Ле из Зазеркалья. Елена Горшкова

http://www.promegalit.ru/publics.php?id=3096
http://polutona.ru/?show=0623215200

В этой заметке речь пойдет о поэте, которого организаторы этого конкурса совершенно напрасно записали в «молодые». Конечно, Елена Горшкова – никакой не молодой поэт, а поэт, вполне уже состоявшийся, со своим собственным лирическим голосом и своей поэтической тематикой. И это очень хорошо видно на двух подборках ее стихов – одна опубликована в журнале «Литера_Dnepr», № 3, 2011 год, вторая размещена Алексеем Порвиным на сайте Полутона в конце июня прошлого года. Начнем с более ранней. Любопытно, что и сама Горшкова, начинавшая с лирики, которую с полным правом и по теме стихов и по поэтике можно было назвать детсадовской, сейчас очень хорошо осознает дистанцию между своим прошлым полудетским «я» и своим нынешним взрослым настоящим. Не случайно, наверное, подборка как раз и открывается стихотворением «Опыты автобиографии», в котором ностальгически осмысляется детский опыт лирического персонажа: «где ходила маленькая Ле / десять кустов шиповника потеряли ягоды / ограда кладбища погнулась / хотя она ни к чему не прикоснулась». Вспоминая свой детский мир, поэт чувствует искреннее умиление, хотя, что самое интересное, и ретроспекция и умиление возникают только с появлением особой точки отсчета. И эта точка – «моя единственная подруга», которой в более ранних стихах Елены Горшковой не было и которая переосмысляет и переворачивает абсолютно все – от представлений персонажа стихов о себе до его детских воспоминаний: «на расстоянии в несколько смертей от дома / я вспоминаю эту подругу / судя по каракулям на рисунках / звали ее как тебя / только я писала ее через О». Невозможно в этом случае не вспомнить утверждение постмодернистов о том, что никакое «я» не существует, просто не может существовать до того момента, пока не появляется «ты». Именно через это «звали ее как тебя» из девочки, пишущей стихи про воспитательниц в детском саду, и рождается настоящий поэт.
С этого момента полностью переосмысляется и мотив детства, мир которого из несколько кукольного, такого снабженного кокетливыми бантиками, рюшечками и кружевами, вдруг превращается в бытие на грани потустороннего мира. Например, в следующем стихотворении: «когда я была в возрасте Алисы / Алисы-с-фотографии-Доджсона / меня кутали в семь одежек а мне хотелось / чтобы меня кто-нибудь сфотографировал голой / пририсовал крылья / или рожки». Или вот в третьем стихотворении мир потустороннего представлен уже во всей своей, если так можно выразиться, красе: «направо пойдешь – выйдешь в вечную тундру / налево пойдешь – там змеи и сколопендры / прямого пути вообще нету / сиди на месте смотри на небо». Здесь, впрочем, явно прослеживается интонация стихов Марии Галиной (например, стихотворений «Баба Катя прячет руки в рукава» или «Кракен»), которая профессионально работает с мотивом «страшного», выискивая его и в оригинальных мифологических сюжетах, и в современном городском фольклоре, и в советских детских страшилках. Тем не менее при всем внешнем сходстве «страшное» у Елены Горшковой не становится онтологической категорией, а всего лишь обозначает границы потустороннего мира, который, в отличие от лирического персонажа Галиной, здесь не столько пугает, сколько определенным образом завораживает. Отчасти происходит это потому, что «страшное», очевидно, прямым образом связано с этим новообретенным «ты», так или иначе формирующим весь новый мир лирического персонажа стихотворений.
Отношения эти, как видно по предпоследнему стихотворению, явно имеют любовный характер: «я бы хотел быть зве- / здой названной в честь / тебя если в космосе есть / созвездие волосы Ве- / роники то почему / именем твоим / не заговаривать тьму / объявшую Ершалаим». И в то же время не все тут так просто – в какой-то момент любящие начинают уподобляться один другому, а значит, противопоставление «я» и «ты», то же самоопределение «я» через «ты» невольно начинает сглаживаться и стремиться к нулю, практически исчезает. Не случайно поэтому последнее стихотворение в подборке называется «Раздвоение Ле». По форме оно представляет собою диалог, но это диалог, который уже находится на грани превращения во внутреннюю речь: «люблю тебя моя фемина / уйди противная скотина / звезда далекая свети нам // ответствуй для чего и как мы / случились в этом околотке / она сказала это akme / я подтверждаю это водка».
Вторая подборка, опубликованная на сайте Полутона, называется «стёртый яз.». На самом же деле, на мой взгляд, речь здесь все время идет не об языке, а именно об этом совпадении/несовпадении, соединении в одно и последующем расподоблении, которое уже наметилось в предыдущей публикации. Просто процесс конструирования «я» через «ты», слияния и дальнейшего распадения в первую очередь отражается как раз в языке, потому что где ж еще может у нас существовать человеческая личность? Но тут же наряду с темой речи возникает и мотив непонимания. И хотя «я» и «ты» невероятно близки, все равно оказывается, что они говорят на разных языках. И потому самое первое стихотворение в подборке закономерно касается темы перевода:

***
где возникает речь за речью
и движется, холодная, холодной
щеки касаясь, недочеловечью
переведу на что угодно

о нашей встрече, угловой, запечной
о том, как расходились на конечной
по разным языкам, по обоюдоострым
по ностратическим глубоководным монстрам
<…>

перевести на можжевельник, вереск
на лес, молчащий вверх, на время года
но говоришь, и голос твой нечеловеческ
без права перевода

Если в первой строфе лирический персонаж обещает перевести «недочеловеческую» речь, какой бы она ни была, то в последней строфе он понимает, что все равно не сможет переводить речь «нечеловеческую». Этот же конфликт развивается и во втором стихотворении: «симбионт, оторвавшийся от симбионта, / плывет по волнам Аксинского Понта», где уже появляются вещи сами по себе непереводимые. То же самое непонимание, невозможность полного соединения и даже продления этого хрупкого равновесия между «я» и «ты» отражаются и в третьем стихотворении из подборки: «я неправ, как пытаюсь тебя продлить мадерой / конфабуляцией, литературой, любою мерой / Гольфстрим и стрим-интернет, узкая твоя голень / всё проходящее, что я не волен». В четвертом стихотворении снова просматриваются следы влияния поэзии Марии Галиной. Любопытно, что в данном случае именно отсутствие любви становится моментом преображения мира лирического персонажа, более того, распад связи между «я» и «ты» приводит к потере самоидентификации героя: «и девушка Ле становится мальчиком Ле / и Ле такой молодой». Мир снова утрачивает черты определенности. Предпоследнее стихотворение уже прямо моделирует эту ситуацию распада всех связей, которые распадаются не только в будущем, но и в прошлом, отношения сразу становятся вообще никогда не-бывшими: «Ле увидит тебя на фотографии, но не узнает / Ле услышит речь твою, но не услышит / не узнает, как ты целуешь счастливой, как ты лежишь больной / медные трубы ведут ее стороной // так что придется тебе самой». В последнем стихотворении проблема самоидентификации окончательно уподобляется вопросу из области прикладной лингвистики. Непонимание оказывается прежде всего речевой функцией, или даже фикцией, а понимание трактуется как принципиально невозможное: «когда я буду рыбий палимпсест / она, возможно, перемена мест / произносящего и речи / не сказанное важно, только квест / я промолчу, пока раздвоенный струится хвост / я слушаю ее нечеловечий».
Итак, как видим, в лирике Елены Горшковой представлены вопросы, важные и для современной поэзии вообще, и для поэзии в актуальном ее изводе. При этом такая постановка проблемы вовсе не исключает, как это подчас случается с другими, вполне себе «взрослыми» поэтами, из ее стихов некоего человеческого измерения. Все это позволяет назвать Елену Горшкову не только одной из самых ярких фигур современной «молодой» поэзии, но и вполне состоявшимся мастером поэтического слова.