Ефим Гаммер

Кот с человечьей мордой. Рассказы

КОТ С ЧЕЛОВЕЧЬЕЙ МОРДОЙ


Рассказ бывалого морехода


 


И вот расскажу я вам, значит, историю, каковая явилась со мною на ниве культурного моего развития и губительной тяги к нуждам народным. А было это в году, каком и запамятовал, но не позже, чем нарекли нас с трибуны «единой общностью людей». Выдался об ту пору мороз преждевременный, но крепкий, как первач натощак. Северные реки легли под ледовой смирительной рубашкой тихо, мертво, надежно. Воздух замер по стойке «смирно». Ветер вовсе и не колышется, а с ним – жизнь, тоже ни с места, и как бы ждет повелений судьбы.


Судьба – штука, конечно, для жизни пригодная. Но гвоздя ею в стенку не вбить. И с лица ее водицы, особливо живой, не попьешь. Куда податься? Некуда. Наказали: «Сиди, паря, и не рыпайся». Все в зимний отпуск, а я – «сиди». Белый свет в копеечку, а в кармане, даже на грошовый мой интерес – ни целкового. Только и всего достояния, что народное, – судно по кличке «Смерть скарабеям». Чем оно груженое, Бог ведает.


Было мне холодно. Было мне гадко. Жить не хотелось. Мороз пробирал до костей. Но что костям моим за польза, если они не для холодца? Газеты меня не восхваляли. Писем никто мне не слал. Был я невидим и неслышен, как боец незримого фронта.


Бррр, как вспомню. Противно! Печально! И поучительно!


Однако, жить надо. Долго я думал, как быть. Наконец, додумался. Собрал остатки сил и отдал им на растерзание газетные подшивки, которые пылились в кают-компании. Вспомнилось мне на голодный желудок, что пресса бдительно стоит на страже здоровья и сытости. Если, скажем, неурод с замороженной птицей, то отыщут журналисты ученого мужа, который с апломбом докажет малообразованной своей аудитории, что картошка питательней и полезней. Если картошка сбежит от урожайности, то пропишет он массовому читателю березовую кашку. Народное, мол, средство, и очень полезно для пищеварения.


Я бы в охотку березовую кашку. Но куда ни посмотри, ни единого деревца. А о картошке или битой птице и думать не смей. Эх, тьма-таракань!! Жрать нечего, а жить-то хочется!!! Я за газеты, и ну их пальцем слюнявым, скорей, скорей!


«Один грамм никотина убивает ломовую лошадь».


Не для меня. Лошади нет поблизости. Я бы ее – никотином – вмиг.


«Алкоголь на службе здоровью».


О! Алкоголь! На службе!


«Сухое вино содержит в себе питательные ферменты, насыщающие организм...»


Ах ты, Боже мой! Выпили ведь, все выпили, еще до первых признаков голода!


«Морская капуста ничем не уступает мясу ни по калорийности, ни по количеству белков. Японцы, питающиеся ею издревле, всегда жизнерадостны, трудолюбивы и приветливы».


Еще бы, раз не стоят в очереди за мясом!


Пойдем дальше. Мне что капуста, что мясо, все равно далеко. И вдруг!


«Ведро воды способно заменить десять грамм... масла».


Как? Целых десять грамм? Ур-р-ра!


«В последние годы повышения благосостояния и улучшения жизненных благ нашего народа пытливая мысль советских диетологов неоднократно обращала свое пристальное внимание на питьевую воду, как на удивительный по своей неисчерпаемости и витаминноемкости источник энергоснабжения человеческого организма...»


«Что показательно, без пищи человек может существовать более сорока дней, без воды, за малым исключением, всего лишь пять-шесть. Не зря ведь пелось в старой песне: «И выходит, без воды и не туды и не сюды».


«И вот диетологи под руководством Председателя Президиума совета директоров по санаторному и водоминеральному лечению, автора монографии «Жизнь после смерти» профессора Вешниеводы провели важный эксперимент. Он превзошел все ожидания...»


Каждый второй выжил, что ли?


«Эксперимент показал, что питьевая вода располагает полезными свойствами всей таблицы Менделеева, как-то: «аш-два-о» находится в ней в неограниченных количествах. Помимо того, в воде, в зависимости от того, дождевая она, колодезная или речная, наличествует калий, водород, натрий, урановые соединения…»


Будьте вы прокляты, не томите! Где масло?


«Исходя из всего вышеизложенного, вода успешно соперничает с маслом по экономическим показателям. Изготовление одного кубометра воды – дождевой, колодезной, речной – несравненно дешевле, чем бруска масла. А если учесть, что вода не только насыщает, но и дезинфицирует каждодневно кишечник, то, по всей видимости, лучшего продукта питания для прогрессивной части всего человечества еще не придумано в орденоносных лабораториях наших славных ученых»


Прочел я все это, и слюнки у меня потекли. Что за чудо вода, когда колодезная, студеная, до звона в мозгах. Витамины в ней, хлебай их ложкою, и насыщайся, прибавляй в весе, как на курорте. Даром что ли те, что посановитее,  трескают «Нарзан» и «Боржоми», да не чураются прочих минеральных, с бутылочкой и без, удовольствий.


Не дураки ведь, с понятием. Знают, о чем газетам лишь предстоит по указке сверху догадаться. И с каких пор! Лермонтов – не за так, почитай, прогрессивным слыл человеком – пил только ее, водицу, в Пятигорске. В ней, в родимой, выискивал все запретные для народа элементы Менделеевой таблицы, чтоб опосля обнародовать. Дать понять непутевым и страждущим собратьям, мол, за мной, за прогрессивным,  человечество! А его застрелили. Прислужники царские да наймиты иностранных разведок! Все бы им, чтоб народ масло лопал и не приобщался к передовым элементам таблицы Менделеева. Чтобы жил старыми понятиями и деклассированными элементами.


Вот ведь как! А жрать хочется! С витаминами и калориями или без, но хочется. Очень.


И попер я с ведром брезентовым к проруби, что брательнику моему Емельке и не в столь голодные времена щучку выдала. «Везет дуракам», подумал, и, подумавши, зачерпнул чего-то там на счастье.


«Не повезло. Умный!» – констатировал я, вытащив полное ведро воды с разбавленной в ней нефтью, тоже, видать, из таблицы Менделеева. Обидно стало, но делать нечего. Пошел назад. Вскарабкался по обледенелому трапу на борт, да прямиком на камбуз. Вылил воду в котел. И опять новым рейсом к проруби. Ходил-ходил, пока не набрал воды вровень, по полезной емкости, с килограммом масла.


Набрал этого добра. И заскучал, на котел глядючи. До краев в нем и больше. Как напитать себя? Не насос ведь, разорвусь, калориями не докормленный. Но тут стукнул мне по башке героический лозунг: «Живым не сдамся!» И пока из глаз сыпались искры, накренил я котел, присосался, и почувствовал себя всамделишным китом.


Стал я необъятных размеров, вырос в животе до того, что живот во все стенки уперся, не пускает меня во внешний мир. Стою запечатанный в камбузе, а из разжиженного мозга фонтанчиком брызгает. Что за содержимое в том фонтанчике, непонятно. А знать очень хочется, как и кушать. Вдруг мой мозг брызжет чем-то питательным? Но чем? Во всяком случае, не марксистско-ленинской философией, потому что она не в мозгу, а в сердце. Значит… Подожди, а что у меня в мозгу? Серое вещество, извилины. И еще что-то. Недаром же вдалбливали мне всякие прогрессивные знания, чтобы через мозг напитать сердце. Но ошиблись. Чем сердце не корми… оно все равно смотрит в нужном направлении, сейчас – на входную дверь. Кто бы ни вошел, и чего бы ни вышло.


Таки вошел… И вышло…


Вошел он. Вышла она. Вода. Но это потом – со всеми калориями и в собственном соку. Кто же вошел? Присмотрелся я – человек. Глядит на мой живот и головой покачивает. За ним вошел кот и сказал: «Мяу». Пригляделся я – кот при усах и коготочках, но почему-то с человечьей мордой. Как еврокоммунизм, должно быть.


–  Паря, –  сказал человек, и кот облизнулся.


–  Паря, –  сказал человек, – каждой твари по паре, а кот у меня одинешенек.


– Буль-буль, – закапало из меня, покатилось. И на камбузе началось наводнение.


Кот вскарабкался на котел. Человек на плиту. Я за ними. Но куда там! Воды уже по пояс. Мне никак не пробиться –  не Ной. Тону.


–  Спасите! – хлынуло из меня.


Кто-то руку мне протянул, то ли человек, то ли кот. Ухватился я, вполз, изловчившись, сам не знаю куда. И очутился в котле. Сверху крышкой меня – раз! – придавили, голову не поднять. Чую, огонь заиграл в плите.


–  Буль-буль, –  из меня.


Сварят меня в этой вонючей воде, что льется и льется из глотки.


Отравятся ведь, паразиты. Здоровья своего не сберегут.


Эх, тьма-таракань! Жить не хочется, а помирать страшно. Еще спросят всякие там с крылышками на том свете: «Чего явился?» Что скажу? Как оправдаюсь? Назад попрошусь, не отпустят.


Ой, горячо! За что мне такие страдания!? Я ли не…


О чем это я? Где моя, как ее?.. Ах да, мысль? Была? Была! Сплыла? То-то и оно!!! Сплыла-выплыла. Русалкой… из мозга – в гортань. Из гортани – в котел. Вот она, плавниками машет, мечется в воде. Знать, припекает и ее, родимую. Ну, держись, мысль-русалка! Я тебя сейчас…


Вдруг – гляди-ка, чудо – нырнула в котел кошачья лапка, исхитрилась, зачерпнула во все коготки русалку, и нет ее, мысли моей. Хрустнули надо мной русалочьи косточки и послышалось полнозвучное: «Мур-мы-у-ррр!».


Жизнь моя остановилась, хотя это безобразие и продолжалось. А потом у меня кончились мысли. Я очнулся от голодного обморока. Глядь, в руках газета, а во рту ни былинки. И возжаждал я с душевным трепетом кота, пусть он сто раз и гад. 


Сожрал бы!


Собрал я последние силы и пополз в неизвестном направлении – на звук «мяу». Ну, думаю, котик, сойдешь мне за кролика.


Ползу, ползу. Вроде бы еще по палубе, а уже по мостовой. И упираюсь в очередь.


–  Что дают, а?


–  Мясо.


–  Кошатину?


–  Обалдел?! Говядину!


–  Пустите к прилавку!


–  Только инвалидам войны без очереди.


–  А-а-а!


Легче грудью закрыть амбразуру дзота, чем пищей рот.


–  За что боролись?! А-а-а!!!


Выбросили меня из очереди – за пределы сознания. Пришёл в себя – вот те раз! – опять на судне.


Бррр, как вспомню.


Противно! Печально! И поучительно!                                                                                         


                


НОБЕЛЕВКА


 


В тринадцать лет я «достал» в библиотеке запредельно дефицитную книгу о мушкетерах классного писателя Александра Дюма. Очередь на нее занял у меня Гриша – старший брат Лени Гросмана. Чтобы  успеть с передачей, роман я читал, не отрываясь, всю ночь напролет, при свете фонарика. Попутно, дабы моему младшему брату Боре было не скучно спать со мной в одной комнате, я пересказывал ему тишком содержимое пухлого тома. Наутро, когда Гриша,  не опоздав, явился следом за  восходящим солнышком,  у меня поднялась температура. У Бори тоже. Мама поставила диагноз: переутомление. Но потом, видя, что термометр зашкаливает, решила обратиться за помощью к практикующим врачам. Было воскресенье. Никто не работал, кроме скорой помощи. Значит? Все правильно: мама смастерила нам компресс, а Гришу послала в телефонную будку звонить по известному номеру. Гриша и позвонил. И вызвал скорую, сделав особо умный ход, чтобы помощь не валандалась.


Что же он такого сделал умного? А вот что! Он сказал, что у нас внезапно поднялась высокая температура. Произошло это, предполагает Гриша, вследствие общения с гостями из Одессы, которые намекали, что надо кипятком ошпаривать фрукты, привезенные ими, чтобы к ним не пристала холера. «Да-да! – подтвердил по телефону. – Не пантера, а холера».


Свои предположения Гриша высыпал на ту еще почву! В литературе она называется благодатной. Не прошло и рекордного для стайерской пробежки по нормам 1958 года времени, как сирена разнеслась над Домской площадью, у древнего собора и, заглушив органную музыку, по крутым лестницам нашего дома – улица Шкюню, 17  –  застучали подкованные ботинки. Квартиру забрызгали какой-то вонючкой, то ли жидкостью, то ли газом, и на плохом русском, превозмогая родной латышский, потребовали от родителей предоставить им для осмотра и изучения под микроскопом заразу.


– Какую зараза, скажите на милость? – спросила мама.


– От ваших детей.


– Это мои единоутробные дети! Какая от них зараза?


Оказывается, так подкованные ботинки, имеющие под белыми халатами еще и высшее медицинское образование, называли обыкновенные какашки, обладающие свойством безвозвратно ускользать в унитаз.


Я специально употребил слово – «безвозвратно». Суть в том, что эти аттестованные дипломами люди попросили у мамы на анализ  наши с Борей – как они это дело назвали, не желая лишний раз упоминать про заразу? – «выделения организма» и для понятливости добавили – «фекальные массы». Из-за их акцента мне показалось, что вызванных по телефону гостей интересуют «фискальные массы».  Этого добра ни я, ни Боря никогда не выделяли из своего организма. И мне стало совсем худо. Боре тоже. Нам, после прочтения «Трех мушкетеров», представилось:  мы попали под колпак герцога Ришелье, и теперь несдобровать, покуда не выделим из организма «фискальные массы», которых в наличии быть не может, потому что их нет в наличии.


Меня с Борей завернули, не цацкаясь,  в белые простыни и потащили в столь неприличном виде на улицу. А, доставив в больницу, поместили в отдельную палату, будто мы особо важные для нашей оздоровительной медицины персоны. К двери приставили санитара с мохнатыми кулаками, чтобы и в мыслях не держали, насчет слинять от недремлющего сторожевого  ока с подкованными ботинками.


И что дальше?


А дальше образованный в стенах института народ стал ждать наших какашек. Но тут возникла этическая проблема. Какашки – хоть убей их! – не хотели покидать наш организм, где были в сохранности, как за семью печатями. Наверное, боялись, что их примут за «фискальные массы» и потянут в милицию, дабы там  они настучали на кого-нибудь из ближних, как Павлик Морозов. На кого они могли настучать? Ясно на кого. На моего папу Арона. Чуть ли не каждый вечер он слушал запрещенное радио. Я, понятно и без криминалистических изысков, подслушивал, затаившись в соседней комнате. В то убийственно интересное время, запрещенное радио передавало так, что заслушаешься. Все из сказанного в эфир запоминалось с первой подачи. Причем настолько, что многое осталось в памяти до сих пор. Да и как забыть, если говорили о том, что Пастернак получил Нобелевскую премию за «Доктора Живаго», а советские люди, не имеющие представления об этом романе, напропалую критикует его литературные достоинства, называя их недостатками. Особенно ухищрялись те, кто имел отношение к писательскому цеху и полагал, что таким образом продемонстрирует партийному руководству свою литературную грамотность и гражданственную сознательность и, гляди, если не «Нобелевку» – она зарезервирована для Шолохова! – то какую-нибудь отечественную премию получит.


Помнится, «вражьи голоса» цитировали какой-то секретный документ №20 из архивов МГК КПСС. Вот он: «Огромное возмущение вызвал предательский поступок Бориса Пастернака в коллективе студентов и преподавателей Литературного института имени Горького. Своё требование немедленно изгнать Пастернака из среды советских писателей, сурово осудить его предательство в отношении Родины, своего народа они изложили в коллективном письме к Правлению Союза советских писателей».


В 13 лет я в Литературный институт еще не собирался, хотя уже написал одно стихотворение. Но прочитал такое количество книг, что вполне мог написать стихов чуть побольше, с  пару десятков. Вот и решил, чтобы зря не тратить койко-часы, сочинить на досуге, когда и температура по каким-то неведомым причинам испуганно соскочила с меня, что-нибудь для души. И сочинил:


 


Вы фискальных масс


не найдете в нас.


Скажем им: «атас!»


И покажем класс,


пролежав  за так


месяц весь без как.


 


«Так» и «как» – рифма, конечно, убогая. Но тогда, осенью 1958 года я подобных литературоведческих тонкостей не знал. И очень гордился своим бунтарским сочинением. Читал его младшему брату Боре. И он тоже гордился, и тоже хотел проявить характер. Но… Врачи подсунули нам какую-то штуку в виде таблетки, и наше бунтарство закончилось на горшке. Надо заметить, вполне благополучно. Никаких лишних микробов в наших испражнениях, изучаемых под микроскопом, обнаружено не было. И санитарка сказала нам по секрету: «Кал у вас чистый».  Мы с Борей помозговали, что она имела в виду, говоря  –  «кал», и догадались – «говно».  Затем нам стало смешно. Нет, не оттого, что мы признаны здоровыми. А оттого, что обычные какашки имеют столько умных значений в русском языке.


Казалось бы, теперь,  когда у нас даже «кал чистый» и температура 36 и 6, пора подумать о выписке. Но нет: инкубационный период! Лежи, плюй в потолок и думай. Или пиши стихи, раз прорезался талант, а то у него, у таланта, как поговаривали взрослые, свойство закапываться в землю. «Cвой талант в землю не закопаю!» – решил я на больничной койке и бросился сочинять изо всех поэтических сил. Мой папа Арон говорил: «чтобы сочинять по делу, нужно быть осведомленным в нем». Тут и возникла шальная мысль: «а почему бы не написать, что я слышал по радио?» Ситуация знакомая,  «радийных» высказываний в запасе достаточно. Каких? Обычных, что на всех мегагерцах: «доктор Живаго», «не читал», «клеймо позора».


Только я в уме повторил весь набор словоизлияний народа, как пошло-поехало. И, главное, получилось.


 


Я тоже не читал о докторе Живаго.


Но знаю очень много о врачах.


Они копаются в холерных наших каках,


чтобы росточек жизни не зачах.


Поэтому не вешайте врачу клеймо позора.


Иначе он отдаст вам микроскоп.


И будете с надменным вашим взором


смотреть в свое говно, чтобы найти микроб.


 


Больше всего мне в этом стихотворении понравилось, что я приспособил к нему лермонтовское слово – «надменный», которое в обыденной – не поэтической речи – не употребляется, и, следовательно, могу себя отныне величать, как и он, «любимцем Феба».


 


ТАТУШКА-ВЕРТУШКА


 


1


 


Жила-была наколка – рожица кривая на двух ножках, по прозванью Тяпа-Ляпа. Жила-была не в районе Бермудского треугольника, где все туманно и зыбко, и всякая нечисть бродит по водам, заманивая в глубины. А на  курорте, в благословенном Крыму, под поэтическим небом Коктебеля: тут  что ни шаг – поэтесса, что ни взмах руки – поэт, да и вино в бочках. Жила-была, хлеба не ела, воду не пила. Но смешно морщилась, дивно корчилась на запястье, когда рука  – хозяйка ее – подносила стакан ко рту. Не ко рту Тяпы-Ляпы, понятно. А ко рту обладателя наколки, человека вполне зрелого для вечно молодого поэта по псевдониму-имени Катет, который намылился в ЗАГС ради женитьбы на  Гипотенузе, подающей творческие надежды, когда не работает в гардеробе местного самодеятельного театра «Верхом на Пегасе».  


Женитьба его должна была состояться по любви. А любовь – зла, вот и потребовала Гипотенуза свести со свету татуировку с Тяпой-Ляпой. А то торчит на самом видном месте. Причем на той руке, какой предназначено расписываться в ЗАГСе. 


Люди увидят, сочинят злые стишки:


 


Девушку с глазами дикой серны


Полюбил простой разносчик спермы.


 


Какая женщина потерпит соседство с этой зеленоватой, как Змий-искуситель, Тяпой-Ляпой, впечатанной по глупости в руку мужчины?  А что подумают соседи и свидетели со стороны слабого пола? Не в стихах подумают, типа:


 


В ночи не сыщишь ярче света,


Чем от присутствия поэта!


 


А подумают бренной и настолько  замшелой прозой, что тошно становится, когда мыслишь под них: мол, баловник Катет на заре туманной юности предлагал уже руку некой Тяпе-Ляпе. В память о первых поползновениях любви и выгравировал на личной коже, словно фирменный знак, ее портрет.


Фигушки!  


Словом, Катет, еще не доходя до ЗАГСа, влип по уши в кашу перловую с подливкой из чужих слез и угрызений собственной совести.


– Или Тяпа-Ляпа! Или я! – сказала Гипотенуза.


И сочинила язвительный стишок:


 


Восторженный козел,


Девицу увидав,


Сказал: «Гав-гав!»,


Держа в уме:


«Мне-ме-е».


 


Катет не смутился, и не в таких поэтических переделках он бывал на Парнасе, когда его сталкивали к подножию мощным в исчислении лошадиных сил трактором соцреализма, чтобы закопать в землю.


Без долгих колебаний  он избрал, конечно, Гипотенузу и отправился к ближайшему косметологу-татуировщику сводить со свету Тяпу-Ляпу. В результате похода рука у него стала чистая, с глянцем на месте наколки.


Думал: вот и окончилась эта скверная история с непредвиденной даже в кошмарном сне ревностью.   


 


2


 


А что Тяпа-Ляпа? 


Лежит себе на дне мусорного ведра, куда ее стряхнули с лоскутка человеческой кожи, и пошевелиться от ужаса не может. «До чего жизнь – штука непредсказуемая!» – проносится в ее мыслях. 


И то: вела-вела… В кино вела, в рестораны… И привела к банкротству жизненных сил и полной безликости. 


Кем она была прежде? Не просто Тяпой-Ляпой, а синеокой красавицей «дней его мятежных, когда встречал девиц он нежных, лобзал в уста и говорил подруге: «Поэт! Как много в этом звуке!». Она находилась на виду и всегда при неотлучном Катете, накрытом столе и бутылке. И если кто-то приставал к нему, значит, приставал и к ней. И получал по мордасям. Причем, не без ее помощи. 


Как там ни толкуй о слабости женского организма, но ведь и она, прочно впечатанная в руку Катета, участвовала в мордобойных схватках,  и делала кисель на роже обидчика. При этом вполне профессионально – ни разу не схлопотала «фонарь» под глазом. Выходит, не только ее покровитель, но и она, Тяпа-Ляпа, способна была за себя постоять.


«Способна была за себя постоять!» – с тоской подумала наколка в полумертвом своем положении. И от тоски душевной готова была разбить голову о железную стенку ведра. Но вместо синяков и ссадин народились стишки – недаром питалась каплями пота с тела своего возлюбленного.


 


Любовь отпросилась по малой нужде.


Ушла и за площадью скрылась.


А мне – в стенку гвоздь, и висеть на гвозде,


Роняя из глаз своих сырость.


 


С угасанием творческого порыва и силы оставили Тяпу-Ляпу. А если нет сил, то не надейся на избавление из плена. Осознала это и – в рыдания, а из рыданий – в истерику, и оттуда еще дальше, пока не забилась  в судорогах. Ибо представила себе,  как коварная Гипотенуза гладит Катета по той же руке, где раньше находилось ее изображение, и  соблазнительно говорит  в стихах, иначе – тварь такая!  –  не умеет: 


 


Мой любимый ты, мой хороший, 


Полюбила тебя не за гроши, 


А за ум твой, характер и совесть – 


Вот какая любовная повесть!


 


Что тут ответишь? Надо бы стихами. А как они подвернутся, если ты трясешься в судорогах.


 «Не трясись!» – весомо сказала себе Тяпа-Ляпа из левого полушария мозга в правое, где произрастает не чертополох, а совсем иное растение, описанное Пушкиным в классическом стихотворении «Анчар».


Как у Пушкина?


 


И зелень мертвую ветвей


И корни ядом напоила.


 


А у нее, и без того, от природы зеленой?


У нее не менее ядовитое, и с точным адресом: Коктебель, улица Блока – это насчет Катета, и Коктебель, улица Грина ­ –  в отношении его невесты.


 


Был он не прост,


Хоть судьбою обижен.


Деньги любил,


Как бесплатный сыр.


Вот и ухаживать стал,


За той, что живет поближе,


Чтобы не тратиться


На такси.


 


3


 


Вначале Тяпа-Ляпа, впав в истерику,  даже не заметила, что уже  бьется головой о стенку мусорного ведра. Потом заметила и прибавила энергетики ударам – голова не живая: ничего с ней не случится.


Догадалась правильно. С  головой ничего худого не произошло, и фигуру не испортила.


Тут мусорное ведро и опрокинулось.


Тяпа-Ляпа выбралась наружу.


Теперь ее не привяжешь ни к какому запястью: сама себе хозяйка  –  ходи, куда ноги ведут, дерись, с кем пожелаешь. 


Осмотрелась, куда попала? Вроде как медицинский кабинет. На столе  прожекторная лампа, рядом зубоврачебное кресло с кожаной подушечкой наверху. Стену украшает зеркало, над ним висит плакат с пояснительной для клиентов этого заведения надписью: «Игла для татуировки зовется «пешня», «пчелка», «шпора» или «жало», тату-машинка – «бормашина» или «швейная машина», тушь – «мазутой» или «грязью». Сама же татуировка называется «реклама», «регалка», «расписка», «клеймо» или «портачка».


– Фу! – скривилась Тяпа-Ляпа. – Чтоб я так жила, какие имена придумали! «Регалка», «портачка». На «тату», положим, согласна.  А на «регалку» или «портачку» ни в коем разе! Кто меня с таким именем полюбит? С таким именем можно только разлюбить! О, да это идея!


И Тяпа-Ляпа взобралась на стол, чтобы вооружиться «пчелкой».


 


4


 


Свадьба пела и плясала. 


Гипотенуза пела: «Ля-ля-ля, ля-ля-ля, полюбила кобеля!»


Катет плясал возле нее. Гости танцевали тоже, но вокруг них. Словом, водили хоровод, пока не украли невесту.


Почему?


Да потому, что таков стародавний обычай: самое милое дело, напоить невесту и спрятать куда подальше, чтобы жених потом раскошеливался во благо ее возвращения.


Очнулся Катет от веселой пляски, глядь, а Гипотенузы нет в наличии. Ни за столом, ни под столом.  Гости кричат ему, будто в насмешку: «Горько! Горько!»


Действительно, горько: с кем, скажите на милость, целоваться, когда суженая неведомо где? 


Целоваться Катету и впрямь было не с кем. Не с наколкой же своей – Тяпой-Ляпой. А ведь как раз с ней и мог, если бы различил ее, полупрозрачную, зеленоватого отлива, возле стула невесты.


Тяпу-Ляпу так и не приметил. А она, тайком пробравшаяся на свадьбу, засекала все, что ей было нужно.


И как наливалась шампанским Гипотенуза, и как похитили ее бородатые люди, обманув бдительность жениха.


И как повели в соседнюю комнату, которая называется по народному «спальня»,  а на псевдонародном наречии «Конюшня Пегаса».


И как там произошло форменное преступление, когда эти бородатые люди, чтобы произвести впечатление, загалдели наперебой в рифму.


В результате…


Пегас скончался от восторга,


Вкусив под хохот стог стихов.


Теперь не вытащить из морга


Его недавних седоков. 


 


Тяпа-Ляпа выведала все, что надо и не надо, включая оперативный материал для криминальной хроники, и притаилась в ожидании: что еще будет? Похитители невесты, умаявшись от стихотворной речи, разлили водку и стали уговаривать Гипотенузу выпить рюмку, выпить две, чтоб кружилось в голове.


Наколка знала из опыта посещений ресторанов на запястье попивающего не только сырую воду Катета, что при смешивании шампанского с молочком из-под бешеной коровки получается коктейль по прозванью «Белый  медведь», и он, этот коктейль, так туманит нетренированные алкоголем мозги, что наутро девушка не помнит, что вытворяла ночью. 


Но с охмелевшей Гипотенузой выходила история и того похлеще. Она уже не помнила, что делала даже минуту назад. И слыша за стенкой крики –  «Горько! Горько!» – лезла целоваться с бородатыми дядями, укравшими ее ради выкупа.


Поцеловалась с одним, поцеловалась с другим и сладко зевнула: «А теперь спать!» И бряк  с ног – прямиком в кровать.


– Спящая красавица! – удовлетворенно сказал один бородатый мужчина и почмокал языком, выпив с удовольствием водки.


– Настоящее сокровище! – сказал второй бородатый мужчина и тоже почмокал языком, выпив с удовольствием водки.


Так они говорили и пили, говорили и пили, пока это занятие им не надоело. И тогда они пошли в гостиную, где свадьба пела и плясала, чтобы поторопить Катета с денежной выплатой.


Тяпа-Ляпа воспользовалась их оплошностью, допущенной при охране невесты от посягательств посторонних личностей, и взобралась на похрапывающую новобрачную со своей «пчелкой».


– Тик-тик-тик! – тихонько заработал ее хитроумный инструмент, украшая лоб спящей соперницы татуировкой. – Тик-тик-тик! Тик-тик-тик!


 


Когда раскаянье придет,


Ты скажешь мне: «нет-нет, послушай…»


А я: «Ты съела бутерброд,


Который я хотела скушать».


 


5


 


А свадьба продолжала веселиться.


– Эх! Ах! Та-ра-рах!


– Мы покажем скок и мах!


– Все сегодня для души!


– Спляшем, братцы? Все пляши!


– Эй, жених! Теперь уместно


 Дать нам выкуп за невесту.


– Выкуп вам я дать готов


Хоть в две сотни добрых слов!


– Нам слова твои до феньки.


Вместо слов мы просим деньги!


Хмельная толпа  загудела:


– Деньги! Деньги! Деньги на бочку!


Бочки поблизости не оказалось. Ее заменил пиршеский стол.


Катет с барской щедростью и легким сердцем, выложил на скатерку, между салатом «Оливье» и баночкой килек в пряном посоле, кучу денежных знаков.


И соврал, не моргнув глазом,  что это якобы гонорар за книгу стихов, принятую к изданию в Москве пятитысячным тиражом в расчете на последующие допечатки.


– Получайте выкуп мой.


Жду невесту я домой.


Хмельная толпа свадебных гостей подхватила его призыв:


– Невеста! Тили-тили-тесто! На выход!


От непрекращающихся воплей Гипотенуза немножко отрезвела и очнулась.


А затем чихнула так сильно, что сдула с себя невесомую Тяпу-Ляпу вместе с ее безотказной «пчелкой».


После этого девушка поднялась с кровати и, немного шатаясь, двинулась из спальни на призывные крики: «Горько! Горько!»


В дверях растерянно остановилась, увидев, как внезапно вытянулись физиономии у всех собравшихся ее поздравить с законным браком. 


А физиономии у гостей вытянулись по причине всеобщей грамотности. Каждый из них, будь у него даже начальное образование, что необходимо не только поэту, имел возможность прочитать на лбу невесты такую татуировку: «РЕГАЛКА», она же «ПОРТАЧКА».


Хмельным людям тут же почему-то захотелось еще выпить. И совсем расхотелось кричать:


«Горько! Горько!»


А Катету с той же скоростью расхотелось целоваться, хотя он и вышел навстречу Гипотенузе с распростертыми объятиями. 


Так и стоял, застыв, как и поднялся из-за стола: рот раскрыт, а слова – «люблю!» – не слышно, будто проглотил его заодно с последней порцией выпивки.


Тяпа-Ляпа злорадно корчила рожицу, наблюдая со смехом за этой немой сценой. 


– Ха-ха! Худенькие да прозрачненькие тебе не нравились – живи теперь с длинной, как экватор, Гипотенузой.


Так тебе и надо! – произнесла весомо, но достаточно тихо, чтобы ее никто не услышал.


А то ведь и побить могли. 


 


ВРЕМЕННАЯ ПОПУТЧИЦА


 


Двухместный самолёт приземлился в районе Старого города. Любопытных вблизи не оказалось. Никому не было дела до самолёта, кроме…


Но и ему дела не было. Он просто проходил мимо.


И тут послышалось:


– Не проходи мимо!


Как это так – не проходи?


Оглянулся на призыв и получил вознаграждение. В виде прелестной девушки, спускающейся по трапу.


– Кто ты?


– Я Люба. Полюбуйся мной.


– Что в тебе такого, ненаглядного, чтобы я тобой любовался?


– Судьба твоя!


– Невеста, что ли, готовая в жёны?


– Судьба!


– Экая невидаль, судьба. А была бы понатуральнее, повела бы в кафе-ресторан. Приняли бы на посошок. То да сё, глядишь, и…  Кстати, я живу рядом.


– Я тебя по жизни поведу. К успеху и радости! Поднимайся в самолет, второе место для тебя приготовлено.


– По жизни я и самостоятельно мастак ходить. Шаг туда, шаг сюда и…


Третий шаг не состоялся, из переулка выскочил самосвал и оставил его лежать на дороге.


Из бессознанки проклюнулось:


– А если повторить?


И очнулся. Но где? В магазине.


– Чего даём? – поинтересовался у продавца.


– «Столичную», экспортный  вариант. Постоянному покупателю с уценкой, а на закус – лотерейный билет.


Продавец разложил веером на прилавке лотерейные билеты.


– Какой посоветуешь, Жорик?


– Брось, Саня! Все они на вид одинаковые.


Он, закрыв глаза, протянул руку. На удачу. Но девушка, стоящая рядом, перехватила его руку, увела влево.


– Бери этот.


Саня  вопросительно посмотрел на продавца. Тот утвердительно кивнул.


– Люба дурного не посоветует.


Последовал совету. А день спустя стал обладателем приличного по меркам  кошелька выигрыша.


«Надо бы поделиться с девушкой. Пригласить в знак благодарности на кофе-коньячок, в кино свести, а то и в театр».


Но как пригласить, как свести? Ни телефона, ни адреса. Хотя… имя ведь есть в наличии и Жорик всегда на месте. Так что… Раз-два, шаг туда, шаг сюда, и пожалуйста: двери открываются, вопросы излагаются.


– Жорик! Как мне отыскать Любу?


– А ходи по Старому городу, и всех делов.


– Ходи-ходи, все ходят, да ничего не находят! Улица? Дом? Квартира?


– Самолёт!


– Чего-чего?


– Она в самолёте базируется.


– Лётчица?


– Перелётчица! Правильнее сказать, временная попутчица. Время от времени выявляется в попутчицах и выводит к удаче.


– Не понимаю я тебя, Жорик.


– А тут и понимать нечего. Я сам ничего не понимаю. Ходи по Старому городу, смотри в небо. Она к тебе самостоятельно спустится.


– Ну, Жорик!


– А ты мне не нукай! Не будь дураком, Саня. Ходи и смотри в небо.


Он и пошёл. Ходит-ходит, умаялся, стал спотыкаться. Как при таких обстоятельствах смотреть в небо, когда следует смотреть под ноги? Смотрит под ноги, смотрит, и не углядел, как по соседству на мостовой приземлился двухместный самолёт.


– Не проходи  мимо! – послышалось-не расслышалось, и он сделал шаг в сторону. Сделал второй, а на третьем… Тут из переулка выскочил самосвал и оставил его лежать на дороге.


Много ли лёжа-лежмём надумается? Разве что нечто привычное.


– А не повторить ли? Бог троицу любит.


«Любит-не любит», запестрело ромашковыми лепестками в глазах. И отозвалось в мозгу словом-именем Люба-Любовь. Посмотрел на небо, самолета не увидел. Подумал с похмельным осознанием истины:


– Небось, витает в заоблачной недоступности, –  и  спохватился: – А если подумать на трезвую голову?


На трезвую голову думать не получалось. Вроде бы что-то надумалось, а потянешься к слову – исчезает. Так что… Мысль отдельно, слово отдельно, будто две параллельные линии. Параллельные! А что ещё по уму у нас параллельное? Вожжи! Натянул и гони! Эх, рысаки, удальцы огневые! Даёшь скорость! Да мы, да я! Под цокот копыт! Да мы, да я! Любой самолёт догоним! Тройка у нас величина постоянная, не перелётная штучка типа временная  попутчица. Раззудись плечо, размахнись рука!


Только бы встать-подняться, взобраться на облучок и вперёд с песней.


Какой? Той самой, что в душе не просыхает, поёт под баян и гармонику. Ну! Залётные! Поехали!

 

Россия зачата с тоски

по дням, что не было в помине.

История не знает линий,

но знает петли и витки.

Петля к петле, виток к витку.

И вот уже готовы вожжи.

На облучок влезает возчик,

и тройка в звончатом скаку.

Всё жарче ветер конских тел.

И кнут всё жарче, жарче – жалом.

И тройка прибавляет жару,

чтоб возчик кости обогрел.

Петля к петле, виток к витку.

Но солнцу в сердце не вместиться.

И тройка, высветясь Жар-птицей,

сжигает вожжи на скаку.

И возчик кувырком в сугроб.

А тройка дальше, выше – в небыль.

И северным сияньем небо

озарено до звёздных троп.

Россия зачата с тоски.

Зачать иначе не сумели.

И ни к чему здесь параллели,

когда история – витки.

К списку номеров журнала «Литературный Иерусалим» | К содержанию номера