Лев Либолев

Январь, но снега не проси

ГОРОД, УЛИЦА И ДОМ

 

Просто так, гулять пойдём

ближе к вечеру, а что нам,

этой жизнью не учёным,

город, улица и дом.

Тот, напротив парка, где

небо в пасмурной воде

отражается свинцово.

Дом, известняковый прах,

но как прежде на дверях

что цепочки, что засовы –

время заперто внутри,

в кухнях брошена посуда.

Знаешь, лучше не смотри,

лучше мы пойдём отсюда

в парк напротив, там снега,

нам тропинка дорога

у пустующей скамейки,

а на белом птичий след

о делах минувших лет

пишет бодрые ремейки.

Ты читала их сама –

вечер, снег, скамейка, двое.

Дом напротив и зима

задевают за живое.

Шар земной надет на ось,

в старом здании под снос

фотографиям не спится.

Фото наших пап и мам.

Воздух – чистый фимиам,

свет фонарный, словно спица

выбьет узеньким лучом

две наколки ни о чём –

вечер, сумерки, прогулка,

окна тёмные в домах,

шаг неспешный, ветра взмах,

снег в проёме переулка.

 

 

ТЕАТР ВОЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ

 

Не лицом к лицу – спиной к спине

легче согреваться, дорогая.

Снегопада не опровергая,

жмёмся – я к тебе, а ты – ко мне.

Словно под обстрелом, снег налип

нам на плечи, как тут оторваться

друг от друга? Ветер залихватский

ловко треплет ветки голых лип.

Можно повернуться, но тогда

что увидишь ты, что я увижу?

Влажные кашне, а чуть повыше –

взгляды без малейшего стыда.

Мало ли… Ко лбу приникнуть лбом,

и не опровергнуть до мурашек –

в спину снег и липы, и овражек,

тусклый свет в трамвае голубом.

Нет, не красный. Это странно, да?

Ты не удивляйся, мы не в детстве.

Зимний сквер – театр военных действий,

связи нет – провисли провода.

Я тебе скажу – пойду, а там

ты ответишь – да, и я поеду.

Празднуя, как важную победу,

проигрыш двоих по всем фронтам.

 

 

ВТОРАЯ ПОПЫТКА

 

Как выжить нам, скажи,

нет выбора, всё пена.

Темнеют этажи

под вечер постепенно.

И только снег стеной

сметает нас, что кукол,

но ты пока со мной

идёшь за острый угол,

чтоб спрятаться за ним.

Так выживем, не бойся.

От смерти сохраним

бесхозного барбоса –

возьмём его сюда,

прикормим и упрячем.

Снег страшного суда

становится горячим,

как пепел в этот миг.

Что выберем – остаться?

Скажи мне напрямик,

потешь ответом старца.

Ты скажешь – выйдем, но

январский холод жуток.

Окно глядит в окно,

меж ними промежуток,

в котором я и ты,

приблудный пёс и тайна

о том, что темноты

бояться перестану,

поняв, что это – дно,

что всё проходит мельком,

что выбрать не дано

ни альфам, ни омегам,

а тёплый угол нам

отсрочка и не больше.

Скучать по временам

и гладить пса – он божий,

безгрешная душа.

Что цели выбирая,

мы думали, спеша –

попытка есть вторая.

Ещё одна. Всегда.

Вторая. Запасная.

Могли замёрзнуть? Да.

Но выживем. Я знаю.

 

 

НЕ ПОНАРОШКУ

 

Что поделать, в бирюльки играем,

несерьёзно, конечно, а вот –

двор, когда-то казавшийся раем,

нас под старость опять позовёт.

И захочется не понарошку,

чтоб январь, чтоб Крещенский мороз,

чтоб ушедший товарищ Серёжка

свой уход навсегда перерос.

Чтобы Сашка не спился вчистую,

Валька чтоб удержал дурака.

Рай на небе? Но я протестую,

лоб крестить не умеет рука.

Не играю, я так не играю –

словно в детстве кричу в никуда,

но тоска по дворовому раю

на земле не оставит следа.

Игры в сторону, взрослые вроде ж,

пусть не веруем, но всё равно,

понимая – друзей не воротишь,

почему-то косишься в окно.

Вдруг хоть кто-то мелькнёт ненароком,

чей-то голос узнается вдруг.

Снег потопчется перед порогом,

ветер западный сделает крюк.

Всё-то игры, всё сплетни да бредни,

никого не вернуть, хоть убей,

тишина изучает в передней

вычитание скучных дробей –

минус, минус… А хочется плюса

и девчоночьих ласковых плеч.

Встретишь милую – снова целуйся,

здесь уроков других не извлечь.

Встретишь друга – обниметесь, что там,

станут побоку долг или грех.

Рая нет, занимайтесь подсчётом

всех дробей из небесных прорех.

Белых-белых. Считайте, играя,

след оставив на снежной красе.

Как печально, что нет больше рая,

как прекрасно, что были мы все.

 

 

ДО СВИДАНЬЯ

 

Январь, но снега не проси,

бывает ноль, но выше – редко.

Ну, что у вас там на Руси?

На кухне стол и табуретка,

и стол, и крепкое на нём.

Не пьянки ради – чтоб согреться.

Скажи – когда мы отдохнём,

душа, мятущееся сердце.

А тут и снега нет, а тут

не пью, как прежде, вспоминая

ту местность, где снега метут

и кровля стынет жестяная

с проталинами возле труб.

Январь, окутанный дымами,

как мой отец, пропивший рупь,

на что-то жаловался маме –

что так и так, снегов не жди,

они на севере остались.

А здесь у нас одни дожди,

ещё – невнятная усталость.

И сера в серости палат,

больничных полотенец узел.

Воспоминания болят,

как будто кто-то их мутузил,

пока бесснежно и темно –

январь, крещенские морозы.

А я всю ночь смотрел в окно,

сходя до самой глупой прозы,

до мыслей – как же там у вас?

Скажи, родная, много снега?

Уже с утра на стёклах вязь,

и нет усталости, а нега

в прогретой спальне разлилась.

Вставать не хочется, а надо.

погожий день зовёт во власть

намеченного променада.

Куда уж думать обо мне –

я тут, где снова дождь по крышам,

и город сказочный в окне

знаком по черепицам рыжим.

Не в старом храме жгу свечу,

но всё же, не причастный к тайне,

навек прощаться не хочу,

и повторяю – до свиданья.

 

 

ТРЯСИНА

 

Это, как говорится, бывает часто –

ночью проснёшься – в окошко твоё стучатся.

Выглянешь и не увидишь людей за дверью,

молча потопчешься, скажешь – глазам не верю.

Видно, пригрезилось, можно ложиться снова,

но неохота. Принять бы чего хмельного –

воздуха свежего, крепкого, как настойка.

И босиком по выпавшему, сжигая

пятки о снег – у любви сторона другая.

Не к человеку, а к Богу. К Нему, и только.

 

Лучше бы к женщине – проще, надёжней, легче,

в старой пижаме, накинут кожух на плечи,

выйдешь и спросишь – с чего бы ко мне стучаться?

Бог-то на небе, а женщина рядом – счастье.

Нет, не она… И ступни обгорели сильно,

снег свежевыпавший, это почти трясина.

Дышишь – не надышаться, и шёпот громкий

тянет к себе, говоря – помечтай, что встретил

женщину здесь. И тогда ты задремлешь, светел,

видя прошедшее там, за ледовой кромкой.

 

Из-за которой фантомы к тебе стучатся,

будят в ночи, подсознание рвут на части.

А в зазеркалье – по стёклам, никак иначе.

Время – улитка известного Фибоначчи –

вот золотое сечение, все расчёты.

Женщина, помнишь – к тебe я стучался. Что ты

ночью шептала, закутавшись в покрывало?

Милый, хороший мой, я тут замёрзла очень,

как ты в словах обходителен, ласков, точен.

Ты говорила. Но двери не открывала.

 

 

НА ГРАДУСНИКЕ ПЛЮС

 

Пока зимы не чувствуется, и

как хочешь это время назови,

на градуснике плюс и грязь повсюду.

Как трудно совмещать мытьё посуды

и мысли об утраченной любви

в период незаконченных торжеств –

ещё же старый стиль, и новый старый.

Привычное собрание с гитарой,

которую всё шашель не доест –

расстроенной ещё сто лет назад.

Ну, пусть не сто… Лет сорок. Пятьдесят.

И некому её настроить на

весёлый лад. Что видно из окна?

Январь совсем не тот, посуда в мойке.

Да пусть лежит. Заварим свежий Мокко,

и всё на этом – дальше тишина.

Ты празднуешь в семье, а я один,

хотя и не один – гитара, гости.

Как жаль, что я себе не господин,

как здорово, что мы не моем кости

друг другу и другим, а в тишине,

мой нежный друг, не вспомнив обо мне,

отпразднуй снег, насыпанный вчерне,

всё ближе к чистовому варианту –

ровней, белей, пушистей. И на нём

следов не видно – правка будет днём,

а мы с тобой пока передохнём,

ты будешь Беатриче, я – твой Данте.

Не хочешь, нет? Мы больше не друзья?

Твой взгляд, по снегу белому скользя,

не справится никак с давнишним ляпом.

Январь не перепишешь абы як,

пора гулять, подкармливать собак,

сочувствуя в снегу замёрзшим лапам

и чующим прощание носам.

Летящий снег, прогулка сам на сам

и набело записанные вирши –

январский заключительный сонет.

Легко сказать – в стихах-то правды нет,

но дело в том, что нет её и выше.

 

 

РАСПЕВКА ПУСТОТЫ

 

Уже и вечер. Право, не грешно

смеяться над смешным… Откуда это?

Забыл. Надсадно снег стучит в окно,

такая вот декабрьская вендетта –

расплата и отмщение не мне,

кому-то от кого-то за кого-то,

за что-то. Может быть, за свет в окне,

за блёклое, засвеченное фото

на столике в бумажном паспарту.

Не важно, кто на нём, я точно знаю

любимые черты, я помню ту,

которая… Декабрь. Зима сквозная

у города, у вечера, у тьмы.

Точнее, полутьмы – темнеет быстро,

уходят посторонние шумы,

и лампа фонаря, как будто искра,

высвечивает птичьих лап кресты

на белой и размокшей распечатке.

Качелей скрип – распевка пустоты,

трамвая трель, забытые перчатки.

О, женщина, запомню наизусть

черты на фото. Может быть, успею.

И сам себе опять сказать боюсь,

что этот вечер снова полон ею.

 

К списку номеров журнала «ЮЖНОЕ СИЯНИЕ» | К содержанию номера