Ефим Гаммер

Несуразности

КОГДА ОСТАЕТСЯ ТОЛЬКО ВСПОМИНАТЬ


 


Лысые люди выдавливаются из памяти. Зажмурь глаза, вспомни. Но нет, кругом кудрявые, либо длинноволосые, если не коротко подстриженные – так это из рода боксеров. Вот с этим встретился на ринге... Или? С тем, другим? Впрочем, чего себя мучить догадками? С обоими встречался. В 1960-м. И побелил.  Ага, теперь самое время похвастаться? А то! Первый стал чемпионом Риги в 1962-м. Второй – а звали его Виктор Ильин – вышел в чемпионы Латвии в 1963-м. Но похвастаться все же хочется не перед ними. А перед тем, кому проиграл в подростковом возрасте. Нам было по шестнадцать лет. И мы скрестили перчатки на открытом ринге – я и Андрей Долгов. У меня десять боев и ни одного поражения, у Андрея пятнадцать боев, и тоже ни одного поражения. Так что... Да-да, гнетущая тишина в зале. Кто проиграет первый раз в жизни?


Судья-информатор объявил: 


 – По очкам победил Андрей Долгов.


Время, назад! Вернуться бы в тот, 1961 год, вновь пожать руку будущему чемпиону Советского Союза и Европы в командном зачете. Напомнить, что на следующий, 1962 год, мы оба стали чемпионами Латвии, каждый в своей весовой категории, я – в первом наилегчайшем весе, он – во втором наилегчайшем. Заодно и похвастаться, что в возрасте 53-х лет я вновь вернулся в бокс и к своим титулам чемпиона Латвии и Прибалтики добавил в Израиле, где выступал до 75-ти лет, 30 медалей чемпиона Иерусалима и звание Старейшего в мире боксера.


Хвастовство? Назовём это так, на потребу злоязычным неудачникам, хотя можно подыскать и синоним попроще. Однако смысла в поисках не вижу, когда не перед кем похвастаться. Андрей Долгов умер в Риге 8 ноября 2021 года. А другие? И другие?


Стасис Струмкис.


Помнится, в 1963 году он победил Лагутина. И казалось бы, билет на Олимпийские игры 1964 года был у него в кармане. Но нет, незадолго до Олимпиады он при повторной встрече с Лагутиным проиграл ему в отборочном матче, и ничего другого ему уже не оставалось, как оправдываться при встречах с одноклубниками, что бой был равным, и при ином подборе судейской коллегии итоговый результат оказался бы более благоприятным для него. Так ли, не так, но в истории спорта Лагутин вписан тремя олимпийскими медалями, бронзой и двумя золотыми.


А Стасис Струмскис – только одной медалью чемпиона СССР 1963, тремя медалями победителя первенства Вооруженных сил СССР 1962-1964, и золотой медалью Кубка Европы 1964.


Я познакомился с ним в шестнадцать лет, в 1961 году, когда Стасиса призвали в армию, и он из Калининграда прибыл в Ригу, и оказался в моем родном, так сказать, боксерском клубе, в одной со мной сборной команде. Ну, а затем смена декораций, и я в 1964 году, тоже после призыва в армию, оказался уже в его родном городе Калининграде. И тоже в спортроте. Тогда он и пошутил, что нас, можно сказать, связывает армия и, видимо, нам с оружием не расставаться до старости лет, как римским легионерам давних времён.  Сказал-пошутил, а ведь, что касается меня, будто заглянул в далекое будущее, в израильские реалии нашей жизни, когда, будучи солдатом-резервистом, при  винтовке почти до пятидесяти лет. Можно и похвастаться, если, конечно, это уместно в пенсионном возрасте. Но не перед кем. Стасис Струмскис умер в 2012 году. И мне только остается вспоминать о том, чему он был свидетелем в Калининграде, на первенстве гарнизона 1965 года, и чему свидетелем он быть не мог в Израиле, когда боксерская выучка помогала и при схватке с террористами.  Вспомним? А почему бы и нет?


Видение за видением – наведение мостов времени...


Калининград. 1965 год. Тебе двадцать лет. Ты с нетерпением, в ожидании гонга, приплясываешь в углу ринга.


В противоположном углу – твой противник, сержант-сверхсрочник. А за ним капитан Иванов, секундант. Перед боем, в сторонке от чужого уха, стал он тебя запугивать рельефной мускулатурой своего парня. И такой он, и сякой. Одному челюсть свернул, другому нос расквасил. А тебе, если не откажешься от боя... Тебе... Мама родная не узнает!


Картина из бессильного детства.


Чёрным рисует, гад! И не ответишь словом, достойным его черного цвета. Капитан! А ты – салага, трибуналу любый. И не ответишь голым кулаком. Дисциплинарный батальон.


Сподручнее в боксерских перчатках.


Гонг. И будто пружиной выбрасывает тебя к центру ринга.


Никогда в жизни ты не бил противника столь ожесточенно-яростно, как в этот раз, в бою за звание чемпиона армии. Слева. Справа. Накатистыми хуками. Вбивал в помраченное сознание сержанта-сверхсрочника боль еврейской души. Казалось бы, в тебя вселились предки твои, потомственные жестянщики, и фамильными деревянными молотками рихтуют антисемитские ребра.


Ты не слышал, как за спиной, забыв об эстонском акценте, кричал тебе секундант Валя Куйк:


– Технику! Покажь технику!


Ты не видел, как капитан Иванов взмахнул полотенцем, сдавая бой.


Он выкинул полотенце на ринг с такой злостью, что оно, кружась в воздухе, спланировало тебе прямо на лицо и закрыло глаза, ослепив в момент атаки. Не понимая еще происходящего, ты гневно сорвал полотенце с лица, бросил его на серую парусину тента и угрожающе двинулся на противника. И только теперь, сделав шаг-два навстречу сержанту-сверхсрочнику, внезапно очнулся. «Капитан Иванов струсил, сдал своего парня, – осознал ты с какой-то щемящей радостью. – Отдал победу досрочно. А пугал-пугал, шизо!»


Золотую медаль чемпиона вручал тебе полковник Прейсман, начальник штаба 1-й гвардейской танковой дивизии, в которой ты числился по штатному расписанию автоматчиком.


Два еврея, стоя у судейского стола, пожимали друг другу руки. И Бог знает, какой потаенный смысл вкладывали они в это рукопожатие. Во всяком случае, ни полковник Прейсман, ни ты, в ту пору чемпион Латвии и Прибалтики, не подозревали, что и двадцать лет спустя будешь ты по-мушкетерски в строю, тем же автоматчиком, но автоматчиком другой армии, израильской.


Видение за видением – наведение мостов времени...


1985 год. Разбойный город Шхем (Наблус).


Взвод резервистов подняли по тревоге. Вооружили до зубов: американская скорострельная винтовка М-16, пять магазинов с боевыми патронами, гранаты со слезоточивым газом. Бросили в оцепление лагеря беженцев Балата – рассадник терроризма. И отдали строгий приказ: не стрелять!


Вот и стояли вы в оцеплении, не стреляя. Мужики сорокалетнего возраста.


А там внутри, за входными воротами, согласно оперсводке, скрывается террорист-убийца. Таится среди толпы, направляющейся на работу в Тель-Авив. На выходе из ворот каждый усатенький предъявляет удостоверение личности майору Пини, командиру отряда резервистов. Получив «добро», садится в израильский автобус, и вперед с песней – за трудовым шекелем. Скопишь на калым – сторгуешь жену, скопишь побольше – прикупишь вторую. Одна стирает, вторая готовит, подкапливай башли на третью.


Мечты, мечты – успокоение души...


И вдруг...


Очередной-усатенький, крылышки на пятках, тыркнул головой майора Пини, вашего командира, в грудь, документов не предъявляя, и побежал-полетел заре навстречу. А где эта заря обретается? Ну, разумеется, – у тебя за спиной.


 Ку-ка-ре-ку!


Шесть часов утра. Глаза слипаются. Спать хочется. Ан нет! Чертушки!


– Держи его, держи! – орут от ворот. Да и по всей цепи. Тебе орут, догадываясь: террорист правильное направление взял – на тебя. Выцелил самого маленького, ну и ставит ноги на прорыв.


Хрена удержишь его: битюг!


Стрелять нельзя. Кричать – «стой!» – бессмысленно. Выглядеть слабаком – неприлично. Краем глаза выметил нож в его руке. Кулак непроизвольно метнулся к цели. И – в лоб. Как быку. Справа. Встречным.


Потом усатенького грузили, против воли, в «черный ворон»...


А ты отстраненно наблюдал за происходящим, потирал распухшие пальцы и вслух поминал нехорошими словами расколотые костяшки ударного кулака. Угораздило вмазаться. Приложился не глядя. Забыл, мудак, первобытное правило: «мухачу» не по рангу рядиться в «тяжи». Да и вообще, боксом разумнее заниматься в кожаных перчатках.


Видение за видением – наведение мостов времени...


И напрягаться не надо. Загляни в свой роман «Голоса пустыни», и выплывает забавная сценка армейского «пития на Руси» на израильский лад, когда поэта и прозаика Изю Малера я скрыл под фамилией Майер, а себя – под именем Николай.


Любопытно? Вот цитата, читайте.


 


«В подвале шаткого здания Изя Майер, поэт, прозаик и бывший советский солдат охранных войск, открыл свое небольшое издательство. В издательство его Николай захаживал не часто, а вот на службе резервистов встречался с ним постоянно из года в год. И любил вспоминать о том, как довелось им охранять когда-то израильского дезертира. Впрочем, дезертиром тот был всего лишь на словах: сбежал с военной базы в Эйлат, на курорт, позагорать, покупаться, да попался. Теперь должен сидеть на гарнизонной гауптвахте, за решеткой, в одиночестве, искупая вину под видом наказания. А для усугубления чувства вины приставили к нему двух часовых – Николая и Изю – с полной боевой выкладкой: пять магазинов, гранаты со слезоточивым газом. И ЦУ: действовать по обстановке.


Тюрьма представляла собой отнюдь не внушающее страх здание известного типа – с решетками и зловеще скрипящими дверьми. Это был низенький каменный домик-караван, вытянутый наподобие школьного пенала у сетчатой заградительной сетки. За ней – привольное пространство Самарии, вотчины кочевых верблюдов, не признающих, как и их наездники, границ.


Изя «крупно страдал», занимая доверенный пост. Он примостился на лавочке, вынул объемистую фляжку с водкой, поставил ее между собой и Николаем, а автомат «Узи» положил на колени, чтобы был под рукой.


– Начнём?


Напротив лавочки, в камере за чугунной решеткой, маялся на лежанке с книжкой в руках салажонок-узник, мечтающий о девушках с фирменными попками, больше, чем о боевых подвигах. Скука томила его желанием развлечений, и он – поверх перелистываемых страниц – с любопытством посматривал на “русских” перестарков в военной форме, мало приспособленных к израильской жаре. Не успели рассесться, как сразу – глотать воду. По правилам, солдату полагается выпивать в день два литра, чтобы не окочуриться от обезвоживания. При этом пить необходимо каждые полчаса, и не по глотку, передавая фляжку друг другу, как это на его глазах делают новенькие. Сразу видно: недовоспитаны и мало образованы пустыней. Так они быстро опорожнят фляжку и на всю ночь останутся без питья – иссохнут от жажды, и будут молить его попроситься в туалет. Иначе, без сопровождения заключенного, им не позволительно выйти наружу, к водопроводному крану, шлангу, бочке с питьевой водой.


К его удивлению, “русские” не иссыхали от жажды. А наоборот, начинали влажно дышать, будто изнутри поились из дополнительных родников. И эти источники точили какой-то знакомый по вечеринкам запах, все более усиливающийся.


“Нет, не анаша, не гашиш, не марихуана, – определял салажонок-узник. – Водка! Да, так пахнет водка, если ее не разбавлять тоником. Но ведь не разбавлять – это… Если водку не разбавлять тоником, один к трем, то можно отравиться и умереть. А на жаре? Израильской жаре? Господи! Водка ведь и обезвоживает организм не хуже солнца в Эйлате”.


Но “русские” пили и не подавали признаков обезвоживания.


“От большого количества выпитой водки человек теряет сознание или сходит с ума, – продолжал мучить себя медицинскими познаниями салажонок-узник. – У него наступает белая горячка, и он видит чертей там, где всего лишь водятся люди. Господи, пронеси!”


“Русский” Изя, мало обращая внимания на заключенного, рассказывал “русскому” Николаю, как на русской вышке, оберегая зэков от побега, он обморозил на всю жизнь ноги. И все почему? Потому что в ту ночь не удалось протащить на вышку бутылку “чистой, как слеза”. С тех пор и страдает. Как вечерняя пора, ноги начинают обмирать, и без порции сорокоградусной двигаться не желают. Даже в нужном направлении – за добавкой.


Но двигать ногами не пришлось. Добавка обнаружилась в походной фляжке Николая. И камера “заблагоухала” еще сильней, еще нестерпимей.


Дезертир, будто ему было достаточно влажных испарений от алкогольных напитков, уже не вёл рассудительный анализ вредных для здоровья глотков, скорей всего, и не соображал здраво. Он соскочил с койки, кинул в угол камеры недочитанную книжку, и давай хвататься за прутья – вот-вот разобьёт о них голову.


–- Выпустите! Отпустите!


– Кто тебя, такого, отпустит? – рассудительно сказал Изя и стал отталкивать его стволом “Узи” в казенное помещение,  чтобы не поранился. 


– Я жить хочу!


– Не бегай по бабам, и жить будешь.


Но салажонок-узник не вразумлялся. Пришлось вывести его на воздух, полить водой из шланга, будто он не на гауптвахте, а в вытрезвителе.


И что? Да ничего! Ни Изя, ни Николай не пострадали на службе. А вот скандалист-осужденный пострадал. Ему предписали лечение от алкоголизма.


Причина? По внешнему виду он был пьян, а по внутреннему состоянию – пьян в стельку.  


Проверили на наличие спиртных градусов в организме, и – о, израильское чудо! – обнаружили излишек. Обнаружили и отправили молодца – куда подальше, ибо с пьяными израильтянами сплошные неприятности: все с ними случается, от увечий до самострела. А с россиянами – ничего! Их никто и не проверяет на наличие “градусов”. Пили – пьют – и пить будут! И никогда излишек спиртного не обнаруживается в их организме, лишний для дела спирт сам по себе улетучивается».


 


Конец цитаты.


Да, цитате конец, а воспоминаниям – вольная воля.


Помнится, обговорили мы тогда с Изей Малером «планы на две-три литературные пятилетки». Это написать, то написать. Задумок было много. Планов – громадьё. И никто не смел предположить, что израильские пятилетки могут по советской традиции завершаться досрочно. Так получилось с Изей Малером, он умер в 1997 году, так и не успев выполнить задуманное.


И что теперь? Говорить в пустоту? Перечислять книги, изданные после его ухода в небытие? Будь он жив, можно было бы по писательскому обычаю и похвастаться публикациями в закордонных журналах, которые до тех пор, пока Советский Союз не развалился, практически нам в Израиле были недосягаемы по идеологическим и цензурным соображениям. Будь он жив, и у него прибавилось бы публикаций, и появился бы повод, развязав язык глотком водки из армейской фляжки, так же по-дружески похвастаться передо мной, как и мне перед ним.


Но мне нынче перед ним не похвастаться. И не только, ясное житейское дело, перед ним.


Возрастной рубеж, своеобразная граница между мирами, охраняемая разве что ангелом-спасителем. А когда не перед кем похвастаться, понимаешь: наступила старость.


Впрочем...


А почему бы не вернуть молодость? 


Живи и помни!


«От судьбы не уйти, не скрыться…»


Вот такой стихотворный зачин, написанный в незапамятном году и не воплощенный потом в цельное стихотворение. Разве что в четверостишие. Поводом послужила внезапная смерть моего коллеги из газеты «Латвийский моряк» Сергея Ясона, утонувшего вскоре после того, как ему исполнилось двадцать пять лет.


Помнится, за неделю до этой трагедии мы сидели в баре гостиницы «Рига», попивали через пластиковую трубочку самый дешевый коктейль «Кровавая Мэри» – 97 копеек за бокал, и размышляли о будущем.


Ну, разумеется, будущее для молодых литераторов выглядело в ореоле публикаций, изданных книг и восторженных рецензий.


– Четверть века, четверть века, – говорил Сергей, подзаряжаясь «Кровавой Мэри». – И ни одного лишнего рубля, чтобы заказать по второй. Но ничего! Запомни мои слова: время пройдёт, книги выйдут, и будем заказывать, не глядя в меню, как, допустим, Александр Вампилов. Тоже ведь был поначалу никому не известен. А потом...


Его «потом» обернулось, как у Вампилова, внезапной смертью, и по странному совпадению, тоже в воде. А моё – воспоминанием, что где-то в старой школьной тетрадке хранится небольшой рассказ, написанный в шестнадцать лет, за десять лет до знакомства с Сергеем, в котором ныне, при осознании случившегося, как бы провиделась его судьба. 


 


ШКУРНИКИ И ПРИКАБЛУЧНИКИ


 


Шкурники ходили по городу и распространяли слухи. Какие? А вот такие. У людей в последнее время появился сильный шкурный интерес. Не выходите из дома, не глазейте по сторонам, не прислушивайтесь к слухам, а сидите дома у телевизора. Иначе отберут шкуру и натянут на барабан.


Кто отберёт? Как натянут?


Но тишина. Никаких объяснений. Да и шкурники ли ходили по городу и распространяли слухи, если так основательно боялись за собственную жизнь?


И что? Да ничего? Стали распространяться другие слухи: это прикаблучники ходили по городу и распространяли слухи про шкурников. А зачем? Непонятно? Какая им выгода, если шкурников натянут на барабан? Может быть, они записались в ударники джазового ансамбля?


Кто знает? Кто знает, тот не скажет. Остаётся опять питаться слухами.


 


АКВАРЕЛЬ НЕ ЛЮБИТ ЧЁРНОЙ КРАСКИ


 


На письменном столе, под стеклом, лежит старая, пожелтевшая от времени фотография. Иногда я вытаскиваю её из-под стекла и рассматриваю вблизи.


Это память о моем детстве. О нашем детстве.


Лица, в какое-то мгновение застывшие перед объективом, оживают, и я снова слышу насмешливый голос Сережки, нашего общего друга. Он всюду был с нами: отлично плавал, играл в футбол, а также в ручной мяч, на суше и на воде. Как и мы, читал книжки «про войну», спорил «за правду» и мечтал.


Но больше всего Сергей любил рисовать и читать стихи наизусть. Когда он садился за мольберт, мы часами простаивали рядом.  А он рисовал деревья, цветы, дома, делая их какими-то невесомыми, полупрозрачными, и в то же время разговаривал с нами.


– Вот видите, я беру черную краску и смешиваю с синей, добавляю воды, и получается серая, беру черную, смешиваю...


– Зачем смешивать? – интересуемся мы и предлагаем: – Рисуй чёрной.


– Эх, вы, – огорчается Сергей, – акварель не любит чёрной краски.


И добавляет:


– Я тоже…


Мы сфотографировались все вместе: Сергей с альбомом, вокруг – наша футбольная команда, а в центре, сидя на мяче, наша любимица – маленькая Вера.


Я гляжу на фотографию. На ней мы, застывшие перед объективом, смотрим на Сережкины рисунки. А он то ли объясняет нам что-то, то ли чешет стихи. И улыбается...


...Вода была чёрной, словно расжиженная краска. Сережа бросился в черную воду, на помощь тонувшей девочке, нашей маленькой Вере. И погиб, спасая ее, спасая нашу маленькую Веру. Погиб в чёрной воде, как в черной разжиженной краске... наш товарищ, не любящий чёрного цвета.


 


СТАРИКАЧЕСКОЕ


 


– Как поживаешь?


– Пешком.


– А что если опять побегать?


– Не за кем. Все девчонки перешли в разряд старушонок и бегать отказываются. Весь их пробег – от плиты до обеденного стола.


– А у тебя?


– У меня пробежка только и начинается с обеденного стола. Сотка за десять первых секунд – раз. Вторая...


– Постой-погоди, не убегай никуда от стола. Я тоже готов для средней дистанции.


 


ХВОЯ ЛЕСНАЯ


 


Когда Труханов подошел к дереву, чтобы облегчиться, ему внезапно стало не по себе. Что? Почему? Непонятно. Но тревожно и муторно, будто звериный глаз наблюдает за ним из-за кустов, и стоит спустить брюки, как...


Впрочем, до этого не дошло. Хватило и расстегнутой ширинки. С рычанием, достойным допотопного чудища, на него наскочил вполне современный человек, интеллигентного вида, в галстуке и очках, в костюме-тройке. И угрожающе поднял топор.


– Что с тобой? – опешил Труханов.


– Застегнись! Не позорься у моей сосенки.


– Я по малой надобности.


– Убирайся со своими надобностями куда подальше!


– Запретная зона? – попробовал сыронизировать Труханов. И получил тычок топорищем под ребро.


– Зона любви.


– К братьям нашим меньшим? – Труханов вновь попытался выкрутиться за счёт иронии. И схватился за живот. Второй удар пришёлся в область солнечного сплетения.


– Не к братьям.


– К ягодам? Грибам? Чернике? – Труханов с трудом осознавал действительность, с ужасом сознавая, что действительность вот-вот обернётся мокрыми брюками.


– Чего тут неясного? Любовь к моей сосенке!


Незнакомец тоже осознал непоправимость момента и оттеснил Труханова к кустам, подальше, чтобы он не забрызгал любимое дерево писями.


– Ты чё? – возмущался Труханов, но глазами косил в сторону: не появится ли ниоткуда второй почитатель таинственной сосны, и тогда ему живым не выбраться из этой передряги.


– А ничё! Люблю, и точка!


– Давно у тебя это?


– С детства. Я рос, и сосенка росла. Я перестал расти, а она продолжала, и вымахнула в чудо-сосну. Вот она теперь какая... огромная.


– А ты?


– Я маленький. Но любовь во мне большая. Так что мы с моей красавицей вровень.


– Так почему же тебе не предложить ей руку и сердце?


– Предложил. Но – беда – в ЗАГС не свести. Где родилась, там и стоять будет до смерти. Сосенка!


– Но если дерево не идёт в ЗАГС, приведи ЗАГС к дереву.


– Легко сказать.


– Сделать тоже несложно. Я как раз регистратор из районного ЗАГСа. Иду на работу, печать в портфеле держу.


– Так в чём же дело?


– Паспорт при себе?


– Своё карман не тянет!


Труханов шлёпнул печать в предъявленный паспорт.


– Что писать-то? Кто вступает в законный брак?


– Я, Андрей Рысаков, и...


– И? И? Не гневи Господа! Имя суженой?


– Хвоя! –  Андрей смущенно назвал имя возлюбленной.


– А фамилия?


– По батюшке – Лесная.


– Слава тебе, Господи! Принимай назад паспорт. Всё оформлено чин-чинарем. И давай вали в медовый месяц.


– Поездки нам возбраняются. По известной причине.


– Тогда вали свою возлюбленную на травку, чтобы не пропустить впустую первую брачную ночь. А мне дозволь наконец сходить по-маленькому.


– Иди! Кто тебя теперь держит? Но куда подальше.


И пошёл Труханов куда дальше, ещё дальше, к себе на работу в районный ЗАГС, слыша за спиной уханье топора и догадываясь, что Андрей Рысаков валит любимую сосенку, чтобы провести с ней первую брачную ночь. 


 


ПРОСТРАНСТВО И ВРЕМЯ


 


– Время замешано на пространстве. Не будь пространства, мы не воспринимали бы и время. Наверное, подобным образом и обстоят дела на том свете. Но зачем гадать, когда нам ещё подвластно пространство? Нажми на акселератор и жми, обгоняя время.


– Как это?


– А так...


Он махнул рукой и скрылся на «Ситроене» за поворотом.


А время?


Оно никуда не убежало. Более того, стоит на месте, если так можно отозваться о времени. Секундная стрелка: тик – вперёд, так – назад, и ни в какую к двенадцати, чтобы разменять минуту на следующую за ней близняшку. Да и ноги – того: шаг – вперёд, шаг – назад, в соответствии с несоответствием прижизненного предназначения.


В голове мелькнуло: «Я памятник воздвиг себе нерукотворный». И на добавку проклюнулось: «заводной». Шаг туда, шаг сюда, механика детская, на уровне средневековья, но сверхнадёжная – никуда не сдвинешься ненароком, знай своё место и не рыпайся.  А мимо... И мимо никого, пустота, без людского движения, просто пиши: «Ночь, улица, балда балдою, стою как памятник живой. Здесь установлен я судьбою. Но кто подскажет мне – на кой?».


– Покопайся в памяти, – донеслось из прошлого.


Вот и копаюсь...


 


СТРАСТИ ПО ЛЮБВИ


 


Оказывается, нет никакой любви с первого взгляда. Нет и никогда не было!


А что было?


Процитируем несколько строк из интернет-издания «Live Siense»: «Эксперименты европейских психологов показали, что любви с первого взгляда не существует, а связанные с ней ощущения – всего лишь одна из форм полового влечения, а не прообраз будущих крепких семейных отношений».


Вот как!


А мы, не отягощенные в юности научными степенями, строили по наивности планы на жизнь параллельно с воздушными замками. Строили? Планы на жизнь строили.


Но не обманывались с первой любовью, логически догадываясь: если есть первая, будет и вторая. А где вторая, там нагрянет и третья. Что до примеров? Так за ними далеко ходить не приходилось. Они сами ходили по коммунальной кухне – то в образе дяди Вани, либо Петра Сергеевича, то в личине Кати Домкрат или Василисы Разумницы. Поговоришь с ними, и никакие открытия ученых не застанут тебя врасплох. Влюбляйся, как подвалит такое счастье, и не тушуйся.


Была бы молодость, всё остальное приложится.


Но за учёными не угонишься.


Всё думают и думают.


Гипотезы выдвигают. И с нами делятся невероятными открытиями. Опять-таки навеянными изучением любви под микроскопом. Теперь уже оказывается, что любовь – это иллюзия. Причём с определённым психическим расстройством, способным свести в могилу, как мы знаем из истории Ромео и Джульетты.


Но чтобы далеко не отходить от сумасшедшего дома, познакомимся с подоспевшими к 12 декабря выводами американских психологов из Аризонского университета.


Кстати, вот они, миленькие эти выводы, и как раз по соседству от дурдома.


– Читаем?


– Валяй!


– Про себя или вслух?


– Про себя ты и без того знаешь. Вали вслух.


– Читаю: «Чувство влюблённости является одним из видов параноидального психического расстройства».


– Значит, если не хочешь, чтобы тебя упекли в психушку, считай любовь иллюзией. Так, что ли?


– И вообще не смотри на женщин, чтобы не подхватить параноидальное психическое расстройство. 


– А если подхватил?


– В этом случае постарайся не забывать последующие заверения тех же учёных мужей из американского университета.


– А конкретней нельзя?


– Пожалуйста. По делу сказано следующее: «Большинство людей со временем учатся преодолевать данное расстройство».


– Так что не так страшен зверь, как его малюют.


– Главное, почаще разводиться, и тогда без особых повреждений нервной системы преодолеешь параноидальный недуг.


– Спасибо учёным! Справился с разводом, справлюсь и с новой любовью.


Ау, девушки!


 


ДИССИДЕНЦИЯ


 


А чего я хотел?


Да практически ничего. Социализма хотел, с человеческим лицом. Под лицом человеческим, думал, сущность волчью не спрячешь. Ну, и... пару-тройку слов здесь, пару-тройку слов там. Разоблачал-разоблачал...


Пока во имя свободы не разворотил весь Советский Союз до основания, а затем... Свободы стало навалом. А Советского Союза не стало вовсе. И разоблачать некого. 


А чего я хотел?


Да практически ничего. Пару-тройку слов свободных... разоблачительных... на кухне... Без огласки.


Да промашка вышла с оглаской. Третье ухо оказалось подслушивающее. Второй язык - доносительский. Вот я и вышел в разоблачители. Пару-тройку слов здесь, пару-тройку слов там. Разоблачал-разоблачал, пока не разворотил все, не разнес по камушку. Ни града отчего, ни веси, к пуповине привязанной. Ни адреса. (Помните: «Мой адрес – Советский Союз»?) А кухня? кухня? Где уж ныне кухня моя стародавняя? Маленькая, спокойная, рассчитанная на пару-тройку слов свободных, разоблачительных. В чужой стороне, в запредельном государстве обретается кухня моя. А те, кто собирался в ней втихую, по-добрососедски, раскиданы по разные берега мирового океана и копят старательно доллары, чтобы, оплатив импортные визы, вновь потолкаться на прежней своей жилплощади, туристического соблазна ради. Вдохнуть дым отечества, горький, прекрасный, и как встарь, чадливый от пригоревшего масла. И ностальгически вспомнить: а чего я хотел? Платить деньги за посещение собственной квартиры? Нет, не этого я хотел. Да практически и ничего не хотел. Пару-тройку слов свободных хотел, разоблачительных. Хотел как лучше. А вышло – как всегда. И разоблачать некого.


 


СЛОВЕСНАЯ ИЛЛЮЗИЯ


 


Всё построено на словах – словах добра или ненависти. А между ними – словесная иллюзия.


Когда в фильме «Агора» один христианин говорит другому, что Иисус простил на кресте предавших его, то в ответ получает вообще нечто невообразимое, типа: он Бог, ему позволительно простить. А ты что? Приравнял себя к Богу?


Вот она – словесная иллюзия, которая никуда не ведёт, кроме как к ненависти. Ты не Бог, следовательно, можешь мстить за Бога по своему разумению.


А разумение понятно какое, если не Бог. Оно и диктует то, что доносится с улицы.


– Кто он такой?


– Да никто!


– А ещё рассуждает!


Мимохожий странник тут же подхватывает:


– Заткнуть ему рот!


И заткнули.


Лежит человек на мостовой, не колышется.


Кто виноват?


Вопрос извечный, как и ответ: никто!


А мимохожий странник? Ау, где ты? Даже эхо не отзывается. И догадываешься: на то он и мимохожий, чтобы слово сказать, подпустить искру к очагу возгорания и исчезнуть вдали, породив позади себя бучу.


 


ВЕСЁЛЫЙ ОТСТРЕЛ ЯИЦ


 


– По яйцам!


– По яйцам!


Слышалось и призывало. Хоть бы краем глаза взглянуть.


Ну, и взглянул.


– По яйцам! – кричит один старик.


– По яйцам! – вторит другой.


«Какие яйца?» – подумалось. И к старикам:


– Разъясните.


А что? Не затушивались. Разъяснили в момент:


– Куриные!


– Чего так?


– А так! Бац-бац камушком, и ваших нет!


– Во имя чего?


– Прикидка для ума. А что, если организовать парад старческой гордости, а? И провести его под девизом: мы еще можем?


 


ОБМАНЧИВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ


 


В мире всё наоборот, чуть ли не со стопроцентным отличием от того, как нам представляется по наивности. И это мы постигаем с младенчества, иначе – при устойчивости зрелого мышления – сошли бы с ума.


Итак, начнем?


Начнем и двинемся вперед мелкими – под мальчишеский рост – шагами. Что впереди? Там, где земля смыкается с небом? Там конец света? О, нет! Отнюдь там не конец, там горизонт. О нем Михаил Светлов написал доходчивые для понимания ребенка стихи: «Горизонт отходит. Я за ним. Вот он за горой, а вот – за морем». Ну, ладно, горизонт отходит, но это ничего не меняет, земля-то плоская.


Здрасте вам!


Выясняется, вовсе нет. Шарообразная она, как футбольный мяч.


Ладно, шарообразная, зато солнце плоское, как блин, и вертится вокруг нас.


Ерунда! И тут обман зрения. Не солнце крутится вокруг нас, а мы вокруг него. Притом с ужасающей скоростью. Да никакого неудобства не испытываем, находимся в так называемой реальности, визуально обманчивой: показывает не то, что происходит по- настоящему.


Чем не сказка?


А если сказка, то вполне вероятно, и смерти нет, а есть просто другая форма жизни, и увидеть ее иногда удается, зажмурив накрепко глаза – до появления радужных пятен. Тоже ведь парадокс: глаза закрыты, словно во сне, а видишь. Иногда и тех, кого вживую уже не встретишь никогда. Почему так получается – никто не знает. А в детстве, пусть и не знают, зато охотно догадываются.


В жизни всё наоборот, догадываются по малолетству, не так, как представляется воочию. И даже не так, как учат взрослые. А почему? Потому что их гордыня заела. Мол, созданы по образу и подобию.


Тогда пусть объяснят, почему произошёл потоп, почему их, созданных по образу и подобию, уничтожили в проливных дождях?


Где объяснение?


До сих пор не найдено.


Пошли не тем путём? Да ведь не коммунисты, чтобы ходить в ногу по дороге, указанной партией. Развивались не так, как следует? Но ведь оставались в теле человека, не обросли щупальцами, не превратились в осьминогов.


В чём же причина?


Оттолкнёмся именно от того, что созданы (в прямом смысле) по образу и подобию.


Голова, руки, ноги, тело – всё соответствует внеземному оригиналу. Переведём это понятие в метрические и весовые категории. Рост метр семьдесят, вес шестьдесят пять килограмм. При таком соответствии Создателям легко перемещаться в нас при рождении на Земле, расти, развиваться и чувствовать себя вольготно на просторах лучшей из планет.


А теперь обратимся к Библии. И вновь прочтём, что на заре человечества небесным посланцам очень по нраву пришлись наши женщины, они спустились к ним со своих благоустроенных высот и породили великанов, которые расплодились неимоверно.


– Ну и что? – скажете вы. – За это не уничтожают.


А за что?


За огромные габариты и неподъёмный вес.


Входя при рождении в наши тела, небожители с возрастом осознавали, что при росте в три метра не в силах таскать на себе 300 килограмм человеческого мяса. Не согласны? Тогда попробуйте влезть в водолазный скафандр и не погружаться в воду, а поиграть в футбол.


Понятно?


Кому хочется до старости с диким трудом, обливаясь потом от перенапряжения, передвигаться на полусогнутых, чуть ли не теряя сознание от непосильной тяжести?


Это жизнь? 


И в результате? Ной с женой и детьми – в ковчег, а остальных – под воду. И всё это для благой цели, чтобы народилось новое поколение людей, в теле которых вольготно чувствовать себя и богам, когда они проживает свою земную жизнь.


 


ОТРАЖЕНИЕ


 


Стихи как стихи. Но что-то в них было такое, отчего мурашки ползали по телу.


 


 Я потерял приличное лицо.


Теперь с лицом хожу я неприличным.


.


Казалось бы, зачем мучить себя? Написал и написал! А теперь всмотрись в зеркало попристальней и уясни, что толкнуло тебя на душевное самоистязание? Нос на месте, зубы начищены, морщины только намечаются. Живи и дыши полной грудью. Но отчего-то не дышится. Отчего-то ноет сердце. И хочется каких-то перемен. Правильнее сказать, исправлений. В лице? А почему бы и нет? Но не путём пластической операции. И дорого, и непредсказуемо.  Не лучше ли попробовать...


А?


Да, именно так! Не прикасаясь скальпелем к лицу, пройтись пером по стиху и просто-напросто видоизменить личное местоимение.


Зачем на своё «я» наводить напраслину, когда по соседству на той же странице литературной энциклопедии присутствует «он»? «Он» и потерял приличное лицо. Разве это не заметно? Заметно-заметно!


 


Он потерял приличное лицо.


Теперь с лицом он ходит неприличным.


Не быть ему творения венцом,


Он эпигон – бездарный и типичный.


 


А что теперь? Лёгкий выдох и робкий взгляд в зеркало.


Вскормленное надеждой Отражение расплылось в широкой улыбке.


 

К списку номеров журнала «Литературный Иерусалим» | К содержанию номера