Владимир Батшев

100 лет русской зарубежной прозы. Беседа с Иваном Толстым. Радио «Свобода» 29 сентября 2019

 

 

 

Иван Толстой: "100 лет русской зарубежной прозы" – так называется пятитомник, вышедший во Франкфурте-на-Майне в издательстве "Литературный европеец" и собравший прозу четырех волн русской эмиграции – с 1917 года до наших дней. Поэтические антологии со стихами изгнанников собирались много раз, в том числе и четырехтомные, в том числе и в издательстве "Литературный европеец". Но представительной антологии прозы, да еще и всех волн одновременно, до сих пор не было.

Составил эту впечатляющую антологию эмигрант четвертой волны Владимир Батшев, подвижник, человек невероятной активности и невероятной пристрастности, за версту чующий даже каплю коммунизма, патриотизма и соглашательства с Кремлем.

Независимость авторского мнения и выбора любой формы при его воплощении в слове есть сущность литературных произведений за рубежом.

Я не собираюсь вступать с Владимиром Семеновичем в полемику. Моя задача – показать сделанное им. А сделано дело важное и интересное.

Звоню во Франкфурт-на-Майне.

Давайте посмотрим на общие параметры и масштабы издания. Сколько страниц, сколько авторов, сколько приходится на каждого писателя в среднем?

 

Владимир Батшев: В пяти томах – три тысячи страниц, даже больше. Около двухсот писателей. На каждого приходится от десяти страниц и более. Есть, конечно, исключения. Например, вы помните замечательный мини-роман Виктора Емельянова "Свидание Джима", где повествование идет от лица ирландского сеттера. Прекрасная лирическая вещь! Мне хотелось всю ее засунуть, но объём даже тут пришлось обрубить.

 

 Иван Толстой: – По каким критериям велся отбор? Кто отбирал?

 

Владимир Батшев: Мне давно хотелось создать хрестоматию для чтения по русской зарубежной литературе. Помните, в школе у нас были хрестоматии по русской, по советской литературе. А тут – русская, но зарубежная литература 20 и 21 века. А что такое «русская зарубежная литература»? Литература? Как ее точно определил Н. Е. Андреев «За­рубежная русская литература естественно включает в себя все то, что претендует быть литературой и что появляется на русском языке вне границ страны. Эта зару­бежная литература проникнута пафосом авторской свободы, ибо независимость ав­торского мнения и выбора любой формы при его воплощении в слове есть сущность литературных произведений за рубежом».

А раз зарубежная, значит, и составлять ее должен только живущий за рубежом человек. То есть, я. Эмиграцию может понять только эмигрант. Писателей прошлых эмиграций – писатель эмиграции. То есть, мне легче, чем человеку, живущему в метрополии.

Мне, как писателю, интересно рассматривать картину прозы прошлых волн эмиграции. Я переживаю за коллег столетней давности.

Как писатель, я понимаю их страдания и проблемы – не только творческие, но и литературные, бытовые.

Так из понимания и составлялись тома. Не по российским ранжирам, правилам, табели о рангах.

У нас не постсоветская Россия, а Страна эмиграции. У нас свои правила, отличные от ваших. И противостояние «они и мы» создано не мною. Россия для нас – «по ту сторону», «за чертополохом» (по точному определению Петра Николаевича Краснова).

 Главное –  произведения должны быть написаны в эмиграции. Произведения, написанные   до эмиграции, – исключались. Часто у автора я брал типичное для него. Часто лучшее уже много раз переиздавалось. Хотелось показать читателю мало известное, не захватанное и не заезженное. Здесь нет прозы поэтов – (Иванова, Одоевцевой, Вадимова, Аргуса, Величковского, Алексеевой), нет произведений возвращенцев в СССР (Толстого, Горького, Ладинского, М.Агеева, Дроздова, Алексеева и т.п.)

Задачей было показать многообразие жанров русской зарубежной прозы первой волны, во-вторых, познакомить читателей с писателями второго ряда, и даже с теми, кого строгий Г.П.Струве относил к «литературе около литературы». Краснов мне интереснее Алданова не своими историческими романами, а тем, как он показывает ужасы гражданской войны.

Сегодня, когда критерии размыты, когда в России писателями считаются Прилепин и Быков, строгий, поистине «гамбургский счет» Струве можно рассматривать лишь с исторической точки зрения. Это с российской точки зрения.

Но мы обитаем, слава Богу, не в постсоветских реалиях, а в европейских. И мы в своих оценках исходим из собственного восприятия, а не из тех догм, что внушают в России всякие богомоловы и агеносовы иже с ними.

Иначе и быть не  может. Эмигрант поймет эмигранта. Житель метрополии говорит на ином языке. На постсоветском.

Когда смотришь на русскую зарубежную литературу не предвзято, то видишь закономерное противопоставление левого и правого и в журналах, и в книгах, не говоря о политических аспектах 20-30 годов. Это относится, в первую очередь, к эстетической платформе  того или иного писателя. В 3-й волне это повторилось – «Синтаксис», «Ковчег» и «Эхо» были на одной эстетической платформе, а «Континент» и «Грани» – на других позициях.

 «Современные записки» были умеренно-либеральным изданием с сильным левым уклоном, не зря журнал принадлежал эсерам. Но в силу литературных традиций в журнале публиковались такие «правые» писатели, как Бунин, Мережковский, Шмелев и правая по духу и левая по форме Цветаева. Были, разумеется, эсеровские издания еще левее – пражский журнал «Воля России».

«Последние новости»  была ежедневной газетой, которая за 20 лет существования кренилась все левее и левее, тон задавал кадет Милюков, который чуть ли не договорился до признания большевиков и восхваления Сталина. Уверен – проживи он еще три года, обязательно оказался бы в 1945 году в делегации к послу Богомолову и попросил советский паспорт.


Я отбирал, я составлял. А большинство  биографических справок для первых двух томов написал московский писатель и критик Юрий Рябинин. Он очень прочувствовал тему первой волны, давно ею занимается, даже в университете у него был диплом по Бунину. Так что человек не чужой и не посторонний. Некоторыми материалами мне помог известный архивист Габриэль Гаврилович Суперфин.

 

Иван Толстой: Владимир Семенович, а как вы решали проблему с отрывками из больших произведений? Вот вы уже сказали на примере "Свидания Джима", что постарались засунуть полностью произведение. Но так можно представить только рассказы, короткие повести или отрывки. Не получается ли, что проза русского зарубежья представлена малой формой? Не получилась ли это антология малой прозы?

 

Владимир Батшев: Да, поначалу, когда мы с Гершомом Киприсчи задумывали пятитомник, то он предлагал сделать антологию именно русского зарубежного рассказа. Но оказалось, что рассказ – лишь часть. Не потому, что этот жанр обедняет того или иного автора, а потому что этого мало. И я решил включать фрагменты романов и повестей. Малую прозу – то есть, рассказы, можно отнести разве к 3-й волне и частично к 21 веку.

Игорь Ефимов, Зиновий Зинник интересны именно романами, а Валерий Тарсис, Юрий Кротков или Алла Кторова – наоборот, сильны в рассказах.

Дело в том, что у большинства писателей Первой волны именно большие произведения – романы, повести. Рассказов не так уж и много. С Буниным просто – бери любые рассказы и вставляй в книгу.

Я старался брать или наиболее острый момент в произведении, или же какой-нибудь типичный фрагмент.

 

Иван Толстой: – Каждая волна эмиграции была полна внутренних противоречий – политических, религиозных, эстетических. А была ли у составителя своя позиция, любимчики, парии?

 

Владимир Батшев: Да, конечно, каждая волна эмиграции полна противоречий, это видно поПервой волне – «Возрождение» со своим критиком Ходасевичем, и «Последние новости» со своим критиком Адамовичем. Два лагеря, две разные оценки современной литературы. Но ведь и была «Воля России» со Слонимом, который, вообще, отдавал предпочтение не эмигрантской, а советской литературе. И одновременно регулярно печатал Цветаеву.  Это же полная чепуха. Из-за дали лет особенно заметны глупости Адамовича, который при ее жизни хоронил эмигрантскую литературу.

Почему большинство писателей Первой волны стремились в «Современные записки». Я долго не мог понять, но проф. Ренэ Герра объяснил, что заслуга СЗ и в том, что писателям платили гонорар, не уменьшая его размера с годами. Пусть 500 франков за лист, но платили. Ведь у  многих (Цветаева, Набоков) – это был единственный источник существования.

Да, парии – возвращенцы. В книгах нет ни Агееева с его кокаиновым романом, нет Зиновьева с его сияющими и зияющими высотами, нет Мамлеева, нет и Солженицына.

О позиции составителя вы спрашиваете. В нынешней России едва ли были изданы эмигрантские произведения, где описываются комнаты пыток в ЧК или расстрелы красных, я не говорю об эмигрантских произведениях о советско-германской войне, в которых русские убивают русских. Там боятся жестокой исторической правды. Тем более, выраженной в литературном произведении. В рассказе или романе она звучит сильнее.  А я такое включил в пятитомник. Пусть читатели не забывают, в какой стране жили, какое человеческое зверье в ней обитало…

Насчет любимчиков – не знаю. Я всех люблю. Мне близка проза Гладилина, хотя некоторые его литературные позиции я критиковал, и он полемизировал со мной в своих мемуарах «Улица генералов». Гладилин был более последовательным модернистом, чем Аксенов, и этим привлекал к себе профессиональный интерес. Тоже самое, можно сказать о моем покойном друге Евгении Кушеве – он первым из нашего поколения воспринял западные тенденции, «нуво роман» и т.п.

Иван Толстой: То есть, все-таки ваши политические установки выше и важнее, в смысле критериев, нежели установки эстетические?

Владимир Батшев: Почему? Нет.

Иван Толстой: Вы сказали, что возвращенцев у вас нет.

Владимир Батшев: Да, нет. И Алексея Толстого нет.

Иван Толстой: Значит, политические преобладают, превалируют?

Владимир Батшев: Нет. Просто я не считаю, что эти писатели создали в русской зарубежной литературе что-то серьезное, значительное.

Иван Толстой: То есть первый том "Хождения по мукам" – это ерунда?

Владимир Батшев: Но он же потом его переписал. И известен-то он не первым томом, а именно тем, что он переписал.

Иван Толстой: Да я бы сказал, что, наоборот, скорее, это единственный хороший текст в этом трехтомнике.

Владимир Батшев:  Нет, вы знаете, вот другие его произведения были очень симпатично написаны в этот период, с 1920 по 1922 год. Но это… Давайте мы вами не будем спорить на эту тему.

Иван Толстой: Я совсем не спорю, я хочу понять, как следует, вашу позицию.

Владимир Батшев: В книге нет этой доминанты политики.

 

Иван Толстой:–Какие забытые имена предлагаются читательскому вниманию? Давайте пройдемся от первого тома к пятому.

 

Владимир Батшев:Что значит «забытые? Все, что опубликовано в 5 томах – ранее публиковалось в периодике или отдельными книгами. Во Франции, Германии, США… Разумеется, не в России.

Для российского читателя, которого упорно и упрямо отгораживают от литературы Русского Зарубежья десятком разрешенных имен и произведений, большинство писателей – «забытые». Но кем забытые? Всякими богомоловыми и агеносовыми?

Ну, допустим, Жаботинский. Его знают, как идеолога сионизма, но забывают, что это был популярный писатель еще до революции. Или тот же Юлий Марголин. Ведь кроме «Путешествие в государство зе-ка», он написал и много других интересных произведений. А братья Солоневичи? Борис – который писал приключенческие романы, и Иван, известный не только своей «Народной монархией» и публицистической книгой о Соловках. Есть, вообще, неизвестные даже любителям авторы – Бакунина с ее романом «Тело», Вольская, Городецкая…

 

Иван Толстой: – Кого Вы открыли лично для себя?

 

Владимир Батшев:  Станюковича и его роман «Дело Александра Рогова», Горбова, по-настоящему Аверченко, несколько раньше Ловича – это, вообще, фантастическая фигура. Он предсказал убийство французского президента русским эмигрантом, союз Сталина и Гитлера, 2-ю мировую войну… Это было в начале 1932 года!  Да и вообще, стоит открыть комплект «Иллюстрированной России» за 20-е годы, как узнаешь массу неизвестных тебе имен!

 

Иван Толстой: – Лицо Второй волны.

 

Владимир Батшев: О, это прекрасное лицо! Лицо людей, которые пошли сражаться с кремлевским людоедом, пусть под чужими знаменами. Ведь кроме них, никто против коммунистической власти  с 1920 года не выступал. Они создали «Посев» и «Грани».

Из Второй волны мне были всегда близки Геннадий Андреевич Хомяков, более известный как Андреев – он редактировал и «Грани» вместе с Романовым и Ржевским, и «Новый журнал» вместе с Гулем и тем же Ржевским, и «Русское возрождение» – на этом посту он и умер. Это был соловчанин, отсидевший десятилетний срок, потом военнопленный, потом – сотрудник КОНРа, далее – соредактор «Граней» и журналист в разных эмигрантских изданиях. В 3 томе его рассказ «День гнева».

Жил замечательный писатель и историк Николай Иванович Ульянов, он за двадцать лет до Солженицына написал роман «Сириус» – это о первой мировой войне, о Николае Втором и т.д. Тоже сиделец, лагерник. Очень интересный роман. В 3 томе его довольно страшный рассказ «Майне кляйне».  Вообще и Борис Филиппов, и Борис Ширяев, и Розанов, и Трубецкой, и Байков – лагерники. Или загадочная писательница Лидия Норд, подлинное имя которой пытались узнать многие – от любопытных до НКВД, но и так и не узнали, пока несколько лет назад Габриэль Суперфин и Борис Равдин не разгадали ее загадку.

А вот в России ко Второй волне отношение негативное. Правда, г-н Агеносов несколько лет назад издал сборник произведений писателей 2 волны. Но, Боже мой, насколько выхолощена эта книга! Мало того, что треть авторов в ней принадлежит к 1-й волне эмиграции, никак не ко второй. Остальное – стерилизованные произведения, не дай Бог, опубликовать что-нибудь, чтобы бросало темное пятно на светлое имя ихней России. Притом, тупая логика составителя – если произведение опубликовано после 1945 года – то это означает, что его автор принадлежит ко 2-й волне. Это глупость. Журнал «Возрождение» прославился именно тем, что публиковал писателей обеих волн эмиграции, и даже 3-ю волну стал публиковать

А.О.Гукасов, который издавал газету «Возрождение», после 2-й мировой войны вернулся к идее издания – на этот раз – в виде журнала. Тхоржевский, Мельгунов и наконец – Сергей Сергеевич Оболенский оказался тем самым редактором, который довел журнал до его героического (не побоюсь этого слова) конца. А как еще назвать те четыре года, когда после смерти Гукасова он всячески держал журнал на плаву, не давая ему погрузиться в бездну.

И вот в это новое «Возрождение», наряду со старыми, (из СЗ) потянулись, даже не потянулись, а хлынули писатели, которые не могли издать написанное 20 и 30 лет назад.

И «Возрождение» всеядно печатало их всех. И оказалось, что то, что не издали сразу, за годы отложилось, отлежалось, набухло памятью, ни капельки не устарело. Любой из писателей знает, что отложенное – со временем принимает иной вкус и цвет. И даже запах. Запах не тления, а запах времени.

А написанное заново, через сорок лет после происшедшего, (к примеру) только показывает опыт автора, а не только остроту восприятия – с годами она острее! – но тот самый взгляд со стороны, присущий настоящему писателю.

Поэтому мне кажутся странными упреки писателю: дескать, что же ты раньше, когда был расцвет русской зарубежной литературы (то есть в 20-30 годы), не напечатал свои рассказы (роман, повесть, эссе).

А где он мог это опубликовать? В СЗ? А вы забыли о нравах этого журнала? Повторяю: его издавали эсеры! То есть – социалисты. Конечно, не такие левые, как в Праге, «Воля России». В нем М.Слоним откровенно проповедовал идею, что эмигрантская литература – ничто, а советская – все.

Эти идеи и сегодня на 100% эксплуатируются литературными потомками Слонима в Распутинщине, только заменяя советскую литературу – российской.

Ну, действительно. Поставьте себя на место такого писателя. СЗ не был настолько левым, в нем как-никак царила толерантность. Прозой в журнале ведал Степун. Но не забудем, ЧТО сделали с набоковским романом «Дар», вырезав главы о Чернышевском. И после этого говорить, что в СЗ не было цензуры?

Потом появился, взамен закрывшихся «Чисел», журнал под водительством Милюкова «Русские записки». Милюков задавал в нем тон.

А за свои деньги книгу писатель издать не мог – не было у него денег. Так что делать «правому» писателю в те годы? В газете «Возрождение» роман не напечатаешь. Можно попробовать в Китае или Риге…Но там своих писателей хватает…

А враги, а противные мальчишки с Монпарнаса, выкормыши Адамовича, которые высмеивают твои рассказы, их идол – надменный Адамович с его дурацкими идеями о «парижской ноте»…Что делать – кланяться мэтрам – унизительно, просить уже известных о помощи  – стыдно, вот и откладывается роман в коробку  из-под обуви, чтобы через много лет, при переезде на новую квартиру (конечно, не в 16 аррондисмане!) – наткнуться на рукопись, и от какого-то отчаяния послать Сергею Сергеевичу или Наталии Борисовне в далекие «Грани».

И – о чудо! Из обоих журналов приятные известия. Наталья Борисовна обещает осенью напечатать рассказ, а Злобин от имении Сергея Сергеевича сообщает, что роман пойдет в ближайшем номере… Эх, Злобин, Злобин…Где ты был двадцать лет назад? Ах, да, ты тогда сам пресмыкался перед Гиппиус…

Вот вам и публикации 50-70– годов в «Возрождении»…

 

Иван Толстой: – Третья волна: наиболее интересные фигуры.

 

Там все фигуры интересны – но они близки, субъективное отношение поэтому превалирует. Самое интересное – первые ласточки Третьей волны – это  Алла Кторова, Юрий Кротков, Валерий Тарсис, Леонид Владимиров, Аркадий Белинков,  Анатолий Кузнецов – последние ваши коллеги по «Свободе», как и Евгений Кушев. Может вспомнить и Игоря Ельцова, хотя он опубликовал только 3 рассказа. Ведь Третья волна в отличие  от первых двух волн в своем большинстве была не антикоммунистической. Она в чем-то была антисоветской, в ней доминировали идеи «социализма с человеческим лицом». Только со временем к ней пришло прозрение. Не без влияния, конечно, литературы, созданной их предшественниками.

Интересные фигуры – любой писатель всегда интересен своим творчеством Евгений Терновский, Владимир Марамзин, Анатолий Гладилин, Вадим Нечаев, Кира Сапгир, Виктор Некрасов – это во Франции, Евгений Кушев, Владимир Войнович, Фридрих Горенштейн, Борис Хазанов – в Германии, Игорь Ефимов, Василий Аксенов, Виктор Перельман, Аркадий Львов, Юз Алешковский, Феликс Розинер – в США, Джин Вронская, Зиновий Зиник – в Англии.

Присущая в их произведениях фантасмагоричность – «ФССР» Гладилина, «Остров Крым» Аксенова, «Рука» и «Смерть в Москве» Алешковского, «Саперлипопет» и «Король в Нью-Йорке» Некрасова, «Архивы страшного суда» Ефимова  – это ли не показатель новой русской литературы, рожденной в эмиграции?..

 

Иван Толстой: – После СССР, кто и о чем пишет?

 

Владимир Батшев: О, это я знаю очень хорошо, и как редактор двух журналов, и как писатель.

Одни пытаются освоить континент «ЗАГРАНИЦА», другие занялись освоением собственного прошлого. Многие заняты воспоминаниями в той или иной художественной форме. Притом, и те другие делятся на желающих и стремящихся публиковаться в нынешней России, и не желающих иметь дело с тамошними продажными издательствами, журналами, их редакторами и литературными критиками.


Столкновение русского языка с чужим – в эмиграции – порождает более внимательный и более придирчивый взгляд на собственное творчество.


В России писатель живет в плену собственного языка. В эмиграции перед ним языковый мир, из которого он черпает свежую воду нового для  своего творчества. Жаль тех, кто этого не понимает, не видит, не делает. Это не значит вставлять между делом или по делу иностранные слова на латинице в кириллическую вязь собственного словоизвержения.


 Химически чистой литературы нет – на нее влияют и происходящие события – как в жизни самого автора, так и в жизни страны проживания. А для многих и события в метрополии (для тех, кто живет российским ТВ и тамошним интернетом).


Писатели старшего поколения по преиму­ществу творят «вне времени и пространства», и лишь кое-кто из новой поросли  пишут о сегодняшнем дне.


Почему это происходит? Почему большинство живёт в прошлом?


Русская зарубежная литература свободна от идеологического давления метрополии.


Она свободна. Но свободна от чего? Свободна для чего? От цензурных, идеологических и эстетических канонов советчины и путиншины. Свободна для чего? Для всестороннего развития литературы эмиграции.


Но часто получается, что наша литература не свободна от сложившихся прежних эстетических установок и стереотипов, она проросла соцреализмом, бытовщиной и психоложеством.


То есть, вместе со старыми одеждами привезли в эмиграцию и старое отношение к литературе и к собственному лит. творчеству. Но если старые одежды скоро сменили на одежонку из Красного Креста, а позднее на товар магазинов С унд А и Клоппенбург, то стереотипы остались. И от  давления этих стереотипов происходят разговоры, что «читатель там, а не здесь», и происходит «нестыковка» писателей старшего поколения с более молодыми. Ибо у более молодых (относительно) отсутствуют прежние эстетические догмы. Многие писатели остаются внутренне НЕСВОБОДНЫ, несмотря на то, что много лет живут в Европе. А пока они не станут свободными, они не смогут выполнить миссию русского писателя в эмиграции.


Глядя на этих людей, читая их произведения, меня одолевает стыд. Ведь мы и есть современная русская литература. Ведь именно ее представители стали нобелевскими лауреатами – Бунин и Бродский, родина русской зарубежной литературы не Россия, не СССР, а – Германия, Франция, Западная Европа.


Мало того, что выдавливать «по капле из себя раба», но создавать нового человека — вот труднейшая задача сегодняшнего писателя в эмиграции. Разве Бунину и Мережковскому легче было? «Мы не в изгнании, мы — в послании», говорили люди первой эмиграции.


Они не читали советских газет ни потому, что не имели к ним доступа. Они не читали их потому, что расставшись с ТОЙ жизнью, не хотели даже вспоминать ее в жизни ЭТОЙ.


Яне говорю о героях второй эмиграции, которым, в отличие от первой эмиграции, грозила выдача сталинским палачам.


Но с другой стороны – что есть нынешняя эмиграция?


Что такое нынешняя эмиграция?


Вопрос не в том какая она — экономическая или политическая. Подобный вопрос заранее обречен, ибо разделять нынешнюю эмиграцию по принципу кошелька — дело тех, кто не может ее остановить. Отсутствие колбасы в магазинах или невозможность ее купить — причина политическая, как и неплатежи заработной платы много месяцев.

В эмиграцию не едут за чем-то. В нее уезжают от чего-то. В основном, от плохой жизни.

 

Иван Толстой: – Прослеживается ли что-то общее у всех волн изгнания?

 

Владимир Батшев: Общее – попытка освоить новое жизненное пространство своего существования. И проанализировать – простите за определение – собственное прошлое.

 

 

 

 

Прослушать полностью беседу вы можете в интернете -

https://www.svoboda.org/a/30188913.

К списку номеров журнала «МОСТЫ» | К содержанию номера