Елена Севрюгина

«Книжная полка» Елены Севрюгиной. Рецензии на книги Евгении Джен Барановой, Александра В. Бубнова, Виктора Есипова, Бориса Фабриканта и Андрея Фамицкого


ПОД НЕВИДИМЫМ ДОЖДЁМ


(Баранова Евгения Джен. Хвойная музыка: Стихотворения. –
М.: Водолей, 2019. – 108 с.)


 


О современном литературном процессе, поскольку он происходит буквально на наших глазах, говорить и судить трудно. Тем более нельзя точно прогнозировать, какова будет расстановка сил внутри него – кто уйдёт из памяти читателя, а кто останется в ней на долгие годы, а может и на века. Но всё же есть вещи, очевидные уже сейчас. Например, никто не станет отрицать, что уроженка Херсона Евгения Баранова – большой современный поэт. Её поэтическая интонация свежа и неповторима, голос узнаваем среди тысяч голосов – с первой строки, даже с заголовка книги.


«Хвойная музыка» – бегство от обыденности в мир вечно звучащий, единственно возможный и единственно подлинный. По крайней мере, для автора книги. Такую поэзию нельзя полностью объяснить – только принять и подчиниться непривычному для повседневной жизни ритму, плыть по волнам авторской мысли. Первое чувство, рождаемое при чтении стихов Евгении – полная отстранённость, даже потусторонность всего происходящего. Как если бы внезапно открылась неведомая ранее потаённая дверь в давно знакомом доме. «По эту сторону» автору скучно – его сознание стремится выйти за границы объяснимого и постичь нечто, выходящее за рамки общепринятого. Впрочем, подобное состояние типично для поэта. Но мир поэтического зазеркалья выстроен здесь по особым законам – это экзистенциальное путешествие лирической героини, рисующей «на рукавице вымышленной руки» вселенную, которая перерастает «маленького Данте околоплодных вод» и становится свободной, ничем не сдерживаемой стихией. Беспредельной и неисчерпаемой:


 


На рукавице вымышленной руки


вышит кентавр, зяблики, мотыльки,


вышито всё, что словом нельзя сберечь:


воздух, земля, дыхание, речка-речь.


 


Я так любуюсь вышивкой, так боюсь


сердце добавить к призрачному шитью,


что отпускаю – рыбкой пускай плывёт,


маленький Данте околоплодных вод.


 


Три раздела книги («Какие все мёртвые», «Цветные семена» и «Когда был маленьким») тесно взаимосвязаны между собой, рисуя в обратном порядке онтологическую модель художественного пространства, в центре которого – человек мыслящий, человек вопрошающий, не довольствующийся только поверхностным знанием о мире, но стремящийся постичь его законы и первопричины.


И главными героями у Евгении становятся категории столь же абстрактные, сколь и универсальные: это смерть, творчество и, как ни странно, детство. Хотя почему странно? Интерес автора к смерти больше сродни детскому любопытству и гораздо меньше связан с роковой предопределённостью и старческим смирением перед неотвратимым. Только ребёнку присущ тот неисчерпаемый энтузиазм, который заставляет регулярно заглядывать за грань, бежать в запретное вопреки увещеваниям взрослых. Именно поэтому в книге столько вопросов, пытливо задаваемых всем и всему вокруг: читателю, жизни, поэзии, матушке хвое. Часто ответом становится безмолвие – чтобы не сильно напугать маленького человечка, которого рано или поздно «сотрёт тяжёлая река». Но иногда посреди этой тишины случайно обнажается правда, о которой не можешь умолчать и вместе с которой становишься старше на одну внезапно открывшуюся истину: «какие все мёртвые, милый Верлен». 


Экзистенциальное прозрение неизбежного в процессе игры – вот что можно назвать главным предметом авторского изображения. Нередко в игровом, шутливо-ироничном, на первый взгляд, стихотворении, таится мина замедленного действия и ещё нечто такое, что условно может быть названо роком или фатумом. И становится страшно и увлекательно одновременно:


 


Поезд дальше не поедет.


Просьба выйти из вагона.


Чай, не маленькая. Чаю!


с медом, с мятой, с молоком.


Черепна моя коробка.


Тяжела моя попона.


Кто там щёлкает грозою?


Кто хрустит дождевиком?


 


Кто мелькает в сиплых тучах,


притворившись гражданином


с нижней лестничной площадки?


Или, скажешь, не похож?


Поезд дальше не поедет.


Забирай своё, рванина.


И вот этого Ивана,


И Степановну – под дождь.


 


Предельная концентрация внутренней энергии, невероятная экспрессивность, контрастность образов, столь характерные для постмодерна, делают поэтику Евгении Барановой яркой и очень современно звучащей. Но в то же время в ней слышатся отголоски великих предшественников и современников: тут и кабановская «угловатость», нарочитая заострённость и гротесковость его художественного мира, и хармсовская абсурдинка, и хлебниковская экзистенциальная отрешённость. Но звуковое тело стиха, многоголосо звучащая поэтическая вселенная неотделимы от наследия Пастернака и Мандельштама, буквально вырастают из него. А ещё вспоминается мини-пьеса Мориса Метерлинка, где в аллегорической форме представлен путь слепого и беззащитного перед лицом неизвестности человечества, обречённого на вечные темноту и одиночество.


Смерть и творчество в поэзии Евгении Барановой – это две равновеликие силы, поскольку их главная черта – непостижимость и неизбывность, и наличие той зоны тайны, войдя в которую, человек становится чем-то иным, нетождественным самому себе и своей земной ипостаси:


 


Поэзия есть Босх. Не смей в неё линять.


А если и сбежишь, не притворяйся зрячим.


Я маленькая мышь, в кармане у меня


собачий поводок, растерянность и мячик.


 


Поверх пальто – горит (я слабый, слабый, слаб…)


Всей пятерней держу – вдруг лёгкое задето –


Поэзия есть хруст, и храбрость, и нахрап,


а я ни полстроки не понимаю в этом.


 


Парадокс авторской мысли в том, что творчество, роднящееся со смертью, является и единственным средством избавления от неё, от ощущения конечности существования. Только так можно осознать себя, как «маленькую тень от профиля большого», или «крошечную мглу», обречённую до поры носить «тела свод». Лирическая героиня Евгении Барановой постоянно пребывает в поисках этой неподвластной тлению бессмертной субстанции – отсюда постоянная вовлечённость в диалог «по вертикали» – с высшей, благой или неблагой, силой, в том числе и с великими мертвецами, голосами которых в минуты мистических озарений говорит с нами лирическая героиня. На уровне поэтики это выражается обилием интертекста, включаемого в поэтическую материю различными способами: это может быть отдельно взятая строка, получающая новую жизнь («дано мне тело, что мне делать с, когда вокруг поэты собрались»), или даже оригинальная проработка хорошего известного сюжета-мотива, становящегося одновременно приёмом композиционной и концептуальной организации текста:


 


Смерть да смерть кругом.


Замерзаешь в ней,


как в дыму жилом,


как внутри камней…



Заживёт кольчец


в домике лица.


Вот идёт мертвец.


Улы-ба-ет-ся.


 


В тексте первоисточника речь тоже идёт о смерти, но здесь она перестаёт быть процессом или состоянием – она персонифицируется, становится самодостаточной и зримой, заполняет собой всё ассоциативно-смысловое пространство стиха. Ещё одна черта, сближающая поэзию Евгении Барановой с художественным мировосприятием Александра Кабанова – стремление «приручить» смерть, подчинить её своей воле и своим желаниям (достаточно вспомнить кабановский стих «говорят, что смерть боится щекотки…»). А в заключительном стихотворении «Хвойной музыки» мы видим образ «заботливой» смерти, несущей «домашнее печенье на тарелке». В этой развёрнутой метафоре призрачного человеческого существования, когда «в ногах мешается мускатное и страх», есть и значительная доля эпатажа, и нарочитой бравады, за которыми прячутся всё тот же страх неизвестности и желание что-то ей противопоставить.


Думается, что автор этой книги никогда не устанет подглядывать в дверную щёлочку бытия, за которой – не беспросветная темень, а «крохотная мгла». Из неё рано или поздно прорастут «под невидимым дождём» в виде побегов «цветные семена» – лучшее, что есть в человеке. И тогда останется только слушать бесконечную хвойную музыку, понимая¸ что в этом и заключается ответ на главный вопрос: что мы можем предъявить вечности, кроме бренной плоти?


 


Я вот всё думаю: сосны ли солнце казнят?


Кровь или краска дрожит на зелёных заборах?


Матушка-хвоя, возьми моё тело назад,


плечи укутай в коричневый шелест и шорох.


 


Эллином дивным воспрянь над моей пустотой,


слизывай глину с ногтей одичавших пожарищ…


Кем бы ты ни был, деревья придут за тобой.


Что, кроме плоти, ты нежному лесу подаришь?


 


Бронза и уксус, художники и корабли…


Все исчезают, хотя заслужили иное.


Я вот всё думаю – долго ли, коротко ли.


Не отвечает медовая матушка-хвоя.


 


 


ЧЁРТОЧКИ АВТОПОРТРЕТА


(Фамицкий А.О. minimorum /Андрей Фамицкий. – М.: Грин Принт, 2020. – 80 с.)


 


Андрей Фамицкий – один из тех поэтов, которые не стремятся быть многословными, информативно избыточными. Его стиль и даже поэтическое кредо – минимализм. Он по-хемингуэевски избирателен и строг по отношению к языку, и в этом следует традиции таких авторов, как Сергей Гандлевский, Олег Чухонцев, Феликс Чечик.


Игорь Дуардович, отождествляющий поэтику Фамицкого с традициями журнала «Арион», отмечает в «Вопросах литературы», что «в поэзии это был так называемый „лаконизм“ или лирическая миниатюра, некий архиживописный жанр, продолжающий модернистскую традицию поэзии и прозы XX века». Можно, конечно, говорить о влиянии журнальных канонов на стиль конкретного автора – однако, когда «Арион» закрылся, Фамицкий остался верен своему основному принципу – краткость изложения при ёмкости содержания. Как представляется, это не просто дань традиции, а часть художественного мировоззрения. Взять хотя бы книгу «minimorum» (в переводе с латинского означает «минимум») – на чёрном фоне обложки только имя автора и название. Остальное – внутри. Таким подходом к оформлению поэт сразу заявляет о себе и своей позиции. Он не собирается прятаться от своего читателя за красивыми масками и изощрёнными образами. Его слово – родниковая вода, абсолютная чистая и прозрачная, ничем не замутнённая.


Всё, о чём Фамицкий пишет – чёрточки автопортрета. Изящные, хотя при этом и нередко шитые суровой ниткой, штрихи судьбы человека, выросшего без родителей и научившегося с ранних лет самостоятельности поступков и суждений. Здесь тот самый случай, когда лирический герой и автор практически полностью совпадают. Поэтому всё, о чём написано в этой книге (включая переводы и коротенькие прозаические эссе), является правдой и предельным откровением. При этом совсем не обязательно рассчитывать на сочувствие читателя, да и цели такой нет. Зато есть цель совершенно другая – быть во всём честным, ни капли не лгать, то есть быть истинным поэтом. Достаточно восьми строк, скупых и ничем не приукрашенных – и автопортрет готов, и жизнь, в её самые узловые моменты, описана точно и достоверно:


 


фамилия отца


и матери могила


всё что осталось от


оставшегося от


не он меня растил


и не она молила


простить и тишина


бесшовный саван шьёт


 


И всё же одними фактами личной биографии Фамицкий не довольствуется – он мыслит в контексте эпохи или даже межэпохально. Он – носитель масштаба, для которого нет площади. Ему недостаточно самоопределиться в мире современной литературы, поскольку есть иной опыт, заставляющий оценивать и себя и других по гамбургскому счёту. Это опыт великих предшественников – Иванова, Мандельштама, Пастернака, Гумилёва, Ходасевича и т.д. Поэтому стихи, представленные в книге «minimorum», объединяют в себе как минимум две традиции – постакмеизм и постмодерн. С одной стороны – чистота и незамутнённость речи, с другой – обилие интертекста, позволяющего вступить в диалог с предшествующей культурой и осмыслить её по-новому. Поэту необходимо постоянно ощущать себя в духовной связке времён, чтобы мерить собственные творческие усилия вневременной меркой. Вырастающий из лаконичных строк образ Гамлета-Живаго очень ярко характеризует его мировоззрение:


 


все прожекторы на меня


или прожектора не важно


потому что прошу огня


потому что живу бумажно


 


потому что ищу века


а на подступах скользко склизко


потому что ты далека


потому что я очень близко


 


Так свежо и так искренне звучат эти строки, а вот оговорочка в начале, сделанная как бы между прочим, бессознательно, лишний раз выдаёт в авторе человека, скрупулёзно работающего со словом. «Каждому слову в тексте должно быть строго отведено своё место», – такую мысль как будто бы хочет донести до нас Фамицкий своим творчеством. И это та грань его поэтического «я», которая добавляет важные штрихи к общему портрету: безусловно, перед нами человек в высшей степени интеллигентный, эрудированный, скромный (об этом можно судить хотя бы потому, что значительная доля книги состоит из переводов текстов других авторов).


Но в тщательном, чуть ли не дотошном, выборе имён современников, которых автор книги считает своими учителями, ещё больше раскрывается его собственная творческая натура, не приемлющая ни малейшей доли фальши, неискренности.


«Поэт должен быть беспощаден к самому себе», – заявляет Фамицкий в одном из своих интервью. И всей своей дальнейшей деятельностью доказывает, что это не просто красивые слова. И его книга – тому подтверждение. С первых страниц явственно ощущается настроение автора – оно тревожное, даже язвительное, на грани с ожесточённостью. И в какой-то момент становится понятно, что ожесточённость эта лишь отчасти связана с какими-то внешними факторами, либо с культурной ситуацией в целом. Автору плохо от неудовлетворённости собственной деятельностью – он непрерывно пребывает в поиске какого-то идеала – «клео, акме и пары строк», которые оправдали бы его присутствие на этой земле. Но нередко всё заканчивается пустыми усилиями, и странствующий Одиссей превращается в беспомощного маленького мальчика, потрясающего игрушечным картонным мечом в борьбе за истину. Отсюда злоба бессилия и бесконечная досада на самого себя, не способного соответствовать масштабам вечности:


 


поэзия шептала: «к бою»,


и я хватал картонный меч.


я думал, что чего-то стою,


ну, надо ж было в землю лечь.


 


и вот лежу и в ус не дую –


как есть поэт, ни дать ни взять.


и знаю истину святую,


но не успел её сказать.


 


Но это самоуничижение и самоирония граничат с перфекционизмом истинного творца, которого не устроит относительно хороший результат – здесь нужно либо всё, либо ничего. Поэтому в числе избранных – Гандлевский, «лучший поэт современности», и поэтому – нелюбовь к любому конкурсному (даже лицейскому) формату: «единственный лонг- и шорт-лист, который стоит принимать в расчёт – список на выбывание». Всё остальное для Фамицкого – игра в песочнице, отношение к жизни и творчеству не имеющая.


Все ли чёрточки автопортрета мы перечислили? Думается, что не все – по крайней мере, следует назвать ещё одну, существенно важную, о которой также пишет в своей рецензии на «minimorum» Ярослав Пичугин. Говоря о разноплановости книги, в которой только два раздела посвящены стихам Фамицкого, а остальные представлены переводами и эссе, Пичугин отмечает, что это «своеобразная визитная карточка Андрея, заявляющая, что он не просто поэт, но и переводчик, и культуртрегер».


Это исключительно ценное наблюдение, поскольку настоящий, большой поэт обречён на вырастание из границ собственного творчества. Он становится более внимательным и чутким к другим голосам, в том числе, к голосам своих талантливых современников. Подвижничество и культуртрегерство в нынешний век являются бесспорным доказательством того факта, что автор состоялся. Причём настолько, что готов оказать помощь другим, не менее талантливым, но менее известным собратьям по перу.


Заключительная часть книги, в которой содержатся четыре небольших эссе Фамицкого, даёт читателю очень ценную информацию о нём. В частности, мы узнаём о близких друзьях и соратниках поэта, о том, почему он уехал в Москву из родного Минска и почему не хотел изначально участвовать ни в каких премиях, включая «Лицей». А в эссе, посвящённом Петербургу, есть указание на редакторскую деятельность Андрея и на его сотрудничество с выдающимися современными поэтами: «По делам Текстуры встречались с Валерием Черешней и Владимиром Гандельсманом».


Каков же итог знакомства с новой книгой двуязычного, русского и белорусского, поэта? Он очевиден: все штрихи к портрету собраны, и дают более чем исчерпывающее представление о его обладателе. Это личность значительного масштаба, которой мало границ собственной эпохи и мало поэзии как рода деятельности: важно попутно ещё решать насущные вопросы литературы, культуры и в целом нации. Возможно, сам Андрей, в силу своей скромности, и не согласится с подобным утверждением, но, как говорится, со стороны всегда виднее. Нет сомнений в том, что на «стёклах вечности» останется и его тёплое дыхание, ритм которого уловит вновь прибывший поэт:


 


подбирается время к твоим часам


хищно смотрит на циферблат


мы вот так же собраны по частям


просыпаешься ночью и сам не рад


 


запотевшеё стёклышко протереть


а замёрзшее продышать


потому что всё что случится впредь


нужно видеть не хочется продолжать


 


 


НА ПРОТИВОПОЛОЖНЫХ ПОЛЮСАХ


(Бубнов А.В. Полное собранЬе сочинений: Стихотворения. –


СПб.: Издательство «Академия исследований культуры», 2015 – 238 с.)


 


В начале любой классической пьесы мы видим «висящее на стене ружьё», которое должно выстрелить – ожиданием этого «выстрела» подогревается интерес публики. В книге Александра В. Бубнова всё наоборот: начало не особенно интригует и кажется вполне тривиальным, зато ближе к концу читателю открывается новая, неожиданная грань таланта автора. Скорее всего, это продуманный ход, да и вся композиция книги чётко продумана. Само её название – Полное собранЬе сочинений – подготавливает нас к чему-то фундаментальному. В какой-то мере так и есть: и авторское предисловие, и предваряющие каждый раздел выдержки из трудов выдающихся учёных и деятелей культуры выдают в Бубнове человека разносторонне развитого, не способного довольствоваться только знанием о классической системе стихосложения. В его манере общения со своим читателем можно усмотреть задатки учёного, философа, психолога.


Приведённые цитаты напрямую связаны с поэтическим материалом – автор как бы вводит нас в курс дела, подготавливает к определённому уровню восприятия прочитанного. Другой вопрос заключается в том, насколько это необходимо. Но у каждого своё видение творчества, и в каком-то смысле это интересно и познавательно.


Однако вовремя распознать заложенную в книге «бомбу», которая оглушительно взорвётся в конце, практически невозможно, если изначально не быть знакомым с особенностями поэтического метода Александра. Только когда дочитываешь всё до последней страницы, начинаешь понимать, что автор хотел продемонстрировать две абсолютно разные, находящиеся на противоположных полюсах грани своего таланта. Композиционный замысел таков, что книга распадается на две логические части: в одной представлена традиционная ипостась Бубнова-поэта, в другой – предельно экспериментаторская, инновационная и очень современная. Остаётся только гадать, какое из начал одержит верх, хотя в контексте авторской идеи они гармонично дополняют друг друга.


Начнём с традиционных разделов. Здесь автор предстаёт перед нами в роли теоретика, много размышляющего о творческом процессе и своём месте в нём. Стихов из разряда «о поэте и поэзии» здесь довольно много, и в какой-то момент начинаешь досадовать на то, что автор слишком много теоретизирует вместо того, чтобы плыть по волнам вдохновения:


 


Кому нужны мои стихи в такой лавине строк?!.


Найти зерно среди трухи,


среди завалов шелухи


и я бы вряд ли смог…


 


Кому близка моя строка?


Да разве что друзьям.


И то – любовь невелика:


особенно не ждут, пока


не покажу им сам.


 


Эффект заключается в том, что личность поэта открывается постепенно, поражая читателя «новыми гранями». Так, в разделах «Открою таинственный остров», «Над календарями пролетая», «Там, где порожек пересекает струна…» появляются новые темы и новые интонации. Вместе с любовной лирикой и появлением образа возлюбленной поэзия и музыка, о которых так много говорится уже в самом начале, постепенно переходят из разряда внешних атрибутов в область живой материи стиха, становятся его неотъемлемым внутренним свойством. Как будто автор пребывал в активном поиске мелодии и гармонии и наконец-то стал обретать звуковое тело стиха, выстраивать поэтическую речь уже совсем по иным законам:


 


Бессовестная бессонница,


бескрылая, но небесная,


беснуется, беспокоится.


Беседуем бессловесно…


 


Бесполая и бесстыдная.


Бескровная и бесплотная.


Бесспорно – небеспричинная,


небестолочь и небесплодная.


 


Тяга к соположению звуков, созданию их особой симметрии и организации выдают в авторе «игрока», внезапно, как чёртик из шкатулки, выпрыгивающего перед читателем в разделе «и черви, и лилии в речи». Понятно, что здесь всё посвящено палиндрому, который для автора отнюдь не является «бесполезным жонглёрством» и «бессмысленным штукарством». Нет, скорее это та фундаментальная игра бесконечно «формообразующего слова», которая «старше и первозданнее всей культурной жизни» и которая заложена в основу искусства как такового. Для Александра В. Бубнова палиндром, наряду с прочими видами словесной игры, становится и ключевым механизмом словообразования, и ведущим методом семантической метаморфозы внутри языка. Очевидно, что автор уже достиг в этой сфере определённого уровня совершенства: он смело экспериментирует со словом, «вскрывает» в нём неожиданные и новые смыслы, пишет не только стихи, но и поэмы-палиндромы.


Так, поражает своим объёмом и тщательнейшей проработкой поэма «Рим лепил и пел мир»: здесь всё, от заглавия и до последней фразы, подчинено закону строгой симметрии. И, несмотря на некоторую искусственность построения фразы, что неизбежно в данном случае, она всё же не лишена изящества и внутренней логики. Кажется, что автор, продираясь сквозь непролазные дебри смыслов и форм, хочет выстроить свою поэтическую вселенную, за пределами традиционных представлений о грамматическом и звуковом строе языка:


 


в охре веков ищи у вен


истин архив.


ор копился вихра –


мят единого рима рим.


мира миро гони детям –


архив ясли по крови хранит.


синеву ищи в оке верхов


 


Разумеется, вопрос о жизнеспособности подобного направления возникает сам собой, но в какой-то мере автор отвечает на него в конце своей книги. К последним разделам, уже совершенно кубофутуристическим, его голос приобретает особую смелость и мощь, хлебниковскую свободу и отрешённость. Видимо так, преодолевая сопротивление языковой материи, лирический герой Александра В. Бубнова становится творцом-демиургом, переплавляющим знакомые формы в нечто иное, вскрывая абсурдный и по-своему притягательный мир языковой изнанки. И если принять как данность, что в контексте палиндрома и языковой игры принципиально по-иному работают механизмы художественного мышления, можно смело назвать автора этой книги новатором:


 


Рождействуйте!


Рождействуйте рождейно!


Идею действия найдите


на свету!


А там,


где только призрачные тени,


найдёте плен и тлен…


и всевражду…


 


Рождействуйте


и вдаль поэзияйте!..


Поэзияет небо на лету…


Там, где проэсияет,


любознайте


полётную любовь


и красоту…


 


Как всегда, идея и цель любого языкового эксперимента сводится к поиску любви и красоты. И всё же хочется пожелать автору, назвавшему первый раздел своей книги «Переходный возраст», той самой переходности, которая позволит, путём соединения формы и содержания, добиться абсолютной гармонии в творчестве.


А пока с интересом будем наблюдать за его новыми поэтическими достижениями.


 


 


СОЛНЦЕ В ПАУТИНЕ ВЕТВЕЙ


(Есипов В.М. Не вечер. – М.: СПб.: Нестор-История,2021. – 88 с.)


 


Излишне придирчивым критикам поэзия Виктора Есипова может показаться незамысловатой, слишком очевидной и лишённой многоуровневого смыслового подтекста. Сейчас в моде сложность и предельная размытость лирического героя, почти не видимого за частоколом аллюзий и метафор. Но лирический разговор «от сердца к сердцу» никто пока не отменял, потому что отсутствие прямого диалога с читателем означает и отсутствие чего-то важного в работе автора – душа останется пустой, если не дать ей духовной пищи. А стихи Есипова подкупают искренней, тёплой интонацией, которая сейчас сродни музейной редкости.


Как отмечает А. Климов-Южин, автор предисловия к новой книге московского поэта «Не вечер», «Виктор сумел сохранить в себе естественность и непосредственность, пройти мимо пафосности, виньеток и завитков, быть ясным». Действительно, ясность делает стихи Есипова прозрачными и светлыми, похожими на раннюю осень – время сезонного перехода, когда тепло потихоньку уходит, а природа ещё полна очарования нежной и мягкой зрелости. Каждое стихотворение сборника – своего рода опыт, лично пережитый автором. Здесь нет ни тени морализаторства, ни полунамёка на какое-либо навязывание мыслей читателю – есть только взгляд стороннего наблюдателя, любящего жизнь, неравнодушного ко всему, что в ней происходит, способного запоминать и впитывать мельчайшие детали. В такой позиции есть нечто от философии китайского мудреца-хайдзина. Даже в рутинном, повседневном он находит нечто, определяемое в японской эстетике понятием югэн – «скрытая красота», «таинственная красота».


Так и автор книги, уверенный в том, что, несмотря на свои преклонные годы, ещё далеко «не вечер», не утруждает себя и читателя излишней рефлексией, а просто непрерывно и по-детски удивляется тому, что видит вокруг. Стоит ему только выйти на улицу – и тут же начинается непрерывный, увлекательнейший диалог с миром, полным открытий и тайных знаков:


 


Выходишь с собакой в заснеженный город,


повсюду мигают огни светофоров,


огни светофоров, зелёный и красный,


как звуки сменяются – гласный, согласный,


как будто какие-то пишутся фразы,


а может, не фразы, а прямо приказы,


да нет, не приказы – тревожные знаки,


как вспыхнут порою в глазах у собаки,


как огненный всполох в окне у соседа…


И длится, и длится ночная беседа.


 


Такова парадоксальная особенность стихов Есипова – по форме они традиционны, но по сути это хокку, моменты выуженных из повседневности «мистических прозрений». О чём бы мы ни читали в книге, мы всегда представляем себе автора – человека деятельного, активного, пребывающего в движении. Вот он идёт по улице с собакой на поводке, вот заглядывает мимоходом в окно чужого дома, вот «стоит у перехода» в ожидании возлюбленной, а вот забегает в пекарню, чтобы «украдкой взглянуть на Марию и взять капучино с собой». И есть в такой насыщенной, но неторопливой жизни горожанина какое-то особое очарование – как если бы кто-то открыл тебе секрет простого счастья посреди бесконечной суеты. «Жизнь – это большая загадка, и дурак тот, кто тратит время на её разбор, потому что, пока он вникнет в суть, жизнь пройдёт у него между пальцами» – невольно вспоминаются слова Гарина-Михайловского. Так же думает и Виктор Есипов. А ещё он понимает, что жизнь не вечна, и значит надо любить её ещё сильнее, превращать в праздник даже самый обычный, будничный эпизод:


 


Когда дожди пойдут на даче,


когда случится эта грусть,


я не в расстройстве и тем паче


бежать в Москву не тороплюсь,


сижу уютно под навесом


с айфоном, с чашечкой глясе


и слышу шум машин за лесом,


спешащих к Минскому шоссе.


 


Такая «уютная» лирика дарит ощущение надежды и умиротворения – несмотря на то, что она «возрастная». Автор, будучи неисправимым оптимистом, всё же ощущает груз своих лет, поэтому его художественный мир наполнен не только образами настоящего (природа, собаки, городские пейзажи), но и прошлого – чаще всего, воспоминаниями детства и юности. Воспоминания не просто вспыхивают в памяти – они как будто проступают сквозь реалии современности, когда автор с методичностью экскурсовода начинает заново «изучать» архитектуру и географию родного города – и знакомого, и незнакомого:


 


А этот с башенкою дом


у Маяковской на Садовой,


он был когда-то мне знаком,


я в нём встречал однажды новый


какой-то год: бокалов звон,


благожелательные тосты


звучали в такт, я был влюблён,


и отношенья с ней не просты…


 


Воспоминания для Есипова – не тяжкий груз и не какое-то непосильное бремя, а источник вдохновения и сил. Особенно если они приходят во сне и хотя бы ненадолго возвращают автора в самые счастливые дни его жизни. Так образ приснившейся возлюбленной способен дать поэту ощущение редкого и подлинного счастья, превращающего зиму в весну и лето:


 


Иду, себя не узнаю


и сам себя не понимаю,


ведь время по календарю


ещё далёкое от мая,


откуда – ирисов букет


и лад в душе, скажи на милость,


и талый снег, и яркий свет?


Да это ты опять приснилась…


 


И ещё об одной особенности поэзии Виктора никак нельзя умолчать – удивительная внимательность лирического героя ко всему вокруг, к тому, что для многих может показаться незначительным и мелочным, незаметным в потоке городской суеты. Автор, почти всегда пребывающий в движении, способен в то же время остановиться возле куста акации и, подобно сказочнику Андерсену, «прочесть» его историю, а потом передать её читателю в поэтической форме:


 


Куст акации у магазина,


жёлтым цветом усеянный весь –


за машиной мелькает машина,


и снующих прохожих не счесть.


О посланник далёкого юга,


жарких полдней, раскатистых гроз –


не страшны тебе больше ни вьюга,


ни прессующий ветви мороз…


 


«В поле зрения» автора всегда непременно что-то возникает, будь то объект природного мира, часть городского пейзажа или же предмет домашнего застеколья. Абажур под потолком, старинный шкаф, вышедшая с хозяином на прогулку такса, шум дождя за окном, прилетевшие после зимы грачи – всё это доказательства того, что жизнь продолжается, всё идёт своим чередом, а значит, имеет смысл. И лишь одно слегка омрачает сердце неисправимого оптимиста Виктора Есипова – осознание того факта, что однажды «безжизненно белый пикап», забравший навсегда его соседку-ровесницу, приедет и за ним. В моменты подобных раздумий автор как будто изменяет своему оптимизму, становится настороженным и угрюмым:


 


Утро, дверь открыта в сад,


яркий свет, внезапный взгляд


в зеркало передо мной –


я совсем, совсем седой.


Сколько мне осталось лет


видеть дней кордебалет,


лет и зим круговорот –


пять, а может быть, лишь год?..


 


Однако поэт не даёт воли унынию – он продолжает жить, дышать, ходить по земле, радоваться каждому дню, смотреть на небо. В итоге от ощущения трагической неизбежности конца остаётся только лёгкая грустинка. Так солнце, запутавшееся в паутине ветвей, даёт не ощущение нестерпимой жары, а приятное тепло, которым создатель книги «Не вечер» щедро согревает душу читателя:


 


Когда идёшь, любуясь небом,


забот земных спадает груз –


пусть это выглядит нелепым,


всё ж намотай себе на ус.


 


 


ИСПУГ, ОБЕЩАННЫЙ ВОДОЙ


Разговор о двух книгах Бориса Фабриканта:


Фабрикант Б.А. Крылья напрокат / Б.А.Фабрикант. – Спб.: Алетейя, 2020. – 136с.


Борис Фабрикант. Еврейская книга – М.: Стеклограф, 2021. – с. 68


 


Поэзия Бориса Фабриканта отличается чёткой организацией художественного пространства и времени. Здесь нет случайных деталей – всё предельно выверено, ощутимо на физическом уровне. Две книги автора, «Крылья напрокат» (2020) и «Еврейская книга» (2021), изданные с разницей в один год, связаны не только общностью поэтического материала (многие стихи повторяются), но и центральным образом воды, несущим основную смысловую нагрузку и выполняющим роль композиционно организующего элемента повествования.


Цельность мировосприятия и преданность теме памяти – ключевые характеристики творчества Фабриканта. Каждый отдельно взятый текст – своего рода микрокосм, модель мироздания, состоящего из двух берегов (прошлого и настоящего) и протекающей между ними реки, состав которой неоднороден. Это река жизни, в которой нет непроходимой границы между тем, что было, и тем, что есть и будет. Всё оседает на дне, рано или поздно уходит, становится размытым рисунком на песке, но при этом остаются воспоминания. По словам Владимира Гандельсмана, автора предисловия к книге «Крылья напрокат», в художественном мире поэта «прошлое время то и дело настигает настоящее, а настоящее видит прошлое… и жизнь переплетена со смертью».


Сам же Фабрикант ощущает себя вечным паромщиком, дрейфующим между двумя берегами, каждый из которых – часть его личной истории, неотделимой от истории целого народа:


 


Теченью жизни счёт ведут в годах,


А я пересекал их на пароме.


Какой-то незнакомый посторонний


Рассказывал, что там, на берегах.


 


Начало взлёта – вдох и взмах крыла.


Меж временем и Богом, жизнью, мною


Дрожала тонко связка, но жила.


Не знаю до поры, какой ценою.


 


Этим стихотворением открывается книга «Крылья напрокат», и далее водная стихия становится определяющей в общей структуре повествования. Вода присутствует везде и всегда, и этот образ попутно сопровождают логически связанные с ним сквозные образы-мотивы: детства, памяти, парохода, на котором странствуют «местные и чужие», «знакомые и незнакомые».


Каждый возвращается в прошлое своими заветными путями – для Бориса Фабриканта это путь вплавь, по реке времени, и жестокой, и милосердной. Потому что река смывает всё, уничтожая созданные осёдлым человеческим сознанием земные привязки, но при этом она сама есть вечный поток, непрерывное движение, где всё неделимо, а значит, детство и юность останутся с человеком и в старости. «Границы прошлого и настоящего проходимы» – утверждает автор – и смерть с жизнью идут рука об руку, встречаясь в общем коридоре памяти:


 


В тесных улочках памяти


Все давно познакомились


Ходят в гости заранее


Через годы и смерть


Мамы с папой танцующих


Чтоб надолго запомнились


Делал снимок «Любителем»


Проявить бы суметь…


 


Но река Бориса Фабриканта имеет и конкретные привязки, связанные с реалиями и фактами его личной биографии. Автор откровенничает с читателем, его вода многослойна – в ней пласт за пластом проступают и личная история повествователя, и ветви его родословной, и наконец многоголосым хором звучит история целого народа – тема, достигающая предельной точки развития в «Еврейской книге».


Так острое ощущение одиночества, духовной разобщённости с миром и оторванности от своих корней у Бориса возникает не случайно – он обречён «дрейфовать» между берегами, поскольку, в силу жизненных обстоятельств, имеет сразу три географические родины – родную Украину, Россию и Англию (с 2014 года). И, несмотря на то, что «железный занавес» давно отменён, лирический герой обеих книг страдает острым чувством ностальгии – по тем местам, которые хранят самые дорогие воспоминания. Ему хочется «размотать всё, что было, обратно до того берега и последнего лета».


Как же противостоять неумолимой реке, если однажды она заберёт и того, кто оставался единственным посредником между прошлым и будущим? Ответ на этот вопрос человеку Борису Фабриканту даёт поэт Борис Фабрикант: когда уже ничего не остаётся, слова, «словно камушки, несомые прибоем», сшивают «листы прозрачной и счастливой книги». Противостоять времени может только бессмертное творчество:


 


Хоть с небес, а хоть динамики настроив,


Голоса поэтов слушай настоящих.


По краям сидят и говорят, их трое,


И кладут письмо ко мне в почтовый ящик.


 


Как за светом, не успеть за их стихами.


Не в слова они играют, Бог с тобою,


Но слова потом ложатся плавно сами,


Словно камушки, несомые прибоем.


 


Хорошо уметь прилива видеть сдвиги,


Отражаться в рассыпной волне протяжной.


И сшивать листы прозрачной толстой книги,


Как храбрец своей большой иглой портняжной.


 


Кто эти трое, упомянутые в первом четверостишии? Отец, Сын и Святой Дух, единые в трёх лицах? Возможно и так, особенно если учесть, что именно с них начинается акт творения. Тема творчества в поэзии Бориса Фабриканта тесно переплетается с религиозной темой – особенно в «Еврейской книге», где история многострадального народа, неотделимая от личной, семейной истории автора, становится подлинным откровением и актом мужества. Потому что во всеуслышание говорить о том, что вызывает боль даже при малейшем воспоминании, может далеко не каждый.


В сущности, «Еврейская книга» – это поэтическая автобиография автора, истории его рода и нации в целом. Здесь, в отличие от предыдущего сборника с многочисленными разделами, никакого тематического деления вообще нет, поскольку во главу угла поставлена одна проблема. И предельного драматизма звучания она достигает в стихах «Три голоса», «Дорога к Богу. Прадед», «Дорога к Богу. Баба Лиза», «Еврейское кладбище». В них речь идёт о страшных событиях военных лет и о прародителях Бориса Фабриканта, о тех невзгодах и лишениях, которые им пришлось испытать в годы репрессий. Но нигде более так отчётливо и ярко не звучит голос самого автора, ощущающего свою сопричастность общей трагедии:


 


Под землёю уже никого не найти,


Ни убитых: ни выживших, крытых кладбищем.


Эти камни, как парус, плывут, по пути


Задевая бараки расколотым днищем.


 


А под ними тропинки бывалых червей,


Там подземная жизнь с неживыми костями.


И окончивший дело усталый еврей


Остаётся лежать, потолкавшись локтями.


 


Пепел въелся в культурные наши слои,


Рвами порвано нежное тело земное.


Все колена израилевы и мои


Преклоняем у зева печного зноя


 


И вновь всё заканчивается рекой. Она – отправная точка пути и пункт назначения. Она шумит в человеке околоплодными водами и становится началом конца. И что бы мы ни делали, к чему бы ни стремились в желании обессмертить себя и всё самое дорогое в нашей жизни – всё равно нельзя избежать «испуга, обещанного водой». Собственно, об этом и хотел сказать нам в своих книгах Борис Фабрикант:


 


Находясь меж небом и землёй,


Дышим мы привычно, неприметно.


Но испуг, обещанный водой,


О себе напомнит непременно.


Потому, плывя между волнами,


Называем небо небесами.


Между небесами и водой


По-другому дышим мы с тобой.


Бездна, мы одной воды и соли!


Между нами тонкая плева.


Мир иной волной изрыт, как поле,


Где никак не вырастет трава.


Тёплые объятья океана –


Руки акушерки у плода.


Словно мы, кто поздно, а кто рано,


Уходя, рождаемся туда.


К списку номеров журнала «ЮЖНОЕ СИЯНИЕ» | К содержанию номера