Трагедия поэта

Взгляд из Иерусалима

 

Ибо не оставит Г-сподь народ Свой,

удел Свой не покинет.

(Теѓилим 94:14)

 

1

 

Очарование поэзии Бориса Пастернака «...явлено природой: цельное полное чудо поэта...» – это Марина Цветаева о своём собрате по перу, ещё в 1932 году. Точнее не скажешь. Едва ли не для всех современных поколений почитателей русской словесности имя великого поэта стало объектом обожания – преданного, порой почти болезненного. Процесс первого знакомства мгновенно переходил в увлечение, восхищение, читали стихи его вслух, заучивали наизусть.

Личные восприятия особенно ярки. Студентом семнадцатилетним Харьковского горного института, увы, это было не вчера, натолкнулся я в многотомной библиотеке своей эрудированной сокурсницы на давнишний тоненький сборник стихов «Поверх барьеров» – и с той поры имя его автора, Бориса Пастернака, стало символом непостижимого чуда, что являет собой истинная Поэзия. Старательно отыскивал и жадно перечитывал все его публикации – и лирические стихи, и мастерские переводы – от грузинских поэтов до Шекспира, Рильке, Верлена... Вдохновенно читал его стихи – вначале младым поклонницам, затем друзьям, со временем – любимой жене и детям подрастающим. Даже нашумевшую эпиграмму Александра Архангельского «Все изменяется под нашим зодиаком, но Пастернак остался Пастернаком» воспринял не как едкую сатиру, что имело место быть, а как должное признание его поэзии, неисчерпаемой и высокой...

 

2

 

23 октября 1958 года Борису Пастернаку была присуждена Нобелевская премия – официально «за выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и на традиционном поприще великой русской прозы», а поводом послужила публикация в зарубежной прессе его романа «Доктор Живаго». Обронив в одном из своих стихотворений «Быть знаменитым некрасиво...», поэт как бы предвидел, что быть знаменитым еще и рискованно. Но настолько?..

Завершив роман, над которым он работал более десяти лет, Борис Пастернак принес его в журнал «Новый мир».

Все члены редколлегии признали роман вредоносно антисоветским. Один Константин Симонов сказал: «Куда умнее напечатать роман в Союзе, чем делать его пропагандистской добычей Запада». Всегда послушная редколлегия на этот раз не поддержала «главного».

А он как в воду смотрел.

По Москве поползли слухи.

Оскорбленный и разгневанный, Борис Пастернак отдал экземпляр романа итальянскому издателю, своему давнишнему приятелю Джанджако Фельтринелли, к слову, близкому по взглядам итальянской компартии и ее лидеру Тольятти!

Автора опубликованного на итальянском русского романа мгновенно обвинили в антисоветизме, антипатриотизме и других смертных грехах. Это у нас умели.

Впервые на русском языке глава из романа была напечатана в 1958 году в «Новом журнале» (Нью-Йорк), в то время нам, советским читателям, недоступном.

Началась травля Бориса Пастернака.

Однажды утром он вновь проснулся знаменитым и понял: это не столько некрасиво, сколько опасно.

Газетные передовицы начинались письмами читателей: «Я роман не читал, но...» Недавно отыскал я у одного итальянского журналиста: «Зарубежная пресса восхищенно откликнулась на публикацию романа, тираж раскупали, издатель разбогател, но едва ли тогда большинство прочло роман – поднялась невероятная шумиха: журнальчики, газетенки, литературные листки всех мастей встали на защиту несчастного, гонимого властями».

Борис Пастернак предстал не в своей литературной значимости, а в политической.

Зарубежные критики писали тогда, что Борис Пастернак навсегда останется великим русским поэтом, но... не столь уже значительным прозаиком…

«Бояться надоело, – сказал посетившему его другу Борис Леонидович, – амнезия наступила. Загнанный в угол утрачивает страх». В списках появилось его стихотворение: «Я пропал, как зверь в загоне...».

Болезненно воспринял Пастернак поведение многих советских поэтов – Леонид Мартынов и Борис Слуцкий, Вера Инбер и Михаил Луконин дружно голосовали за исключение Пастернака из Союза Писателей... И в те дни я задумывался, и сегодня: что это было – послушание ради спокойной жизни? Да, но, думаю, не только – зависть не менее сильна, чем любовь и ненависть. Особенно среди поэтов.

3

 

В середине мая 1960 года из Москвы дошла молва – Борис Леонидович тяжело болен...

О смерти его я узнал в начале июня, на угольной шахте, в очередной командировке.

В душе что-то оборвалось. Поделиться не с кем. Заказал в шахтерской столовой стакан водки, другой – не полегчало...

Смерть каждого человека, а тем более великого, наводит на размышления. Ситуации роковых дуэлей Пушкина и Лермонтова по сей день волнуют любителей русской словесности, а смерть Бориса Пастернака восприняли мы, словно личную трагедию, – как дуэль Поэта с властью. «Это было при нас, это с нами вошло в поговорку» – написал Борис Пастернак в своей поэме «Девятьсот пятый год», словно о нас с вами...

Не случилось проводить поэта в последний путь, но долгое время – по слову, по крупице – собираю свидетельства очевидцев, рассказы знакомых, иных уж тоже нет. Постепенно сложилось у меня подробное представление о том, как это было.

Над окошками пригородных касс московских вокзалов приколоты ученические тетрадные листки – в клеточку, в линейку, на них написано наспех: «Сегодня 2 июня в 4 часа дня в Переделкино – похороны великого русского поэта Б.Л. Пастернака». И план – как идти к е г о дому. В саду и вокруг дачи, полускрытой густым сплетением ветвей, толпится масса народа интеллигентного вида, с охапками сирени, тюльпанов, нарциссов. Женщины рыдают, мужчины суровы и молчаливы. Конечно, фотокорреспонденты – и для истории, и для КГБ. Очередь – тихая, скорбная, колышущаяся – движется к дому Поэта. У распахнутого окна, в гробу, засыпанном цветами, – Борис Леонидович... Удивительно спокойное лицо уснувшего человека, состарившегося, седого, с проступившими еврейскими чертами… Вдруг – какое-то наваждение... У изголовья – живой Пастернак, молодой, знакомый скуластый овал – это его сын Евгений. Говорят, похож и внешне, и голосом, и интонациями при чтении стихов. Рядом в комнате Генрих Нейгауз играет на рояле. Распухшая от слез Ольга Ивинская...

Выносят гроб – сыновья и кто-то ещё... Мне называли громкие имена – сегодня они незначительны рядом с ним. Гроб словно плывет над головами. Могила вырыта у высоких сосен. Гроб опускают в нее, и следом – комья земли, каждый выполняет свой долг. Говорят положенные слова... Кто-то шепчет строки пушкинские: «Мне грустно и легко, печаль моя светла, печаль моя полна тобою». Интеллигентная России простилась со своим поэтом, п о с л е д н и м великим русским поэтом...

 

4

 

Не сотвори себе кумира...

Мы, советские евреи, и, в частности, ваш покорный слуга, сотворили себе кумира, но я ни разу не сожалел, даже после строк последующих, которые отдаю на суд читателя. Никогда не подчеркивал в Борисе Пастернаке еврея, главное – его поэзии очарование. Полагал, что не вправе писать о нем, но в августе 2002 года в иерусалимском журнале «Менора» № 14, 1977 год (главный редактор Павел Гольдштейн, благословенна его память) обнаружил очерк Леонида Пастернака «Рембрандт и еврейство», своего рода гимн еврейскому мировосприятию.

В предисловии П. Гольдштейн пишет:

«Леонид Осипович Пастернак – профессор Московского училища живописи, ваяния и зодчества 90-х годов прошлого столетия, друг Л.Н. Толстого и известный иллюстратор его произведений, никогда не считал, подобно своему сыну – поэту Борису Леонидовичу Пастернаку, что еврейство ему чуждо, что оно “отрывает от великой общечеловеческой семьи”».

«Не надо заводить архивы, над рукописями трястись…» – напутствовал поэт, но его ослушались. В щедрых запасниках русской иерусалимской библиотеки доискался я многих публикаций, натолкнулся на архивную информацию, прежде мне не ведомую, с горечью и досадливо перечитал – главным образом достоверные высказывания самого Бориса Пастернака и близких ему людей. Далеко не все отыскал... Вот как складывалось – во времени, в динамике развития... Самые тягостные строки в моих размышлениях.

С молодых лет Борис Пастернак свою причастность к еврейству расценивал как биологическую случайность, осложнившую его нравственные позиции и творческую судьбу. Но ничего не бывает случайным, всё по воле Небес: и отец (по еврейскому имени Аврахам Лейб бен-Йосеф, вот отчего Леонид Осипович), и мама – Роза Исидоровна, в девичестве – Кауфман, известная пианистка. Запись о рождении их детей – двух сыновей и двух дочерей – до сих пор хранится в архиве Московской синагоги. И могли бы мы к поэту обращаться – Борис Абрамович... В 1916 году двадцатишестилетний Борис сватается к еврейской красавице Иде, внучке промышленника К.3. Высоцкого. Поэту решительно отказано: не это ли первая личная трагедия – неразделенная или отвергнутая любовь? Религиозный мир не пожелал принять в свою среду ассимилированного...

Так было и с Генрихом Гейне: его родной дядюшка, финансовый магнат Соломон Гейне, воспротивился браку Генриха со своей дочерью Амалией.

Тоже отвергнутая любовь: ей, Амалии, мир обязан шедеврами лирики Генриха Гейне. Он тоже надолго порывает со своими еврейскими корнями... Однако если Борис Пастернак все годы бежал от своего еврейства, не любил его, стыдился его (мы об этом еще прочтем), то для Гейне его вероотступничество стало на всю жизнь источником угрызений совести и раскаяния.

Вернёмся к Борису Пастернаку.

В 1916 году, уже автор знаменитой книги «Поверх барьеров», служа на Урале заводским конторщиком под добрым еврейским опекунством инженера Б. Збарского (впоследствии известного биохимика), он в недоумении пишет отцу: «...настоящий, ультра-настоящий еврей и не думающий никогда перестать быть им...».

Ответ отца сыну я пока не отыскал.

«Чего я … стою, если препятствие крови и происхождения осталось непреодоленным ... и я ... кончаю узкой негласной популярностью среди интеллигентов-евреев, из самых загнанных и несчастных» (письмо двоюродной сестре Ольге Фрейденберг от 7.08.1949). Это и о нас с тобой, дорогой читатель. В ленинградском журнале «Звезда» № 2 за 1990 год опубликован русский перевод воспоминаний Исайи Берлина о Б. Пастернаке: «Страстно желая слыть глубоко вросшим корнями в русскую почву, не любил он касаться своего еврейского происхождения и хотел, чтобы евреи ассимилировались и исчезли как народ...»

Но перечтем роман «Доктор Живаго». Советская критика тех лет, словно натравленная стая, обрушилась на автора, разглядев в его поэтической прозе контрреволюционные настроения. Если мне память не изменяет, тогда еврейские мотивы попросту не были замечены – но это были не мотивы, а намеренная публичная огласка Борисом Пастернаком своего отношения к еврейскому вопросу. Пастернаковские мысли, страстные, наболевшие, были по душе и антисемитской критике, и власти предержащей, но признать их было не ко времени... Еще в письме О. Фрейденберг исповедуется Борис Пастернак: «Начал писать роман, в котором сведу счеты с еврейством, со всеми оттенками антихристианства... Атмосфера вещи – мое христианство ... иное, чем квакерское и толстовское». Уже после смерти брата его родная сестра Жозефина напишет: «Лейтмотив книги ... главное в характере Лары, в философии Юрия, в авторских религиозных воззрениях и христианских кредо» («Patior», Лондон, 1964). Подтверждает Жозефина: это уже не случайно оброненное, эмоциональное, это программа – продуманная, выношенная стратегия. Как Пастернак жаждал оправдаться перед русским народом, дабы поверили: он – русский, «без тени чужеродства / всем сердцем – с бедняком, / всей кровию – в народе». А кровь-то – еврейская, как от нее ни отрекайся, как ни открещивайся.

«Отчего, – спрашивает он себя в романе, – властители дум этого народа не пошли дальше ... форм мировой скорби и иронизирующей мудрости? Отчего, рискуя разорваться от неотменяемости своего долга, как рвутся от давления паровые котлы, не распустили они этого народа, неизвестно за что борющегося и за что избиваемого отряда? Отчего не сказали: Опомнитесь. Довольно. Больше не надо. Не называйтесь, как раньше. Не сбивайтесь в кучу, разойдитесь».

Перезваниваю друзьям эрудированным, цитирую.

Где это ты вычитал? Не помню такого! Не заметил!.. Да, когда в шестидесятые годы прочли мы «Доктора Живаго» в т а м и з д а т е, – восхитились свободомыслием любимого автора, его поэтическим слогом, но не обнаружили т а к о г о. Не «заметил» и академик Д. Лихачев в своем восторженном предисловии к роману.

Спрашиваю приятелей-сабр...

– Мы, – отвечают, – прочли еще на английском, и вознегодовали, и вычеркнули имя это – Борис Пастернак, стерли из памяти. Даже Бен-Гурион отозвался в ярости.

«Еврейский народ необходимо "распустить" во имя избавления самих евреев от страдания и дать им свободно присоединиться к христианству» – мило беседуют в романе его герои Миша Гордон и Лара... Лара, прообраз любимой женщины поэта, продолжает: «Люди, когда-то освободившие человечество от идолопоклонства ... бессильны освободиться от самих себя, от верности отжившему допотопному наименованию ... не могут подняться над собой, раствориться среди остальных...»

Решительно прекращаю цитаты, ибо боль выворачивает душу... Нет, еще одно место: «В среде евреев не живет красота, тогда как христианство пронизано эстетическим началом...». Отказываюсь комментировать каждый абзац, о последнем скажу…

Какая слепота! Неужто ненависть к своему народу водила рукой великого поэта – не в кровавых ли крестовых походах, не в погромах ли Хмельницкого, не в Катастрофе ли европейского еврейства разглядел он «эстетическое» начало своих возлюбленных христиан? Да и во всем литературном наследии Бориса Пастернака – ни слова о Катастрофе: а ведь когда писался роман, еще кровоточили и Бабий Яр, и рижская Рамбула, и наполнен был воздух пеплом Освенцима!

Не намерен нынче вдаваться в подробности о христианстве Пастернака – нам, евреям, оно чуждо. Ибо о н и поклоняются пустоте и тщете... Пытаясь оправдать брата, сестра поэта, Лидия, в письме ориентировочно за 1985 год пишет: «...каждая любая религия ... внутренняя совесть и этика души человека, и тяга к высшему т.е. Богу – только бы она не превратилась в ненависть...

Боря, хоть и “стыдился еврейства” (и не только Боря, но и многие в нашей семье), вписал в Марбургской университетской рубрике: “иудейское”, на вопрос о вероисповедании...»

В 1959 году он пишет О. Ивинской: «Когда будешь заполнять пятую графу, на вопрос о моей национальности поставь – смешанная». Евгений Пастернак, посвятивший себя литературному наследию отца, в 1996 году говорил: «И жизнь его следовала предназначению – и так он пришел к тому роману, пришел к тому слову о бессмертии Воскресения, которое должно было сделать человека бесстрашным в вере».

Достоверных записей о времени и месте принятия Б. Пастернаком христианства я не обнаружил, да и хоронили поэта без религиозных обрядов. Так о чем это я?.. Кто мне дал право судить?.. Уже на Земле Обетованной перечитывая роман, прихожу к выводу:

«Доктор Живаго» – крушение его творческой и личной судьбы, т р а г е д и я П о э т а, по сравнению с которой разгромная критика, исключение из Союза Писателей показались бы с е г о д н я Борису Пастернаку мелкой неурядицей, слякотной погодой, тогда как время безжалостное обрушило на него бурю. Отчего так?..

Лермонтов писал: «Как знать, быть может, те мгновенья, / Что протекли у ног твоих, / Я отнимал у вдохновенья! / А чем ты заменила их?» Отнимая и мгновения, и десятилетия у Божественного вдохновения, Борис Пастернак написал ординарный роман, хотя и наполненный поэтическим слогом, но далекий, как земля от неба, от его высокого дара, от великой русской прозы. Время расставило все на свои места. Или я ошибаюсь? Второе, точнее, первое: призывая народ еврейский разойтись, раствориться, ассимилироваться, а за три тысячелетия и поныне таких глашатаев тьма, Борис Пастернак воспротивился Всевышнему, благословен Он, любящему Свой народ... «Ибо не оставит Господь народ Свой, удел Свой не покинет», – убеждал наш великий Поэт царь Давид в одном из своих псалмов. Читал Борис Пастернак своего великого собрата, и по перу, и по крови, да, верно, в канонических переводах. Неужто я запамятовал или на долгом веку мало начитан? – никогда не встречал в мировой литературе позорного зова – англичанина или француза, финна или датчанина, армянина или японца – к своему народу раствориться в другом. Отчего лишь о евреях еврею дозволено?!. И разгневался Всевышний, и отнял Свой дар у Бориса Пастернака, когда тот писал роман, а в стихах соблаговолил оставить...

«Да, я возвратился к Б-гу, подобно блудному сыну, после того как долгое время пас свиней у гегельянцев», – покаялся Генрих Гейне в конце жизни... Наш любимый поэт, увы, не терзался угрызениями совести.

5

 

Трагедия Бориса Пастернака – и наша трагедия, «русских» евреев, верных почитателей его Поэзии, неисчерпаемой и высокой.

Не надо нам отыскивать цитаты греховные в его романе, стоит только обернуться на свою жизнь в советском галуте, когда мы, словно прислушиваясь к его призывам, норовили выслужиться в чуждой нам жизни, быть, как все, как весь «цивилизованный» мир, раствориться в крови гойских суженых, в «благозвучии» их фамилий, напрочь забыть и корни еврейские, и традиции заповедные.

Не перевелись такие и на Земле Обетованной – взглянем только в провал зеркальный...

Ставлю точку, ибо изболелась душа...

Но неожиданно рука сама тянется к книжной полке, отыскивает тонкий томик, и я вновь, как в молодые годы, читаю нараспев, бережно выдыхаю слова, сплавленные в строки:

 

Прощай, размах крыла расправленный,

Полета вольное упорство,

И образ мира, в слове явленный,

И творчество, и чудотворство...