Ирина Бирна

Маркиз де Кюстин. Цитатник

Халле (Заале)

Апрель 2019

 

Глава, не вошедшая в книгу1

 

Тут был однажды каннибал из Халле,

Что на реке Заале.

                Йоахим Рингэльнатц (1883-1934)

                Пер. с нем. Алишера Киямова2

 

В чем смысл и цель всякого путешествия? В том, чтобы вернулся из него человек иной, не тот, что в дорогу отправился. Каждая новая встреча, независимо от субъекта и масштаба – будь то случайный попутчик, исторический архитектурный ансамбль, город или целая эпоха, культура, социальная философия – все вызывает наши реакции и эмоции, освежает чувства, заставляет если не переоценивать, то уж, по крайней мере, взвешивать, пробовать на зуб и проверять на прочность ценности, которые мы холили и пестовали годами, за которые цепляемся, как за ложку к обеду. Если этого не происходит, если отправляемся мы в путешествие, позевывая и уже зная, что ничего нового не увидим, а, если и увидим, то не удивимся, а, если и удивимся, то ни за что не подпустим на опасное расстояние к своей голове и душе, то зачем вообще ездить? Хулить, осуждать, «знать все» и быть ко всему равнодушным можно и дома, на родном диване, перед любимым телевизором со знакомым набором программ и ведущими, предсказуемыми, как члены семьи.

В город Halle an der Saale я попала на два дня полу-добро-вольно: на встречу, что там состоялась, можно было ехать, а можно было и не ехать. Но я подумала и поехала. И задержалась здесь еще на два дня, и еще два дня потом жалела, что не осталась на неделю. Впрочем, жалею до сих пор. Так поразил меня город Халле, что на реке Заале.

Вся моя семья, друзья, знакомые и коллеги, узнавая, что еду я в Халле, недоумевали: «Халле?.. Там же ничего нет… по-моему… ну, Геншер3 там родился… а так – практически пригород Ляйпцига, но в и Ляйпциге ничего стоящего внимания нет… Вот Дрезден – то – да! Если уж захотелось в Новые земли, то ехала бы в Дрезден». А в Дрездене я уже была. Два даже раза.

Вот так и уехала я, сопровождаемая удивленным непониманием родных и близких, чтобы по возвращению встретить знакомые лица еще более вытянутыми. Потому что на традиционный вопрос: «Ну, и как тебе понравилось в Халле?» Я поражала ответом: «В Халле я начала понимать, откуда растут ноги AfD!»

Но давайте по порядку.

«Подвал» Халле оказался вовсе не так «темен» и бледен историей и впечатлениями, как это казалось из моего пфальцкого «чердака».

 


Историческое лицо

 

Вот, не угодно ли: в 1685 году город подарил миру Георга Фридриха Хенделя – об этом узнает путник, едва покинув здание вокзала.

А в 1804 взял, да и основал самую первую шоколадную фабрику Германии – Халлорен. Фабрика пережила эпоху коммунистического процветания и существует по сей день. Ее стоит посетить. При фабрике, разумеется, магазин и музей. Музей, как музей: история открытия и технология переработки какао-бобов, инки с ацтеками, первые кофейни Европы, история фабрики, машины, окно в цех, открывающее вид на современное производство, всевозможные поделки – архитектурные памятники, мебель, фигуры людей и животных, и даже макет города Халле – всё из шоколада почти в натуральную величину; самый большой в мире «Шарик Халлорен» – символ фирмы – весом всего каких-то 200 кг. В магазине можно безнаказанно напробоваться шоколадными изделиями от пуза, и за двадцать евро унести приблизительно столько же шоколада, сколько пошло на музейный шарик. Посетившим музей в магазине дополнительная скидка, процентов, если правильно помню, двадцать, плюс еще одна коробка «шариков» – призовая. Впрочем, если вы не сможете предъявить билет как доказательство посещения музея, строгие продавщицы скидку дадут и так. Призовые «шарики» – тоже. В этом царстве бесплатной предтечи диет и истока предзеркальных стонов, где у каждого стеллажа или пирамиды из коробок с конфетами и «шариками Халлорен» – подносы с горками содержимого коробок на пробу, я обнаружила удивительную табличку: «Вскрывать упаковки строго запрещено!» Здесь стоит остановиться и задуматься всем психологам, психиатрам, психоаналитикам и педагогам о загадочности механизмов, движущих человеческими душами.

Кроме шоколада город богат еще и «Небесным диском из Небры», выставленном в местном музее Древней истории — бронзовым изображением картины неба, включающей, кроме солнца и луны, скопление Плеяды – ну, совсем, как живое! – и религиозную символику. Это самое древнее упорядоченное (научное!) изображение небесной картины, до сих пор раскопанное. Диск полностью переворачивает наши представления об уровне развития народов и племен, населявших территорию нынешней Германии две тысячи лет до Христа, и заставляет задуматься о том, а были ли германцы, постоянно терроризирующие Рим, и, в конце концов, его победившие и разорившие, такими свирепыми варварами в звериных шкурах, какими их до сих пор изображают учебники истории и изящная словесность. «Диск» открывает лицо высокоразвитой культуры бронзового века, о которой мы не имеем ни малейшего понятия. Древние германцы (Ауньетитская культура) имели не только высокий уровень религии – единственного вида «науки», известного древним, не только в совершенстве владели секретами бронзовой технологии, но были и любознательными путешественниками, удачными торговцами и дерзкими воинами. Обо все этом свидетельствует небольшой бронзовый диск, изготовленный по технологиям, для того времени революционным, и украшенным материалами, известными лишь в очень отдаленных от Центральной Европы краях.

Похвастаться может город и архитектурой. Центр – прекрасно сохранившийся ансамбль старинных зданий разных эпох и стилей, памятников и церквей. В таких местах я всегда возвращаюсь к одной и той же мысли: либо коммунисты «наши», советские, отличались от коллег из бараков восточного лагеря, либо те, вторые, были не совсем коммунистами. Бережно сохраненные, уникальные лица Кракова, Праги, Будапешта, Любляны, Крайе, Копера, всех без исключения городов и городков бывшей ГДР, где мне только удалось побывать, доказывают безапелляционнее любых документов, что между Кремлем и «братскими демократиями» существовали известные разногласия. Местные коммунисты как-то вяло и непоследовательно вели войну против тяжелого наследия предшествующих режимов и почему-то не взрывали не только церквей, но и ветхих исторических зданий, места же для бетонных клеток счастливому пролетариату находили за пределами центров, там, где они не портили сложившегося веками ландшафта. Таким образом, им удалось сохранить и передать нам неподражаемые лица эпох, ухмылки архитектурных стилей, морщины и дух старины. Все это было запущено, многое – разрушено до руин, но сохранено. И теперь более удачливые потомки дом за домом, церковь за церковью и парк за парком восстанавливают, реставрируют и ремонтируют сохраненное.

Вот и в Халле периметр Рыночной площади украшают здания удивительной красоты. В центре площади – Красная Башня – полуразрушенная войной, но уцелевшая колокольня, которую с востока защищает Роланд – фигура с обнаженным мечем, символизирующая право города осуществлять «Суд крови» («Blutgericht»): выносить смертные приговоры за особо тяжкие преступления – право на жизнь сограждан кайзер и Райхстаг даровали в средние века лишь немногим избранным городам Священной Римской Империи. Поговаривают, что именно отсюда и происходит название башни. Сегодня башня знаменита карильоном – самым большим в Европе и вторым в мире: семьдесят шесть церковных колоколов во главе с изящной «Дамой Хендель», весом немного больше восьми тонн. Во время концертов карильона устроители вывешивают у башни огромный экран, и зрители могут следить за работой музыканта, управляющего колоколами.

 

В расположенной на площади Рыночной церкви Св. Марии когда-то очень давно служил мессы сам Мартин Лютер, здесь же сохранялось его тело по пути из Айзлебена, где он скончался (1546), к месту захоронения – в Виттенберг. О службе Лютера на-поминает горельеф на сте-не. И тут еще одно подтверждение сказанномувыше: горельеф был обновлен к 475 годовщине со дня рождения великого реформатора, в 1958(!) году! Немецкие коммунисты, оказывается, вкладывали деньги не только в колючую проволоку, международный терроризм, ШТАЗИ и строительство Стены, но и в сохранение религиозной памяти.

Украшает город удивительное кладбище – Gottesacker – заложенное в 1557 году Никелем Хоффманном, единственное севернее Альп в стиле Кампосанто. Кладбище было в значительной части разрушено бомбами союзников, но, возвращаясь в который уже раз к отличию немецких коммунистов от иванов, родства не помнящих, оно дождалось-таки, пусть и в руинах, объединения Германий и полного восстановления. Арочные своды гробниц, составляющих одновременно замкнутый квадрат периметра кладбища, кружева решеток, арки закрывающих, памятники, гербы, могильные плиты, символы и надписи – все здесь стоит нескольких часов туристического внимания.

В городе есть Новая резиденция, Новая мельница, Собор, Морицбург, церкви Св. Морица и Св. Ульриха, и еще масса интересных исторических зданий, с ним связано множество очень и не очень известных имен и событий, но нам пора заканчивать с историей и переходить к современному его лицу,потому что не только историей красен город Халле.

В нем нашел, например, приют самый большой в мире частный музей Beatles – сравнимыми по величине собраниями могут гордится только родной город «битлов» Ливерпуль и еще Буэнос-Айрес.

 

Город может гордиться колоссальным собранием граффити – расписанными фасадами рабочих кварталов к северо-востоку от центрального вокзала. Если турист здесь, на выходе из Центрального вокзала, у портрета Хенделя повернет направо, пройдет квартал и свернет налево, на Ландсбергскую улицу, то попадет в мир фантазий, красок и мотивов, доселе им не виданных. Обещаю и клянусь!

 

Подобных росписей стен здесь множество – едва ли не каждый дом раскрашен картинами, сценами, орнаментом так, что параллельные улицы – Ландсбергская и Фрайимфельдская и соединяющие их – от Крондорферской до Райденбургерской – превращаются в картинную галерею длиною в шестнадцать кварталов! 

Подобного размаха и масштаба я не видела даже в Лондоне, на знаменитой Brick Lane.

Но есть в городе памятники и иного сорта, граффити особого колорита.Вот, не угодно ли полюбоваться: см. следующую страницу.И таких домов – некогда гордости социалистического руководства, а ныне руин, которым невозможно сыскать покупателя, здесь не один и не два: я насчитала восемь подобных высоток на протяжении двух трамвайных остановок по обеим сторонам только одной улицы Магистральной.

 

Вообразите… нет, знаете что? – прежде чем воображать, давайте-ка еще немного пройдемся улочками Халле, проедем несколько остановок трамваем, скажем, от центра, где сейчас ярмарка по поводу местного какого-то события, до Нойштадта, где я снимаю гостиничный номер, посидим у фонтана на площади Халльмаркт – погода-то сегодня удивительно солнечная и теплая для начала апреля. Да и день для всех рабочий – пятница. Так что давайте воспользуемся нашим свободным временем и испытаем себя в области модной и увлекательной – в психологии.

Проходит всего несколько минут наблюдений, и я не могу защититься от странного чувства – меня, провинциалку из пфальцской деревни, поражает непропорционально большое число прохожих южного и восточного – явно неевропейского – вида: черные или смуглые молодые люди, женские силуэты в платьях до пят, перчатках, платках или даже с полностью скрытыми лицами, наблюдающие мир вокруг через узкую щель в черном. Они ходят группами и группками между палаток ярмарки, входят в магазины, выходят из трамваев, сидят на скамьях и теплых плитах Гёбелевского фонтана. Вписываются в картину, не выпадают из нее чужеродными телами и странные сообщества, состоящие из одного мужчины и десяти-пятнадцати сопровождающих его лиц. Среди них три-четыре женщины в платках, остальные – дети разного возраста и пола. Кто они – группа школьников на экскурсии? выездной урок кружка краеведения, знакомящего участников с темой «Следы стиля барокко в архитектуре Халле»? спортивная команда, приехавшая по приглашению местного клуба на матчевую встречу по покеру? Может, мужчина этот просто сердобольный энтузиаст, собравший, пока матери заняты приготовлением обеда, стиркой или уборкой, соседских детей, чтобы познакомить их с городскими достопримечательностями, историческими местами новой родины? Все может быть. Только почему-то не верится во все эти предположения и упрямые вопросы о законах, касающихся прав женщин, многоженства или замужества несовершеннолетних теснятся в голове.

Молодые мужчины, парни, что слоняются здесь без дела и цели, не столь наглы и провокативны, как в Тревизо, и не просят подаяние, как в Болонье, но группы эти на улицах в то время, когда на них никого, кроме пенсионеров и матерей с колясками, не встретишь, группы эти внушают страх. Конечно, чувство, какое испытываешь их наблюдая, можно назвать «тревогой», «озабоченностью» или еще как-нибудь пополиткоректнее, но в основании все равно лежит страх. И он никак не хочет уменьшаться, когда мимо проносится черный «мерцедес», АУДИ или БМВ, резко тормозит, и из автомобиля выходят атлетические типы в кроссовках и спортивных шароварах, с бритыми затылками и расставленными в стороны локтями. Типы эти тоже – уж простите замечание – тоже никак не европейского вида. Они долго и живо обсуждают что-то с вышедшим им навстречу владельцем кебаба, и уезжают также резко, гремя «спортивными» глушителями. И спрашиваешь себя, в который уже раз: это – вот это все вокруг – и есть продукт интеграции, об успехах которой чуть не ежевечерне рассказывает нам телевизор? И еще думаешь: страх вызывает подсознательные, инстинктивные, защитные реакции – в какую причудливую форму выльются они здесь? А ведь рано или поздно выльются…

Вся неестественность, какая-то воспаленность ситуации предстала мне в трамвае. На одной из остановок в салон вошли три девчушки. Лет шестнадцати-восемнадцати. Две европейского вида и платья и одна – в юбке до пят и платке, скрывающем лоб и подбородок. Две подруги оказывали знаки повышенного, какого-то экзальтированного внимания укутанной своей товарке. В движениях, словах, самой атмосфере, какую они внесли в полупустой вагон, невозможно было не услышать социального вызова. Они, уже входя, настроились на защиту, и бросали вызов, нимало не думая о том, есть ли для него причина здесь, в этом вагоне, среди этой публики; они не реагировали, но a priori напряглись в защитной стойке; они высоко, пусть и неуклюже несли миру свои толерантность и космополитизм. Третья, в платке, чувствовала себя явно неуютно в этой атмосфере афишированной дружбы и ее явно успокаивало, что никто не обратил на них внимания, ни словом, ни жестом не высказал своего к ним отношения. Но две бедные немки продолжали с трепетом желать какого-нибудь слова, или жеста, или взгляда, на которые у них заготовлена была реакция, – они из дому вышли, окруженные самодельным ореолом мучениц, готовых умереть за подругу. В демонстративном игнорировании вызова вошедших всеми сидящими в вагоне тоже было что-то напряженное и неестественное. Каким-то гниловатым социальным нездоровьем повеяло в вагоне.

Всех описанных типов можно встретить и в Манхайме, Кайзерслаутерне или Майнце.

 Ситуация в Халле, во-первых, поразила непропорционально большим количеством людей, явно выпадающих костюмом и поведением из привычного социального ландшафта и, во-вторых, архитектурными кулисами, между которыми развивается действие.

Теперь самое время вернуться к тому месту рассказа, где я предложила «вообразить…»

Вообразите себе состояние души коренных жителей славного города Халле, проходящих или проезжающих в трамвае по улице Магистральной мимо руин с выбитыми стеклами, забитыми фанерой окнами и дверьми первых этажей, с гуляющими между ними новыми согражданами. Вспомните, что со времени падения Стены прошло ровно тридцать лет, т. е. рожденные сразу после этого радостного и оптимистического события стали родителями. Это люди, еще не обретшие демократических корней, но и коммунистической диктатуры не знавшие, не имеющие личного опыта общения с ней, но слышавшие о ней из рассказов родителей, учителей и соседей, – эти люди передают сегодня собственный опыт детям. Какой опыт могут они передать? От чего предостеречь? Где «солому подложить»? Куда направить? Здесь, в Нойштадте, остались проигравшие, жертвы естественного отбора капиталистической системы производства, победители уже давно переехали в особняки или маленькие частные «домики в ряд»4 пригородов Халле или других городов, где им посчастливилось найти применение своим знаниям и опыту. Об их успехе выбитыми окнами вопиют восемнадцатиэтажные руины. А отчаянные мольбы «На продажу» со стен постоянно напоминают оставшимся о том, каким было счастьем когда-то получить здесь квартиру, обставить ее мебелью из магазина на первом этаже, отвести ребенка в огромный и светлый бассейн, где он прорвется к сияющим вершинам мирового спорта. Так уж устроена память человека: она собирает и угодно подсовывает лишь то, что помогает ему выжить, что делает его счастливым – пусть в воспоминаниях или мечтах, – отсеивая все неприятное, все, о чем вспоминать не хочется. В памяти жителей этого показушного пролетарского рая не удержались ни унижения, ни страх перед ШТАЗИ, ни дефицит продуктов и вещей, ни массовый допинг в спорте – ничего из того, что составляло их жизнь тогда. Память подсовывает только хорошее, и они передают это «хорошее» своим детям и внукам.

Родителям нашего воображаемого героя необходимо как-то объяснить и оправдать нынешнее положение в когда-то привилегированном доме, в котором все больше и больше квартир остается пустовать, не находя желающих там поселиться, напротив которого стоят уже полностью пустующие его собратья – недалекая и его перспектива. Объяснять можно по-разному, но еще не родился на свет человек, который станет искать объяснения неудач и провалов в себе самом, и уж тем более делиться подобными поисками со своими детьми. Таким образом, рождается миф о «прекрасном, счастливом и сытом» прошлом, где люди были беднее, но добрее, где материальное не заслоняло духовное, не разделяло людей.

И все это – на фоне непропорционально высокого числа «беженцев» на улицах.

Мне возразят: руины можно сыскать везде, и в Старых землях, и даже в центре города Халле, среди зданий старинных. Совершенно верно! – соглашусь я. Но в Старых землях высотные здания, если и пустуют, то недолго – они ожидают ремонта или сноса, и время ожидания не позволяет развиться негативным реакциям населения. Даже оппозиционные партии не успевают сколотить сколько-нибудь достойный упоминания протестный капитал. Кроме того, в Старых землях население не имеет опыта «счастливого» диктаторского прошлого, здесь прямо противоположное отношение к диктатуре, как политической панацее. Что же касается исторических руин в центре, то жители города не имеют к ним личного контакта, они никогда не играли мыслями о возможной жизни в этих стенах. К восемнадцатиэтажным руинам по улице Магистральной такой контакт есть. Как есть и горечь неудач, и страх за будущее детей. Дома эти – олицетворенное массовое разочарование, – эмоциональное, насквозь фальшивое, но реально существующее состояние душ там, на Востоке, на улицах магистральных. Из этой реальной горечи и ирреальных ее причин, из рассказов отцов и дедов, из чувства «окруженности» иностранцами, претендующими на свою долю социального пирожка, рождается надежда на спасительную диктатуру: для одних – красную, для других – коричневую.

Мне возразят еще раз: прежде чем говорить о «непропорциональности» числа «беженцев», следовало бы заглянуть в официальные источники, поинтересоваться статистикой. И здесь я соглашусь с моими оппонентами. И здесь возражу только: люди, выбирающие политическую партию, не интересуются статистикой, они действуют не рационально, но эмоционально, их выбор – реакция на окружающую картину. Можно сколько угодно проводить статистических выкладок о том, насколько ничтожно мал процент «беженцев», принятых Германией, как и о том, какой мудрый механизм лежит в основе их распределения по Землям, но если на улице я вижу только чуждые мне фигуры, слышу нездешнюю речь, и память моя невольно соединяет эти наблюдения с заброшенными высотками и моим собственным состоянием получателя Harz IV, то и уши мои, ища объяснения и успокоения душе, разворачиваются инстинктивно навстречу тем, кто обещает твердой рукой навести, наконец, порядок.

Насколько сложна психологическая ситуация, поняла я, проведя небольшой эксперимент. Как я уже говорила в начале главы, я ехала в Халле убежденной демократкой, а вернулась оттуда еще более убежденной. Потому что воочию увидела, откуда берет начало стремление людей к диктатуре, где и как черпают силы «die Linke» и AfD. Когда же я пыталась объяснить мои тревожные наблюдения родственникам и друзьям, никогда при диктатуре не жившим, родившимся и выросшим в блаженном и тихом Пфальце, то сталкивалась с интересными возражениями. По мнению моих друзей, пустующие восемнадцатиэтажные здания – явление исключительно положительное, радостное, символ процветания Новых земель. «Это же может означать только одно, – возражали мои друзья, – люди переехали в лучшие дома. В худшие никто, никогда и нигде не переезжает. Значит, и оставшиеся должны видеть шанс улучшить в скором будущем свою жизнь, долю своих детей. Пустующие дома свидетельствуют о том, что восточные немцы не хотят больше жить в этих тесных и холодных бетонных клетках! Это значит – вкусы их измелились к лучшему, запросы выросли, следовательно, вырос и уровень жизни. А более высокий уровень жизни неизбежно ведет и к повышению толерантности, смягчению социального напряжения.» Я пыталась спорить, приводить мои соображения, но странные чувства овладевали мною: с одной стороны, перед глазами – «беженцы» и укутанные во все черное от каблуков до повыше макушки женщины, с другой – не могла я не согласиться с простой и доступной логикой моих друзей. Край моему когнитивному диссонансу положила, как всегда, сама жизнь: жертвами Халле и выборами в соседней Тюрингии. Халле, разумеется, чистая случайность – подобное могло случиться и в другом городе Востока, что выборы в Тюрингии, к сожалению, и подтвердили: через две недели после трагедии более половины тюрингенцев выбрали диктатуру – красную или коричневую. Причем коричневым удалось удвоить число симпатизантов по сравнению с последними выборами.

Дорого бы я дала за то, чтобы не быть правой. Чтобы правыми в нашем споре оказались мои друзья.

Чтобы те двое случайных прохожих в Халле остались живыми.

 

Ноябрь 2019






1 «Жизнь за окном». Несмотря на яркие впечатления и более шестисот фотографий – результат посещения города, - опыт этот никак не хотел выливаться текстом. Сегодня, после трагических событий, мозаика впечатлений пришла в движение, кристаллы стали на свои места, картина обрела скелет и раму.



2 Хочу выразить самую сердечную благодарность Алишеру за указание на стихотворение.



3 Ханс-Дитрих Геншер (1927-2016), министр иностранных дел в администрации Хельмута Коля.



4 «Reihenhaus» - русскоязычная Википедия почему-то переводит «Блокированная застройка».



К списку номеров журнала «МОСТЫ» | К содержанию номера