Ян Шенкман

Буря в стакане: «ЗВЕЗДА» (№2, 2010),«КРЕЩАТИК» (№1, 2010),«ИНОСТРАННАЯ ЛИТЕРАТУРА» (№2, 2010)

Буря в стакане


Принято считать, что литературная критика занимается разбором текста. Можно еще попытаться выяснить позицию автора. Поразмышлять о том, как встроен текст в социальный и литературный контекст. Ну то есть, в том случае, если есть о чем говорить. Если текст представляет собой убедительное высказывание. Тогда да. С нами говорят, и мы говорим в ответ. Поддерживаем, так сказать, разговор.
Немного иначе обстоит дело с журнальной критикой. Той, которая разбирает журнальные публикации. Потому что журнал — это метатекст. Он сам по себе высказывание. По крайней мере, так учат студентов на факультетах журналистики. Журнал — не сборник произведений, а произведение сам по себе. А уж литературный журнал – тем более.
Наверно, раньше так и было. В шестидесятые, в восьмидесятые. Да и сейчас тенденция сохраняется. Трудно не уловить высказывания журналов «Наш современник» и «НЛО». Или, например, газеты «День литературы». Или «Воздуха». Не захочешь, а уловишь. Почему-то наиболее выразительны высказывания, содержащие в себе всякую мерзость. Мерзость — убедительный художественный прием.
Сложнее с четырьмя флагманами литературной журналистики. «Новым миром», «Знаменем», «Октябрем», «Дружбой народов». Если они занимаются простым обзором современной словесности, то для этой цели вполне достаточно одного на всех толстого журнала, который так и будет называться – «Толстый журнал». Если же нам показывают разные стороны литературного спектра, то где они, я не вижу. Набор авторов во всех четырех журналах совпадает на 80%. Оттенки неразличимы. Наверно, речь идет о традиции. Просто так положено, что у нас четыре главных журнала. По числу времен года. Привычный порядок вещей необъясним, но и неколебим.
Вот с «Иностранной литературой», например, все понятно. Она действительно представляет иностранную литературу в переводе на русский. Это ее функция. Никому и в голову не придет выпускать журналы «Иностранная словесность», «Вестник иностранной литературы» или, скажем, «Тенденции европейской прозы».
Менее понятно обстоит дело с журналами типа «Звезды» и «Крещатика». Наверно, тут тоже традиция. Но какая?

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ПРОШЛОЕ: «ЗВЕЗДА» №2, 2010

Менее всего к тому, что публикует «Звезда», подходит эпитет современный. Две подборки стихов, Василия Русакова и Ксении Дьяконовой, даже маркированы соответствующе. «Стихи 72» и «Стихи 88». Добро пожаловать в прошлое. Я не говорю, что это плохо. Позиция как позиция.
Ценность текста – не в дате, а в чем-то совсем другом. Скажем, стихи Владимира Рецептера, которого я читал многократно в журнале «Знамя», мне очень нравятся. Особенно хорошо вот это: «Пойди, / отбей о камни грешный лоб / и, осеняясь крестом в монашьей келье, / и всех по одному / и весь безумный скоп / прости, сходя на нет, в волшебное ущелье...» Чем-то напоминает стихи Инны Лиснянской. Или не Лиснянской. Короче, напоминает. И мощь чувствуется, и мысль важная. А ощущение повтора не покидает.
Или вот рассказы Бориса Рохлина, замечательного питерского прозаика круга Довлатова. Благородные, сдержанные тексты. Очень грустные. Квинтэссенция одиночества, усталости, поражения. Обратите внимания на коду: «С Новым годом! С новыми успехами. С друзьями и вином, которые тем лучше, чем старее. Ваша старшая, постаревшая, т. е. лучшая подруга М.».
Тем лучше, чем старее… Я знаю, что не должен путать героев рассказа с автором. Но с редакторами журнала — имею право. Накапливаясь, такие вещи дают кумулятивный эффект. Один текст, другой, третий. И все как будто бы об одном.
Неудивительно, что самый сильный раздел в «Звезде» — мемуарный. В нем — воспоминания Аллы Подрабинек о конце семидесятых. О том, как ее мужа диссидента Александра Подрабинека преследовали за книгу «Карательная медицина». Он получил пять лет лагерей. Мемуары называются «Большая медведица». Наверное, потому, что речь идет о Якутии, а там «Большую медведицу» видно особенно хорошо.
Текст заканчивается стихами. На мой взгляд, это лучшие стихи во втором номере «Звезды». Стихи, не притворяющиеся стихами. «В час, когда ты меня разлюбишь, / Будет тихо, душно, темно. / Просто разом узел разрубишь / И посмотришь в пустое окно. / Ты не бойся, ведь все проходит, / Сам же знаешь. И это пройдет. / Небо звезд, словно глаз, не сводит, / И одна из них упадет. / Пролетит, растает, исчезнет — / Не найти, не нащупать следа... / Не стерпев сердечной болезни, / Звезды падают иногда. / Но когда перекинем мостик / В тот заоблачный Божий дом, / Мы к Большой Медведице в гости / Взявшись за руки тихо пойдем».
Сам факт публикации этих мемуаров сейчас, после скандала с шашлычной «Антисоветская» — высказывание, безусловно, актуальное. Вот, что мы думаем о недавних событиях и вот, кого поддерживаем, говорит «Звезда». Но способ — смотреть на настоящее из прошлого — специфический. Он предполагает, что время стоит на месте, не меняется. Да, конечно, есть вечные ценности. С этим никто не спорит. Но вот художественный язык — величина переменная. Недаром первая мысль, которая приходит в музее и при чтении журнала «Звезда»: надо же как все изменилось…
И еще мемуары. Ирма Кудрова «Накануне». Университет конца сороковых. «Пушкинский дом» пятидесятых. КГБ, интеллигенция, оттепель. Тут уже, кажется, нет даже высказывания. Просто воспоминания. Воспоминания каких много. Интересны они будут только тем, кому что-то говорит имя Ирмы Кудровой. А тем, кому нет, нет.
Следом — ретроспективное литературоведение. Борис Парамонов о Татьяне Толстой. Преимущественно о книге «Кысь». Разговор любопытный, но актуален он был лет восемь назад. Тогда об этой книге много спорили. А сейчас – хорошо, но, как говорится, что вдруг? На самом деле, понятно что. Тут тоже позиция. Настоящее приобретает цену лишь тогда, когда стало прошлым. Когда стало экспонатом музея. Прошло время, тема потеряла актуальность. Значит, можно поговорить. Интересна корреляция названия статьи с ее концовкой. Название: «Дорогая память трупа». Концовка: «“Кысь” — самоубийство русской литературы». Все в порядке. Литературы больше нет. Начался обратный отсчет.
И опять-таки разговор не о текстах. Тексты почти все значительные, серьезные. Речь о высказывании, в которое они сложились. И блестящий разбор Жолковским стихотворения Бродского «Postscriptum» («…Тому, кто не способен заменить / собой весь мир, обычно остается / крутить щербатый телефонный диск, / как стол на спиритическом сеансе, / покуда призрак не ответит эхом / последним воплям зуммера в ночи»). И мемориальные заметки Виктора Бейлиса о стихах Игоря Булатовского («Время на стихи»). И трогательные мемуары Вячеслава Вс. Иванова о Пастернаке. Все в прошлом. По крайней мере, все лучшее. Именно к этому сводится высказывание «Звезды».
Позиция довольно популярная. Так думает, как минимум, полстраны. Если вычесть из «Звезды» ее аристократическую петербургскую составляющую, аудитория журнала могла бы стать миллионной.
По ассоциации вспоминается недавний альбом группы «Центр» «У прошлого нет будущего». Как ни странно, между этими позициями нету антагонизма. Нет будущего и не надо. Прошлое ведь претендует не на будущее, а на вечность. Каждому, как говорится, свое.

ПРАВИЛА ДРЕССИРОВКИ: «КРЕЩАТИК» №1, 2010

Думаю, что мало кому известен журнал «Крещатик». Несмотря на то что выходит аж с 1998 года. Издатели пишут: «Мы - в неустанном поиске новых имен, неизвестных авторов, где бы они ни жили - в Киеве, Петербурге, Иерусалиме, Нью-Йорке или Мюнхене, мы - перенесенная в ментальное пространство великая киевская улица, где когда-то завязывались великие дружбы, писались великие стихи, происходили знаменательные встречи...»
То есть журнал не локально киевский. Международный. По логике вещей, это должно расширить круг читателей, а в реальности почему-то сужает. Интерес к журналам типа «Зарубежных записок» или «Зеркала» на порядок ниже, чем к «Новому миру» даже в худшие его времена. Разумеется, основная аудитория здесь, а не там. Но почему-то эта аудитория предельно скептически настроена к людям, пишущим по-русски за рубежом. Не то что не любят, а в большинстве своем плохо знают. Неинтересно. Это мы «ленивы и нелюбопытны» или там не к чему особо присматриваться?
Наугад открываю пять авторов. Борис Херсонский (Одесса). Владимир Алейников (Коктебель). Григорий Яблонский (Сент-Луис). Ефим Ярошевский (Одесса-Котбус). Сергей Слепухин (Екатеринбург).
Два имени мне хорошо знакомы — Херсонский и Алейников. Одно (Ярошевский) плохо. Два слышу вообще впервые. На самом деле это не важно. Ну разве что в смысле личной безопасности. Херсонского я, например, побаиваюсь критиковать. Стоит только отозваться о нем без придыхания, как тут же налетает кодла дрессированных гоблинов с криком: «Наших бьют!» Большое дело для поэта — выдрессировать своих гоблинов.
Мне нет дела до литературных кругов, к которым принадлежат эти люди. До их взглядов, до полемики Топорова с Херсонским и прочей суеты. Все это бури в стакане. Давайте посмотрим тексты. Вот цитата из Херсонского: «Выезжают шесть черных “чаек” из кремлевских ворот. / Урка на нарах скучает, “Мурка” за душу берет. / Страна космонавта встречает, молча, разинув рот. / Космонавт идет по ковровой дорожке, за собой волоча / шнурок развязавшийся. Хлебные крошки подбирает курча. / Водка дешевле трешки. Дрожит рука палача. / Конь скачет буквою “г”, пешка — только вперед. / Застыли на потолке мухи разных пород. / Каждая лапкою лапку под брюшком изумрудным трет. / Петуха на рынок свезем, Христа грехами распнем. / Распаханный чернозем плодороднее с каждым днем. / Смыслов ходит ферзем, Ботвинник — конем. / Время в часах стучит. У противника дело — швах. / Ботвинник сидит, молчит. Смыслов говорит: “Шах!” / Мурка громче звучит, отдается, сука, в ушах»
А вот цитата из стихотворения Бродского «Пятая годовщина»: «Там лужа во дворе, как площадь двух Америк. / Там одиночка-мать вывозит дочку в скверик. / Неугомонный Терек там ищет третий берег. / Там дедушку в упор рассматривает внучек. / И к звездам до сих пор там запускают жучек / плюс офицеров, чьих не осознать получек. / Там зелень щавеля смущает зелень лука. / Жужжание пчелы там главный принцип звука. / Там копия, щадя оригинал, безрука. / Зимой в пустых садах трубят гипербореи, / и ребер больше там у пыльной батареи / в подъездах, чем у дам. И вообще быстрее / нащупывает их рукой замерзшей странник. / Там, наливая чай, ломают зуб о пряник. / Там мучает охранник во сне штыка трехгранник. / От дождевой струи там плохо спичке серной. / Там говорят "свои" в дверях с усмешкой скверной. / У рыбной чешуи в воде там цвет консервный».
Я мог бы привести еще несколько цитат. Из «Колыбельной Трескового мыса», например. Но, кажется, и так все понятно. Поэта, говорящего чужим голосом в литературе не существует. Каким бы одаренным он ни был, какие бы умные вещи ни говорил. С каким придыханием ни отзывались бы о нем критики. Просто не существует.
И если вы думаете, что это случайное совпадение или даже стилизация, я вас разочарую. Две трети подборки Херсонского в «Крещатике» написаны явно по-бродски. Остальные не явно. Смешно называть это продолжением великой традиции. Второго Бродского не бывает. Чтобы продолжать традицию, необходимо ее преобразовать. Так, например, как это сделал Всеволод Емелин, в своих римейках Бродского. Преобразовать, а не приобщиться к тени. Тень великая. Но не надо думать, что если ты в тени, то тоже великий.
И если Херсонский на мой разбор скажет с обидой нечто вроде того, что: «Сегодня тут освистали гения!» — это тоже будет «бояном», как и все, что он делает. Эти слова однажды уже произнес Бродский.
Я не солидаризуюсь с теми, кому не нравится национальность автора или его взгляды. Просто смотрю на текст. Вот, скажем, повесть Алейникова «Воитель» – замечательная, несмотря на мое скептическое отношение к СМОГу и Губанову. Не имеет значения. И мне очень жаль, что документальные романы Алейникова в свое время не имели успеха. А они ведь и книгами издавались, и в журналах печатались. По-моему, это из-за равнодушия и непрофессионализма пиарщиков. Тема важная, эпоха интересная, написано мощно. Но я же говорю, большое дело для поэта выдрессировать своих гоблинов. У Алейников гоблинов, вероятно, нет.
А вот рассказы Яблонского никакие. Не плохие, не хорошие. Не холодные, не горячие. Просто некие истории из прошлого, написанные деревянной рукой. Я заранее извиняюсь перед автором за эти слова. Он, наверно, хотел нам что-то важное донести. Но написано так, что, ей-богу, не интересно. В этом нет презрения к людям, о которых он пишет. Ко времени. К автору. Просто не получилось. Литература сложнее и труднее, чем лобовой рассказ о жизненном опыте. Где я был и что видел. Неважно, что видел. Важно, как рассказал.
Ефим Ярошевский поразил меня в самое сердце. Вот послушайте: «там Володя идет Гандельсман / по траве он гуляет / летний сад Петербург талисман Томас Манн / этот шторм за окном на него не влияет». Рифма Гандельсман/Томас Манн должна войти в золотой фонд поэзии. Я не издеваюсь, действительно поразило. Какая смелость должна быть у человека, чтобы так писать. А может быть, он это нечаянно…
И наконец, Слепухин. Всем хорош, но уж больно литературен. Что ни текст, то аллюзия и посвящение. Поплавский, Эль Греко, Хаксли, Кормильцев, Введенский. Нормальные такие филологические стихи. Видно, что человек много читает. Правильные книги, хороший вкус.
А вот в чем «высказывание» «Крещатика»… Можно предположить, что это журнал людей, которые тащатся от хорошей литературы. Исчерпывающая характеристика, да? Ну тащатся и тащатся. Имеют право. Не вижу в этом проблемы. Как говорил Довлатов в таких случаях: «Пишет и ладно. Хуже, если бы воровал».

НА ТРОИХ С МОЦАРТОМ И САЛЬЕРИ: «ИНОСТРАННАЯ ЛИТЕРАТУРА» №2, 2010

А теперь викторина. Много ли вам известно австрийских классиков мирового значения? Я, напрягшись, вспомнил Канетти, Целана, Цвейга, Музиля, Рильке, Мейринка, Захер-Мазоха, Тракля. Плюс Кафка. Все-таки он был подданным Австро-Венгрии. Плюс Эльфрида Елинек, если можно ее считать классиком. То есть много. Но одно имя все-таки не вспомнил. Просто потому что не знал. Томас Бернхард. Именно ему целиком посвящен этот номер «Иностранной литературы».
В величие незнакомых имен не очень верится. Но после прочтения романа «Пропащий» сомнений не остается. Да, гений. Уровня Томаса Манна. Манн сразу же приходит на ум, так как проблематика «Пропащего» примерно та же, что в «Докторе Фаустусе». Та же тема – психология творца. Много музыки. Но видно, что автор учел уже существование экзистенциализма, которого Манн учесть не мог в силу времени. Текст герметичный, мощный, построенный на ритмических повторах. Один абзац, начавшись на первой странице книги, кончается на последней.
А сюжет такой. Трое пианистов. Гленн Гульд, некто Вертхаймер и сам рассказчик. Гульд умер. Вертхаймер покончил с собой. Рассказчик жив и рассказывает. Рассказывает о том, почему из троих один стал великим пианистом, а у двоих жизнь разбита. Именно из-за Гульда. Столкнувшись с гением, они поняли, что не гении. А это значит, жизнь кончена. Как в старой песне Гребенщикова: «Я никогда не умел быть первым из всех, но я не терплю быть вторым…» Вторых в искусстве не бывает, это не спорт. Либо ты состоялся, либо превратился в ничтожество.
Я не поленился и скачал в Сети баховские «Гольдберг-вариации» в исполнении Гульда. Да, действительно, когда такое играет твой друг, стоит выбрать какую-нибудь другую профессию. А можно ведь всю жизнь прожить, не сознавая собственно масштаба. Спокойно, счастливо, безопасно. Можно мерить искусство своей компанией. Судить о мире, по тому, что тебе показывает ТВ. Собираться в кафе и распределять роли. Давай ты будешь Мандельштам, ты Пастернак, а я Бродский. Ты гений, я гений. Милое дело. До тех пор, пока на твоем пути не попадется Гленн Гульд со своим «Стейнвеем».
Я не понимаю, как это сделал Бернхард, но в какой-то момент чувствуешь себя одним из троих. Роли распределяются так: Моцарт, Сальери и человек, которому достаточно просто жить. Моцарт умирает на пике славы и таланта. Сальери опускается на самое дно и кончает самоубийством. Выбравший себе ношу по силам продолжает ее нести.
Роман тяжелый. Он кишит такими шизофреническими конструкциями, как, например, вот эта: «Люди не поняли, что я имел в виду, так всегда бывает: если я что-нибудь говорю, люди этого не понимают, ведь то, что я говорю, конечно, не означает, что я говорю именно то, что говорю, сказал он. Я говорю что-нибудь, сказал он, а говорю-то я что-нибудь совершенно другое; таким образом, вся моя жизнь свелась к недоразумениям и только к недоразумениям, сказал он».
Это не эстетство, не джойсовщина. Так сходят с ума. Так погружаются в ад. Так талант понимает, что он не гений.
В русской литературной мифологии есть такая история. Отец Мережковского привел своего подающего надежды сына к писателю Достоевскому. Показал Достоевскому юношеские опыты сына. «Плохо, очень плохо!», закричал Достоевский. «Пусть не пишет, сказал отец, лишь бы не страдал».
Мережковский, как мы знаем, писать не бросил. Хотя до уровня Достоевского ему, как до неба. А страданий на его долю пришлось немало. Но кто ж мог знать, что он не гений. Гарантий тут нет. Как в рулетке. Совет может быть только один: ввязавшись в игру, не считай, что уже выиграл. Это только в советском физкультурном движении важна была не победа, а участие. Попотел, побегал вместе со всеми, напряг мышцы. Ну и молодец, раз так старался. В искусстве это не имеет значения. Усилия не вознаграждаются. Вознаграждается что-то совсем другое.

К списку номеров журнала «БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ» | К содержанию номера