Владимир Гутковский

Из давнего архива

ПРОТОКА

 

1.

 

День без дождя. И то, хоть какая-то скидка.

И без того влаги в переизбытке.

Под порывами ветра

лес на том берегу расклеванной коркой

мелко дрожит. Так пульсирует жилка на горле

еле заметно.

 

Непритязателен вид на редкость.

Взгляду не во что упереться.

В смысле пятен, тонов, оттенков.

Как не хочется в это верить

под наползанье волны на берег,

припирающей к стенке.

 

Где ж позолота, сиянье, глянец?

Столько наврано про багрянец.

Без стыда, то есть без всякой меры.

Всё вокруг безнадежно тускло,

как и сопутствующие чувства.

Осень ставит на серый.

 

Только прозелень селезня в сизой стайке

несколько повышает ставки

цвета. На выживание шансы.

Этот проблеск во всей округе

единственный. К разнообразью потуги.

Как бы нюансы.

 

И на этот мазок устремляется око,

благо от берега он недалёко,

хоть, по правде, не слишком яркий.

Неизбежно к тому же клонит,

производит на общем фоне

впечатленье помарки.

 

Но всё явственней гул, завыванье, скрежет.

Ветер тучи на ломти режет,

разрывает, вбивает клинья.

Пробудив ожиданье, трепет

и, раскачивая деревья,

добивается сини.

 

2.

 

Мир ведь, в сущности, несложен

в неизменной оболочке.

В том же месте часом позже

взгляд с откоса с новой точки.

 

Кажется, такая малость,

но другое ощущенье.

Освещенье поменялось.

Изменился угол зренья.

 

Даль разглажена и вида

не туманит безнадежно.

Растворяется обида

и в осадке, вроде, нежность.

 

Лес вдали – медов и палев.

Прозревая, что сокрыто,

начинаю с буквы «алеф» –

хоть санскрит древней иврита.

 

Волны, продолжая тренинг,

отрешённо лижут сушу.

Сходит умиротворенье

на измученную душу.

 

Всё на свете слава Богу –

больше докучать не станет

равнодушия изжога.

Пробудится и воспрянет

 

вера в старые завязки,

перепевы без утайки,

басни, бабушкины сказки,

древнегреческие байки.

 

Относящиеся к Року,

применимые к сюжету,

уводящие к истоку

и впадающие в Лету.

 

Формулирующий кредо,

кстати, делает, как ставку,

на незыблемость рельефа

неизбежную поправку.

 

Что откроет мир беззлобный,

откровенный нараспашку,

как хорей четырёхстопный,

разгоняющий упряжку.

 

Остриём в руках каюра

заносящий в Книгу Судеб

и де-факто, и де-юре

то, что в вечности пребудет.

 

Днём – в четыре, утром – в восемь –

под своей вуалью ясной

выглядит всё так же осень.

Беззащитной и бесстрастной.

 

В предвкушении предела,

недоступного сознанью,

апеллирующей смело

к слуху, вкусу, осязанью.

 

В рубище золоторотца,

а, по сути, гордый воин –

почему-то не сдаётся.

Свет рассеян. Мир спокоен.

 

3.

 

Тем же уткам раскрошена булка,

и заносятся на бумагу

впечатления первопрогулки

с возвратившим уверенность шагом.

 

Отменяется красок кража.

И вода всё так же ленива.

Помещаешь себя в центр пейзажа,

соответственно, в перспективу.

 

Дали, словно простёртые длани,

в горизонт упираются плоско.

Старый пёс привычных желаний,

прежде, чем броситься за поноской,

 

хорошо подумает. Лапы стёрты,

столько грязь подсохшую месят.

Год подходит к концу четвёртый,

до него уже было десять.

 

Половина на половину,

и любая из них когти сточит.

Век собачий не слишком длинен.

Человечий – ещё короче.

 

Берег этот, он как надежда –

не бесспорен, но точка отсчёта.

Воздух свеж. Синева безбрежна.

Жизнь. Весна. Протока. Суббота.

К списку номеров журнала «КАШТАНОВЫЙ ДОМ» | К содержанию номера