А за спиной слышу старухин крик. Не крик — лай:

«Ах ты, кобель паршивый!» — и другие не самые тёплые выражения в мой адрес.

Дочка тоже заливается:

«Мамочка, милая, не виновата я, это он набросился...»

Ну прямо как в комедии «Бриллиантовая рука».

Только не до смеха. Нырнул в свою каморку, рухнул на кровать, голову подушкой накрыл, лежу, боюсь пошевелиться.

Маргарита, видимо, тоже голову под подушку спрятала.

А мамаша ещё долго причитала. Сначала ругала — неймётся, мол, дуре; потом жалеть начала — почему все напасти на неё, несчастную; и мне досталось — наслушался про себя такой правды, таких угроз и проклятий наслушался... Думал, что с кочергой ворвётся, но обошлось. Угомонилась. А я так и не уснул.

Утром, не умываясь, сбежал на завод. И очень не хотелось, чтобы рабочий день кончался. С какими глазами возвращаться? Что меня ждёт? Даже представить не мог.

А часам к трём заявилась на завод Маргарита. Разыскала. И через проходную без пропуска проникла. Для красоты преград не бывает.

Возникла передо мной с грустным лицом и виноватой улыбкой. Прости, мол, что так получилось, мать женщина строгих правил, ей нас не понять, а нам от этого не легче. Маргарита у меня прощения просит. Я — у неё. Но как дальше быть? Я не знаю. И она — не представляет. Повздыхала. Даже приобняла меня, как бы в поисках защитника. Прижалась осторожненько. И ретивое моё взыграло. Не так, как прошедшей ночью на кухне, но дыхание успело взять разгон. И даже какая-то надежда мелькнула. А она отстранилась и говорит:

«Может, подарить ей какую-нибудь недорогую тряпочку? Жадность у старушек любой гнев усмиряет. Увидит и поостынет. Пойдём в магазин, посмотрим»,— и снова приобняла.

Я быстренько переоделся. Идём по улице, она меня под руку держит, щебечет, как давно не была в родном городе, и с грустью замечает, что ничего в нём не меняется. В магазине без лишних блужданий провела меня к женской одежде и посоветовала купить индийскую кофточку. Я толком и подарок-то не рассмотрел, доверился её вкусу. Когда зашёл разговор, как вручать, она сказала, что у неё это мягче получится, а потом добавила, что мне вообще лучше не показываться матери на глаза и переселиться в гостиницу. И на ходу придумала, как это сделать: она уводит мать в гости к родственникам, а я в это время забираю свои вещи и переселяюсь, потом она обязательно навестит меня и заодно договорится с дежурной, чтобы мне выписали нормальные квитанции, дежурная многим обязана их семье, поэтому сложностей не возникнет.

До конца командировки оставалась ещё неделя. Не буду скрывать — ждал и верил.

Не пришла.

Подозреваю, что и кофточку брала не для мамаши. А мне пришлось занимать деньги у местных мужиков, чтобы за гостиницу расплатиться и обратный билет взять. Квитанцию выписали, как будто я в люксе жил. Были уверены, что не стану возражать.

Да, чуть не забыл: когда забегал к ним в дом забирать сумку, на подоконнике стояли две тарелки с заливным языком. Очень хотелось попробовать, но испугался.


Борман

О кошаре хочу рассказать.

В каких только общагах не довелось обитать: и в бетонных коробках, и в деревянных ульях; одни чем-то зацепились в памяти, другие напрочь выветрились, а эта въелась, вся перед глазами, во всей своей полуподвальной красе.

Вросший в землю по самые окна длинный барак с двускатной крышей. Правда, крыша высокая, на чердаке, при желании, могли бы ещё ряд комнатушек нагородить. Над кошарой высокий чердак, а под ней глубоченный подвал, от пола до потолка метра два, если не больше. И все эти хоромы — в тридцати шагах от тюремной ограды. Анатолий Степанович уверен был, что подвал соединён с тюрьмой подземным ходом и в лихие годины там расстреливали. В своё время в этой тюрьме знаменитые люди сиживали. Сам Иосиф Виссарионович побывал в ней на пересылке, и артист Жжёнов отметился. Обитатели кошары, садясь в такси, не упускали случая ошарашить невинной просьбой: «До тюрьмы, командир, добросишь?» Таксисты народ тёртый, их трудно удивить, а пассажиры, случалось, паниковали. И знаменитая присказка: «Живу возле тюрьмы, скоро буду сидеть возле дома» — была, разумеется, в ходу. Сам, грешный, пользовался, и другие обитатели не брезговали. А народу через кошару прошло очень много — и весьма примечательного. Я спрашивал Анатолия Степановича, почему общагу кошарой обозвали, а у него на каждый случай своя теория. Он басню Крылова напомнил: «Волк ночью, думая залезть в овчарню, попал на псарню»,— и у нас, мол, похожая ситуация — прикидываемся овечками, а на самом деле псы, бездомные и одичавшие. А те, кто попроще, уверены были, что наша приземистая общага напоминает скотный двор, потому и прозвали её кошарой. Обитали в ней наладчики и монтажники. Комнаты поуже занимала интеллигенция, а работягам достались два здоровенных номера с койками в три ряда. Но теснота на нервы не давила. Густо было только на Новый год, когда все из командировок слетались. А между праздниками случалось, что некоторые комнаты неделями пустовали.

Заселял меня Анатолий Степанович. Он, собственно, и в трест меня завербовал, и, как человек, привыкший доводить дело до конца, представил комендантше.

Примечательная, между прочим, бабёнка. Под настроение позволяла себе уединиться с кем-нибудь в пустующей комнате и делала это легко, без нервных последствий, душераздирающих сцен и выяснения отношений. Память после свиданий оставалась, но зыбкая, как сладкий сон. Знавал я женщин лёгкого поведения с очень тяжёлым характером, а у этой и характер был воздушный, и к делу относилась играючи, и всё ладилось. Понимала, что мужики устали после долгой командировки, и закрывала глаза на некоторые вольности. И вахтёрш набрала безобидных. Документов с гостей не требовали: кто приходит, когда уходит — вроде как и не замечали. И кстати сказать, ни воровства, ни крупных драк в кошаре не было. Милиция, может быть, и не подозревала о существовании этой общаги.

В комнате Анатолия Степановича свободных мест не было, поселили меня с монтажниками, но отметить новоселье сели у него. Я собрался бежать в лавку, но он притормозил. Выглянул в коридор и крикнул:

«Борман!»

Не успел присесть, а в комнате возник белобрысый мужичок и остановился у порога. Анатолий Степанович молча протянул деньги, а тот, ни слова не сказав, толкнул задницей дверь и растворился. Я вроде и понимаю, о чём речь, вернее, о чём молчание, но всё равно как-то непривычно, слишком отработанная процедура. Анатолий Степанович поясняет:

«Через двадцать минут будет подано. Никчёмное вроде создание, работать не умеет и не хочет, уволили за прогулы, а из кошары не гонят. Не можем без него. Особенно незаменим после семи. Социально полезным людям не продают, а ему — пожалуйста. И ночью может добыть, причём гораздо дешевле, чем у таксистов. Только ждать приходится подольше. Подозреваю, что источник в районе базара, но свою коммерческую тайну Борман не открывает. Имеет право. Ночью зовут от безвыходности, а днём из пижонства. При этом себе забирает только мелочь. Принесёт, например, бутылку за три шестьдесят две, а ты дал пятёрку,— рубль отдаст. Ну, если, конечно, гусарский жест позволишь — не настаивает. И обязательно поблагодарит. Так что можешь пользоваться услугами. Он никому не отказывает: ни прорабам, ни шеф-инженерам, ни слесарям — должность его не смущает».

Вводный инструктаж выслушал, перекурили — и гонец подоспел. Прошёл к столу, вытащил бутылку из внутреннего кармана куртки, крутанул её в воздухе, бутылка сделала сальто и улеглась в ладони так, что её донышко оказалось на уровне мизинца, и мягко водрузилась на центр стола. Борман сдёрнул пробку. Плеснул в стакан граммов пятьдесят. Выпил. Пожелал приятного аппетита. И ушёл.

Анатолий Степанович ухмыляется, доволен представлением.

Я спросил:

«Почему Борман?»

«Понятия не имею,— говорит,— может, чуточку похож на Бормана из «Семнадцати мгновений», но глаза выдают, что бабушка с хакасом согрешила. Кто-то ляпнул сдуру, вот и прилипло. Правильнее было бы назвать не Борманом, а Барменом, но логика у кличек не всегда прямолинейна. Разве что у обидных прозвищ, а его жалко обижать. Я специально умолчал о подробностях его возвращения с добычей, чтобы ты мог насладиться представлением».

«Он что, всегда так?» — спрашиваю.

«Чётко по регламенту: принёс, плеснул себе на донышко и ушёл. Никогда не лезет в чужие разговоры. Я предлагал ему выучить стихотворение, коротенькое, но в тему, есть у Василия Фёдорова подходящее, про опохмелку, выписал ему на бумажку, он выучил, но к столу не подаёт, говорит, что стесняется, а мне кажется, что из гордости, не хочет пользоваться подсказкой; может, и авторское самолюбие разыгралось, сам же номер придумал — чувства макси, средства мини, остальное перебор».

Мне показалось, что Анатолий Степанович слишком усложняет, но насчёт перебора спросил:

«Если с утра начинать, то к вечеру и набраться можно?»

Успокоил:

«Редкая разновидность алкоголика — никогда не бывает пьяным. Ни разу не подвёл. Если девушку привожу, я иногда специально его вызываю. На некоторых производит полезное для меня впечатление».

Потом, когда уже допивали, рассказал, как проверку на выносливость устроил. Привёл интеллигентную даму, очень раскованную и рискованную. Выпивки не хватило. Позвал Бормана. Пока тот ходил, рассказал гостье о его стойкости. Дамочка засомневалась и предложила устроить экзамен. Вытащили из шкафа одежду, затолкали её под кровать. Как только Борман постучался, Анатолий Степанович залез в шкаф, дамочка прикрыла за ним дверцы и стул приставила, чтобы они нечаянно не открылись. Замаскировала и пошла впускать Бормана. Одета была в мужскую рубашку на голое тело. Ноги длинные, грудь высокая. Рубашка не застёгнута, просто запахнулась и полу рукой придерживает. Мужичонка прошёл к столу. Она объясняет, что хозяин вышел в душ, вернётся минут через двадцать. Говорит с придыханием и как бы нечаянно поднимает руку. Рубашка распахивается, и перед робким взором открывается красивая порнография с налитой грудью и курчавым треугольником. Как раз в тот момент, когда Борман принимал свои заслуженные пятьдесят граммов. Дверцы у шкафа весёлая подружка закрыла плотно, видеть эту картинку Анатолий Степанович не мог, но слышал, как бедный Борман поперхнулся водкой.

А искусительница шепчет:

«Не уходи, он ещё долго мыться будет».

Закашлялся, зажал рот ладошкой — и в бегство. Устоял или испугался потерять место? Скорее, второе. А красавица в распахнутой рубашке долго ещё стояла перед глазами, это уж наверняка.

Говорили, что и он приводил каких-то бабёнок, но очень редко. А ночевал постоянно в кошаре, свободная койка всегда находилась.

Старенькие вахтёрши его ценили и подкармливали. Мог подменить и на час, и на четыре, а потребуется — и на ночь. Да и мужики не обижали. Случалось, подвыпившая компания зазывала присоединиться к застолью — отказывался. Держал дистанцию.

Потом исчез. Зимой. Время не самое удобное для бичёвских кочевий. Правда, перед этим его обидел турбинист Гуминюк. Выпивал с какой-то тёткой. Послал Бормана за добавкой. Тот исполнил всё как по инструкции: принёс, поставил, выпил свою дозу и направился к двери. А Гуминюк вдогонку:

«А ну-ка вернись, возьми стакан и вымой после себя».

Молча взял стакан, сходил на кухню, вымыл.

Утром Гуминюку подлечиться надо. Без опохмелки он не мог. Крикнул Бормана. Дал на бутылку. А тот ушёл и не вернулся. Гуминюк бегает по общаге, заглядывает в комнаты, изуродовать грозится. Добрался до монтажников, а те всей бригадой возвращение из Якутии празднуют, второй день гуляют. Тоже Бормана откомандировали, а им на опохмелку и пяти бутылок недостаточно. Гуминюк сразу рассудил: дескать, набил, бичара, карман и в бега ударился. Мужики урезонить пытаются: рублёвками большая куча, а пересчитать — и полсотни не наберётся, на такие деньги далеко не убежишь. Гадают, что же могло случиться, уж не попал ли куда. Гуминюк сдуру рассказал, как заставил Бормана мыть стакан. Чистоплотность его монтажники поняли по-своему и чуть не вломили, еле ноги унёс. А Бормана ждали, ждали и почти собрались догонять, да не знали, в какую сторону отправиться.

А где-то через год Анатолий Степанович встретил его в Ачинске, возле гастронома. Выпивку для кого-то брал. На работе, можно сказать, застал. Окликнул. Расспросил. И всё прояснилось. Борман сбегать не хотел, просто возвращался с водкой, поскользнулся и так неудачно шмякнул сумкой об лёд, что все бутылки вдребезги. А появляться перед похмельными монтажниками с пустыми руками и без денег не отважился.

Правда или нет? Не знаю.

Есть подозрение, что встречи не было, Анатолий Степанович сам придумал её.


Инженер Клиндухов

Был анекдот про три степени деградации инженера. Первая — когда он забывает высшую математику, вторая — когда забывает, как считать на логарифмической линейке, и третья — когда начинает носить ромб. Валера Клиндухов ходил с ромбом. Не мне судить о высшей математике, но в деле своём он разбирался, ни напарники, ни заказчики не жаловались. Может, потому, что на объекте появлялся в спецовке, а ромб красовался на парадном костюме? Хотя и без него выглядел очень представительно: высокий брюнет с глубокими залысинами, в очках и при галстуке. И заикался очень интеллигентно. Не помню, говорил или нет, если повторяюсь — извините, но заметил я одну весьма неожиданную особенность: заики ухитряются уболтать женщину намного быстрее завзятых краснобаев.

Не обращали внимания?

А вы понаблюдайте при случае.

В тресте он появился задолго до меня. И прославился, пока ещё в молодых специалистах числился. Послали его с кем-то пускать шагающий экскаватор. Парни грамотные, самоуверенные. Каждый предлагает свою схему. Заспорили, к общему знаменателю прийти не могут. В разгар баталии Клиндухов возьми и заяви:

«А ч-ч-чего м-мы сп-порим? У к-кого аг-грегат б-больше, т-тот и нач-чальник».

Как словом, так и делом: приспустил брюки и продемонстрировал своё внушительное мужское достоинство. Может, и не было такого, но байка прижилась. Напарник тот давно уволился. Опровергать некому. Сам Клиндухов предпочитал рассказывать о своих любовных подвигах, а о производственных помалкивал, считал это само собой разумеющимся.

Кстати, клиндух, если кто не знает,— это дикий голубь. При знакомстве с женщинами Валера частенько представлялся Голубевым. С одними ради конспирации, с другими — чтобы романтического тумана подпустить. Да и звучит приятнее, более располагает к сближению. Птица мира и любви.

Но голубь — приручённая птица, а клиндух — дикая.

Жить в общаге ему не нравилось. Очередь на квартиру длиннущая. Сидеть сорок лет, чтобы высидеть сорок реп, у него терпенья не хватало, поэтому Валера искал себе благоустроенную невесту. Везде искал: на улицах, в цехах, в ресторанах, даже в театр музыкальной комедии ходил. Уверял, что в драмтеатре и ТЮЗе интересующих его женщин не бывает. Драматические театралки сами ищут мужей с квартирами, а в музкомедии дамочки намного ухоженнее и телом богаче. Искал, не покладая рук, ног и всего прочего, но выбрать не мог, всегда находился какой-нибудь изъян.

«Представ-вляешь,— говорит,— ш-шик-карная д-д-дама, д-двух-хком-мнат-тная кварт-тира в-возле в-вокзала, а с-сануз-зел сов-вмещённый».

У другой претендентки сортир с ванной раздельные, а квартира — в Черёмушках; у третьей — на первом этаже, холодная, и паркет скрипучий; у четвёртой — к площади не придерёшься, а телевизор — чёрно-белый. Весь в раздумьях, весь в терзаниях. Пока мается, дамы других кандидатов заводят. Он пятую находит, потом — десятую и так далее.

В нашем тресте одиноких женщин тоже хватало. Но они Клиндухова всерьёз не воспринимали. Слишком хорошо знали. А после истории со стенгазетой при воспоминании о нём крутили пальцем у виска.

Седьмого ноября и Первого мая нас, как и положено, выводили на демонстрацию, а праздники рангом пониже обходились стенгазетой. Но тоже в обязательном порядке. Начальство назначает ответственного, ответственный ищет исполнителей. Всю эту братию вроде как и выбирают, но из определённого контингента, из желающих быть поближе к начальству.

На меня, например, не давили: рисовать не умею, пишу с ошибками, большим уважением к начальникам не заражён. Не беспокоят — я и доволен.

Валера Клиндухов умел рисовать, стишок мог сочинить и сам напрашивался в редколлегию, но не брали, хлопотно с ним. Тогда он решил выпустить свою стенгазету и повесить её не в общаге, а в тресте на видном месте, чтобы весь коллектив порадовался. В отличие от редактора, который сооружал легальную газету наспех в предпраздничные дни, Клиндухов творил не торопясь. Два листа ватмана в командировку взял, побоялся, что на руднике может не оказаться, и коробку цветных карандашей купил.

Так получилось, что мы оказались на одном объекте. И Анатолий Степанович в той же гостинице проживал. Валера увидел его и очень обрадовался. Из меня в его художествах помощник никудышный, а с Анатолием Степановичем всегда можно посоветоваться и дельную подсказку получить.

Расписываем воскресную «пулю». Валера заглядывает.

«Рифмы придумал,— говорит,— а стихотворение к ним не складывается. Вот послушайте: снегурочка, дурочка, постель, канитель».

У нас игра хоть и полкопейки за вист, но проигрывать никому неохота. Сидим, варианты считаем, а он с ерундой пристаёт. Кто-то психанул, послал его, куда Макар телят не гонял. Валера в недоумении: преферанс для него баловство, а вдохновение — штука хрупкая. Смотрит на Анатолия Степановича, не уходит. Тому деваться некуда, советует:

«Зачем балластом отвлекать? Краткость — сестра таланта. Пусть будет как родилось. Только местами переставь. Сначала постель, канитель, а потом снегурочка, дурочка».

По лицу видно, что не понравилось, но поблагодарил, а минут через пятнадцать возвращается и читает новое:

«Прекрасная снегурка, точёная фигурка. А у снежной бабы талия как у жабы».

Мы хвалим, чтобы отстал и не мешал играть. Только ему наши похвалы — как пятые углы. Он в поиске. Его совсем другой азарт гонит.

Со снегурочкой разобрался, принялся сочинять новогодние пожелания для каждого отдела. Которое КИПовцам, я даже запомнил: «Надо экстренно повсюду автоматику внедрять, чтоб давление вручную женщинам не поднимать». С намёком якобы. И турбинистам — с намёком, и химикам, и своим, электрикам, что-то про возбудитель завернул. Все его намёки в одном направлении, но это уж у кого чего болит...

Деда Мороза нарисовал похожим на управляющего трестом. Не фоторобот получился, но узнать можно: очки, лысина — не перепутаешь. У снегурочки родинка на щеке, как у кассирши, и в руках пачка денег. Остальных женщин расположил пирамидой в виде ёлки. Все в купальниках. На вершине пирамиды — начальница химлаборатории. Узнать трудно, но если мензурка на голове — значит, химичка. Бухгалтерша счётами интересное место прикрывает.

Всю командировку трудился. Ни в кино, ни по бабам. Дорисовал, раскрасил. Упаковал в «Советский спорт», а чтобы не помялась,— видели, как шину на сломанную руку накладывают? — так и он: соорудил каркас из реек и обмотал изолентой.

Из командировки вернулись тридцатого, а тридцать первого Клиндухов приехал на работу раньше всех и вывесил своё творение рядом с доской объявлений. Мимо не пройдёшь. Народ толпится, гогочет, комментирует. Женщины подходить стесняются, но откуда-то знают, кто и в каком виде там нарисован. Главбухша — дама суровая, с юмором у неё тяжеловато, прибежала к Валериному начальнику и пригрозила написать заявление в профком. Тот выслушал, насупил брови и пообещал загнать негодника на самый далёкий объект, куда-нибудь в Заполярье, где нет ни женщин, ни вина. С вином он, конечно, загнул, потому что в те годы таких объектов не существовало. А сам герой то и дело выглядывал в коридор — полюбоваться благодарными читателями. Смотрел издалека, подойти скромность не позволяла.

Газета провисела до обеда и пропала. Пошли узнать у секретарши. Та объявила, что начальник приказал снять. Против лома нет приёма.

Те, кто припоздал, довольствуются пересказом. Возмущаются: с каких, мол, пирогов запретили? О свободе слова напоминают. Доказывают, что стенная печать цензуре не подлежит.

А день-то предпраздничный. Народ солёные огурчики из сумок достаёт, сальцо режет, апельсины чистит. В отделах выпивать нельзя, застукать могут, поэтому у каждой группы свой бункер: кто в электролаборатории, кто в гараже, кто в слесарке... Я тоже собрался, но вспомнил, что фотографию на новое удостоверение забыл отдать. Захожу к секретарше, а её нет. Их компашка обычно у кладовщицы праздники отмечала. Иду на склад. Дверь не заперта. Захожу, а там весь женский цветник газету изучает, и пока меня не увидели, никто не возмущался. А потом уже, конечно, в позу встали: как ему не стыдно, безобразие, пошлость и так далее.

Я тут об очереди на квартиры заикнулся. Длинная, чего уж там говорить, однако не безнадёжная. Те, которые вместе с ним молодыми специалистами пришли, всё-таки получили свои каморки. Высидели. Это не в магазине, когда можно встать, дождаться, когда за тобой займут, и убежать по своим делам, а потом вернуться, когда перед тобой пара человек осталась. Здесь после возвращения занимаешь заново, в самом хвосте. А Клиндухов убегал каждые два-три года. Союзные республики завоёвывал. В Прибалтике поработал, в Молдавии, в Средней Азии. На Кавказ не стремился — тамошние нравы не располагали к поискам. Но родной трест не забывал. К Дню энергетика и к Восьмому марта обязательно присылал открытку. Один раз из Крыма отправил одновременно десяток телеграмм. Одну, как всегда, в бухгалтерию треста, остальные — на домашние адреса старым работникам, с кем начинал. Всем — одинаковые четыре слова: «Снялся кино скоро увидите». Думали, шутит. Оказалось — взаправду. Ребята видели. Он там командировочного сыграл. Снимали в гостиничном номере. Мужик, в семейных трусах по колено, просыпается, пошатываясь подходит к стулу, на котором висит пиджак, ищет в карманах бумажник и не находит. Возвращается к койке, загибает матрац, обрадованно хватает бумажник, заглядывает в него и болезненно кривится. Лицо крупным планом показали. Наш человек, без всякого грима, ни с кем не спутаешь. Лицо несчастное, убитое горем. Сразу видно, что содержимое бумажника сильно расстроило. Сел на кровать, переживает, что слишком много пропил. Из-под длинных трусов тонкие волосатые ноги торчат. Носки на полу валяются, и галстук рядом с ними. Помните, пластиковые галстучки были, на резинке, чтобы не завязывать,— именно такой. Посидел, помотал головой, потом достал из портфеля кипятильник, налил в кружку воды из мутного графина, а перед тем как включить кипятильник, подложил под кружку папку со схемами.

Правдоподобно получилось — может, даже и лучше, чем у настоящего актёра. А почему бы и нет? Сам себя изображал. Мужикам нашим особенно понравилось, как он бумажник из-под тюфяка доставал и папку под кружку подкладывал. Это чтобы белого круга от горячей кружки на тумбочке не осталось. Портфель, между прочим, тот же, с которым у нас ходил, здоровенный, разношенный, в него семнадцать бутылок пива умещалось. И пиджак с ромбом — тоже его. Кстати, в кино попал уже второй ромб. Первый у него украли. В поезде свинтили. Полгода парень переживал. Потом купил. Два литра водки не пожалел.

В бегах он долго не задерживался. Год, от силы полтора погастролирует и возвращается. Первый раз приняли без разговоров. Готовые специалисты на дороге не валяются. Во второй раз на его поздравление с Днём энергетика начальник отдела сам отправил телеграмму и предложил вернуться: работы навалилось много, а опытных электриков не хватало. Даже подъёмные заплатили. А на третий раз, когда возвратился после актёрского дебюта, начальник решил покуражиться и заявил, что может принять только старшим техником. Поставил на одну доску с зелёными пацанами. Обидно, конечно, получить щелчок по носу, когда тебе давно за тридцатник перевалило. С другой стороны, сам виноват. Да и деваться некуда. Согласился.

И вот едет он с этим самым начальником на ТЭЦ. На трамвае телепаются. А езды больше часа. Клиндухов смотрит в окно и не на каждый дом, конечно, но довольно-таки часто показывает пальцем и объявляет:

«В этом им-м-мел, н-на п-пятом эт-таже... в этом н-на т-т-третьем...»

Начальник посмеивается. Верить не обязательно, однако хоть какое-то развлечение. Полдороги проехали, Валера больше десятка домов пометил.

«В этом н-на ч-чет-твёрт-том».

Начальник хвать его за руку:

«А в каком подъезде?»

«В п-первом».

«А как зовут?»

«Р-рита».

«Маргарита, значит? — переспросил начальник.— Из первого подъезда?»

И тут Клиндухов понял, что сболтнул лишнего.

Случается, и по заячьему следу на медведя нарываются.

Но всё обошлось без мордобоя. После переговоров на ТЭЦ начальник пригласил его в пивную и поделился человеческой драмой. Дружок у него встретил первую любовь.

В молодости добивался, но безрезультатно. Женщина была постарше, смотрела на него свысока. Поиграла с месяц и посоветовала забыть. Деваться некуда, мальчик смирился, но не забыл. Неразделённая любовь способна гору своротить. В большие начальники выбился, на чёрной «Волге» разъезжал. Женился, двух сыновей родил. И вдруг встретились. Матёрый мужик и стареющая красотка. Думал, что перегорело, ан — нет. Воспылали чувства. Да так безудержно, что пламя на семейный дом перекинулось. А там двое сыновей: младшему три года, старшему — восемь. И жена симпатичная, верная, умная... Но мужик без тормозов. Собрался уходить. Лучший друг пытался образумить. Упрямого учить — что по лесу с бороной ездить. И вдруг нечаянная новость.

Он прямо при Клиндухове позвонил по автомату влюблённому товарищу, позвал в пивную и пообещал сообщить кое-что интересное.

Выяснять отношения с горячечным соперником Валера не хотел. Да и не соперничал он. Не в его привычках. Стал придумывать, как слинять. Начальник его тоже не мальчик, сообразил, что очная ставка может плохо кончиться, сам посоветовал не дразнить быка.

Потом поделился подробностями, куда кривая повернула, чем сердце успокоилось.

«Я,— говорит,— так ему и сформулировал: ты собираешься детей бросить ради бабёнки, которую даже Клиндухов имел».

О Валере высказался в пренебрежительном тоне исключительно ради благородного дела, чтобы сильнее зацепить. Влюблённый прямо из пивной поехал выяснять отношения в злополучный первый подъезд. Выложил всё, что узнал. А она ему заявляет: ничего, мол, с этим инженером не было, у него, дескать, не встал. Герой звонит своему доброжелателю и радостно передаёт, что Клиндухов — обыкновенное трепло, ничего у них не было, потому что инженер оказался недееспособен. Но тут уже задели честь мундира. Валерин начальник такого стерпеть не мог. Высказал без оглядки на старую дружбу:

«Во-первых, если до этого дошло, то поздно заявлять, что ничего не было. А во-вторых, не мог инженер Клиндухов оконфузиться, его дееспособность сомнению не подлежит, если потребуется, можно полгорода свидетельниц найти».

Виноватого Бог помилует, а правого царь пожалует.

Поблагодарил он Валеру за благое дело и доблестный труд на ниве сохранения чужих семей и пошёл к управляющему трестом выбивать в штатном расписании достойную должность для ценного специалиста. И выбил. В старших техниках Клиндухов и трёх месяцев не просидел.

Правда, через год снова уехал.

Недавно встретил его. Стоит в спецовке на голое тело. Без ромба и без галстука.

«Ничего не понимаю,— говорит,— странный народ эти бабы. Давать — дают, а замуж не хотят».


Самая вкусная водка

В Новосибирске на вокзале слышал, как старичок, похожий на дедушку Калинина, объяснял интеллигентной дамочке, что в Сибири пальмы не растут. Для тех, кто плохо знает географию, добавлю, что и виноград в ней не приживается; особо хвастливые мичуринцы заверяют, что выращивают, но из трёх гроздей на вино не выкроишь. Так что, когда началась очередная попытка борьбы с пьянством на Руси, виноградники в Сибири не корчевали. Хотя дров наломали и кедрача повырубили немерено. А с виноградом было хорошо. Во всех магазинах горы ящиков. Подгнивший, но за копейки. Дружок мой Михайла приноровился гнать из него самогонку. Почти чача получается. Жизнь заставит — и ананасы в ход пойдут. Жаль, что мысля́ о пользе гнилого винограда посетила его поздновато.

Какое веселье от водки — сами знаете. Но когда её по талонам начали распределять, стало ещё веселее. Жутко вспомнить. В магазинах только плавленые сырки. Некоторые точки впору было заколачивать и писать, как на райкомах в войну: «Закрыт, все ушли на фронт», то бишь на борьбу с пьянством. Между прочим, Анатолий Степанович ещё в семьдесят втором году шутил: дескать, ввёл царь Николай Кровавый сухой закон и чуть погодя без должности остался.

Почему в семьдесят втором, спрашиваете?

Потому что и тогда затевали войну с пьянством — правда, не такую жестокую, как при Горбачёве. Леонид Ильич на решительные меры не отваживался.

Только политика и революции не нашего ума дело, мы в такие глубины не ныряем, нам бы на мелководье не утонуть и на мели от жажды не умереть. А что касается водки, так я и без неё могу обойтись. Не всю оставшуюся жизнь, но достаточно долгое время. Зарекаться нельзя. Всё зависит от расклада. А карты легли так, что собрались мы в Туруханск. Без водки в дальнюю дорогу отправляться несерьёзно.

Зачем в Туруханск?

И за омулем тоже, однако про омуля я вроде как достаточно рассказывал — разговор о водке.

Связчики собрались проверенные: друг мой, доктор, и Мишка Хамайкин. Добычу водки поручили мне. Доктор договорился в Енисейске, что за четыре пузыря нас подбросят до Туруханска на грузовом самолёте. Перед дальней дорогой пить необязательно, нежелательно даже, но с пустыми руками в гости не заявишься, эдак и друзей можно растерять. Одним, другим, туда, сюда... Короче, без десяти штук не вывернуться. Считать легко, отчитываться труднее. В городе полусухой закон. И не только в городе — по всей Руси великой свирепствует. Одноклассник из Ярославля письмо прислал, у них там цыганский погром на водочной почве случился. Водкой торговать — не коней воровать. Казалось бы, и выгоднее, и безопаснее. Ан нет. Захватили в свои руки торговлю огненной водичкой и довели пьющее население до нервного срыва. Ловкие руки мозолистыми не бывают, и мозолистым это не всегда нравится. Точнее, не нравится всегда, но терпение — штука опасная. Кто-то спотыкается о булыжник и вспоминает про самое надёжное орудие пролетариата. В Сибири цыган не так много, но любителей поживиться на временных трудностях тоже хватает.

Обход начал с ближайших точек. В одном гастрономе тихо, в другом — пусто. Возле третьего — толпа. Торгуют из подсобки, через окошко в двери. Дверь железная, и к ней прилеплен нарост из человеческих тел. Тела эти пересчитать никакой возможности.

Потные. Слипшиеся. Кричащие.

Крайнего искать бесполезно. Выбрал место, где не очень густо, и попробовал внедриться. Углубился самое большее на метр — и выдавили. Просочиться вдоль стены тоже не получилось. Парень я вроде и тёртый, и битый, случается, и находчивым бываю, но проникать в тяжёлые очереди так и не научился. Для этого врождённые способности нужны, талант, можно сказать. К тому же район, в котором живу, построен на территории Николаевки. Старая бандитская слободка. В ней, как в деревне, вся шпана друг друга знает. Одиночке между ними не вклиниться. Попрыгал я возле этого осиного гнезда, подёргался, повздыхал и поехал в центр города.

Очередь вдоль магазина увидел издалека. Народу не меньше, чем там, откуда сбежал, но целенаправленное движение чувствуется. Возле дверей — мильтон. И сам не из плюгавеньких, и резиновая дубинка на запястье, демократизатором называется. В помещение впускает порциями по пять душ. Стою, жду. Не только стою, но и продвигаюсь. Если скорость измерять в сантиметрах, получается вполне приличная цифра. А в миллиметрах — так и вообще... Больше часа отмаялся. Осталось примерно столько же или даже чуть меньше.

И вдруг — ропот.

Водка кончилась.

И время к восьми приближается. У них конец торговли. А у меня — потерянный день и никакой надежды на день грядущий.

Иду к старому приятелю Юре Муравьёву. Зарекался вроде его блатом пользоваться, но обстоятельства и сроки беспощадней, чем зароки.

Спросил, не поможет ли.

И, не дожидаясь ответа, понял, что не поможет.

Он же всегда обещал, даже если сделать не мог. А тут сразу в отказ.

«Теперь это валюта,— говорит,— а валютчики народ жестокий, старой дружбы не помнят, ни посулы, ни посуду не принимают».

Юра нервничает, не привык он к таким нечеловеческим отношениям, чехвостит новые нравы в хвост и в гриву. Позвонил для приличия двум или трём своим знакомым. Никто не обнадёжил. Чтобы самому жлобом не казаться, выставил на стол початую поллитровку. Сидим, разговариваем. Мамаша его с промысла пришла. Она по вечерам дачными астрами приторговывала. Тоже в расстроенных чувствах. Единственный покупатель за вечер — и тот самый тощенький букет выбрал. А живые цветы — капризные: вянут, подлые, растуды их в навоз. Услышала, о чём горюем, полрюмочки приняла и говорит:

«Успевайте завтра к открытию в наш магазин, сама видела, как полную машину разгружали».

Будут продавать, чтобы план выполнить, или налево пустят, простым смертным знать не положено. Однако удостовериться надо. А вдруг?

Утром загодя подъехал к тому магазину. Очередёнка невеликая, не больше двадцати человек. Почти одни старушки. Не алкашихи какие-нибудь. Аккуратные тихие бабульки. Встал за божьим одуванчиком. Чихнуть рядом страшно — осыплется. Спрашиваю, за чем очередь. Молчит. Наверно, сглазить боится.

«Тебе-то она для чего?» — спрашиваю.

«Картоху копать,— отвечает,— с поля привезти, в погреб спустить. Кто же без неё, проклятой, поможет?»

И то верно — не помогут. Хотя, глядя на некоторых старух, без допроса и без гадалки ясно: приторговывают, ведьмы. Так, опять же, куда деваться, если бывший советский народ от мала до велика в бизнес ударился. У всякого Ермишки свои делишки. Тяжело в деревне без нагана. Но и без валюты нелегко.

И всё-таки выстоял. Добыл огненную воду в нужном количестве. Донёс до дома. Распределяю, что — в рюкзак, что — в сумку. Туда — за проезд, сюда — за приезд. В тряпки заворачиваю, чтобы не разбилась. И представляете, так захотелось выпить. Прямо невмоготу. Когда без приключений можно было купить, смотрел на неё не то чтобы с презрением, но довольно-таки равнодушно. А тут все мысли заслонила. Хочется. Упаковал, спрятал с глаз долой. И всё равно хочется.

По дороге в Енисейск доктор обрадовал, что к нашему приезду банька дозревает. Помыться перед дорогой — дело полезное, но я этот подарок воспринял как намёк, что с лёгким паром и принять не грех. К тому же и Суворов говорил, что после бани штаны продай, но выпей. Великого полководца ослушаться нельзя. Приказы не обсуждаются.

После бани рука сама лезет в рюкзак и, не блуждая, находит горлышко. Связчики не против. Тоже истомились. Закуски полон стол, а бутылка уже пустая. Переглянулись и закивали в знак согласия. Но только одну, и больше ни-ни. Да и хватило бы, если бы не заявился мужик, который с лётчиками договаривался. А как ему не нальёшь? Человек не только хороший, но и полезный. Без него бы не полетели. Достал третью. Потом тот, который устраивал на самолёт, позвонил лётчикам — удостовериться, что уговор остаётся в силе, и уточнить время вылета. После звонка парень из экипажа пришёл. Я в их шевронах не разбираюсь, но не первый пилот, это точно, и не второй, зато с товарищем.

Дальше рассказывать?

Правильно говорите. Нет смысла. Да и возможности — что-то с памятью моей стало, как в той песенке.

Короче, утром выяснилось, что из обещанных четырёх уцелело только две. Перед экипажем стыдно. Но дуракам и пьяницам везёт. Попались понятливые парни. Простили.

Прилетели в Туруханск. Полуживые. Опозоренные. Головы тяжелее рюкзаков. Глянул на друзей — и сразу же захотелось зажмуриться. Ну ладно доктор, он человек интеллигентный, неопытный, а Михайло с детства тренируется, но и на него смотреть жалко. Они на меня тоже избегают смотреть. Кое-как доплелись до нашего друга Серёги. И опять незадача. Улетел на задание и будет только через день. Альбина, жена его, потчует нас малосольной таймешатиной, чаёк душистый в красивые чашки наливает. А нам не до того. Несчастные организмы и глупые головы нехорошего лекарства требуют, того, которым вчера отравились. Посидели за столом, чтобы гостеприимную хозяйку не обидеть, поклевали, насколько сил хватило, и двинулись искать Серёгиного брата Васю. Бредём, по дороге ни одного магазина не пропускаем. Сухо, как в Сахаре. Ни забегаловки, ни ресторана. И это называется северный город. Разве можно так издеваться над людьми, которым приходится работать на пятидесятиградусном морозе? Даже в самые советские времена в каком-нибудь захудалом Ленске продавали с утра до ночи. Не говоря уже про Норильск. Там в столовке «Полевой стан», перекрещённой народом в «Половой стон», спиртом на разлив торговали. На кассе специальный графин с водой стоял, чтобы желающие разбавить смогли. А тут умираешь, и деньги есть, а заботы о человеке нет.

Вася прорабом работал. В конторе не засиживался. Сказали, что где-то на объекте, вроде в Селиванихе, а когда вернётся и вернётся ли, ответить не смогли. Наверное, и впрямь не знали, но нам от этого не легче.

Бредём назад. Погода словно издевается. Солнечный и даже тёплый, совсем не северный денёк. Подошли на всякий случай к киоску. Вина нет, а виноград лежит. Не очень аппетитный и подороже, чем на материке, но, тем не менее, довезли. Вздохнули в очередной раз, а потом Мишка гордо заявляет, что придумал, как жить дальше. Мы с доктором встрепенулись, но радость оказалась преждевременной. Связчика осенило купить дешёвого винограда, забродить, а потом перегнать: повезёт — водка выйдет, не повезёт — бражку тоже можно пить. Придумал хорошо, только ждать слишком долго. У нас даже обругать его сил не хватило.

Вася объявился в четыре часа. Увидел нас и всё понял.

У него на берегу балочек стоял. Ведёт к нему, срезая углы, самым коротким курсом. Открывает замок, а там, кроме «Вихря» и прочих браконьерских надобностей, бутылка и полведра тугуна...

Тугун, он всегда вкусный, что об этом говорить. Но водка!!! Никогда такой не пробовал. Посольские и прочие хлебные в экспортном исполнении даже сравнивать с ней неприлично. Мне кажется, и в Кремле такой вкусной водки не подают.

Стоим на бережку, блаженствуем. С нами-то всё понятно, но Вася радуется больше нас. Чуть ли не с того света трёх человек вытащил, пусть и дураков, но к умникам спасатели в очередь стоят, там всё отлажено. Однако и у нас праздники случаются, потому что наши ангелы-хранители такие же несуразные, как и мы. И погодка к случаю подгадала. Ни ветра, ни гнуса. А Нижняя в устье спокойная. Волны нет, течения не видно, плоский галечный берег плавно переходит в воду. Неширокая. Без норова. Домашняя речка. И вроде как непонятно, за что её Угрюм-рекой окрестили. Перебесилась и добренькой прикинулась. Стоим, смеёмся, Васю благодарим. Он отмахивается: ладно, мол, всё нормально. Потому что не прикидывается добрым, а на самом деле такой. И снаружи, и внутри.

И кто бы мог подумать в тот вечер на берегу Нижней Тунгуски, что жить Васе Мамаеву осталось совсем немного? И смерть будет такой нелепой и неожиданной.