Ефим Ярошевский

Попытка биографии. Из книги «Лето и ливни». Фрагмент

1.


 


…Сначала мне, автору, казалось,


что жизнь пройдёт, как сон…… во сне


– или в борьбе «за правду и свободу»!?


И конечно, гибель! Уж это обязательно… Как же без неё?......


Он этого хотел, он жаждал…


Страсть, битва(?), ярость – и любовь…


(Борьба, впрочем – туманное понятие…)


С кем и за что? Чего во имя? С несправедливостью, конечно.


Но прежде всего – с самим собой…)


Из разговора:


… – Весь наш идеализм, мой дорогой, – от неё, от русской, от той самой классической литературы… Это она виновата! Она сделала нас отрешёнными, возвышенными романтиками и доверчивыми, благородными дурочками… да-да! – говорила в запальчивости Марина… –


– Это она. И потом – весь наш идеализм – это ещё и


от мамы, от бабушки, от её рассказов, от еврейских напевов, от Шолом-Алейхема и Хаима Нахмана Бялика… от украинской мовы за окном и в школе, от Коцюбинского и Шевченка, – наконец, от отечественных (русских) снегов, от книг… от Пушкина и Льва Николаевича Толстого, если угодно. От Лермонтова. И даже от тети Маруси в нашем дворе, если хочешь! Даже если не хочешь…


И ещё – всё это от затянувшейся юности, от сладкого, сладостного ученичества, от страсти к пиитическому подражанию… да-с!


Между тем, и стихи, и творчество – давно уже пора сменить на «старчество»…


нет? ты так не думаешь?


 


***


 



(Куда-то я забрёл)…


Однако, всё по порядку. Итак…



Сначала было много нежности, любви,


и молока, и хлеба… Так мне казалось. Явно, детский сад.


А главное – я помню:


…как песенки – «Рио-Рита»…


и «Дядя Ваня, хороший и пригожий…» –


гремели  за окном! На Прохоровской, где мы жили на втором этаже…


И зелёный пульсирующий глаз приёмника 6Н-1,


и папа осторожно, чтоб не потерять волну,


ловит длинными смуглыми нервными пальцами – по вечерам (и ночью) – Вену и Мадрид… но застревал почему-то на Берлине и Москве.


И был сороковый год. И произошло крымское землетрясение…


Нас качнуло несколько раз ночью, но всё обошлось. Мы провели на ночной улице,


завёрнутые в одеяла, несколько весёлых часов…


………


Потом была война, мне шесть лет,


я отлично помню её начало:


…мы смотрим с мамой венгерский музыкальный к/фильм «Петер»,


где поёт великолепная Франческа Гааль… (о том, что она великолепная, я тогда ещё не знал. Но как-то чувствовал…?)


Был утренний сеанс, в кинотеатре им. Горького, в Одессе,


мы вышли из к/театра в солнечный воскресный день 22 июня – помню кучки народа у репродукторов на улице… и странную тишину вокруг.


Помню – это уже потом – сигналы воздушной тревоги, суматоху в доме,


бомбёжку, сборы, бегство…


Но при воющих звуках воздушной тревоги, когда все или почти все обитатели вторых и третьих этажей


стремительно спускались вниз, в убежище, – папа хладнокровно и не торопясь брился –


и пока не заканчивался процесс бритья, даже не думал спускаться…


Бомбёжка уже началась.


…Взяв меня в охапку, он всё же спускался по лестнице – быстро, но не суетливо. Он никогда не суетился. С ним было опасно, но не страшно.


В рабочей суматохе, в сборах была забыта, или намеренно оставлена (?), моя маленькая коричневая скрипка-четвертушка – на стене… Так она там и осталась. Нетронутая.


…Я на ней ещё не играл, ещё готовился…


стать музыкантом! как в каждой порядочной еврейской семье, это было обязательно.


Досадно… но я не стал. А мог. Скрипачом!


Или дирижёром. Так мне мечталось…


Позже мне казалось, что я дирижирую… реальностью!?


…но это было потом. А пока – детство и война!


 


2.


 


…За две недели до сдачи города – страшная посадка на танкер «Сахалин»…


(танкер нефтеналивной!) – как мне потом объяснили.


Последний корабль, уходящий из осаждённой Одессы.


…люди висели на трапе гроздьями… Потом, когда мы уже отчалили,


… какой-то лейтенант на палубе озабоченно сказал соседу:


«Да-а… если снаряд попадёт,


если жахнет, – придётся долго гореть на поверхности воды …


вот незадача!» …


(эту фразу в ужасе пересказала нам бабушка, уже в трюме)


 


…Дождь. Мариуполь, эвакуация, уже холодно, октябрь 41-го года, накренившийся над водой катер, полный беженцев (нами) – потом село Темиргоевка… и почти сразу


– ночь, грязь, как антрацит,


мы на подводах или арбах – узбеки перевозят куда-то нас и наш скарб…


луна и холод, домики из глины…


Это – уже Средняя Азия,


где детство началось с ночного землетрясенья в Намангане…


Ташкент и Бухара…


школа на улице Алишера Навои.


Река Урда, мост и мой первый учитель,


которого звали почему-то Николай Гаврилович…?


Такой себе старикан, с худой длинной шеей Гусейна Гуслеи, из похождений Насреддина, – ходил, прихрамывая, нагруженный тетрадями… внимательно глядел из-под очков,


ему было явно за 70, и он был совсем из 19-го века, в каком-то даже сюртуке и чуть ли не в стоячем, хотя и мятом, воротничке… он сказал как-то маме (обо мне): «С его способностями – я бы звёзды с неба…» – что было крайне странно.


Ибо учился я тогда неохотно и небрежно… был в первом классе весь в чернильных пятнах и кляксах.


 


Во втором тоже. А за углом, в Ташкенте, кажется, в Шахантауре, старом городе, или на улице Ленинградской? – жила тогда, оказывается, величавая Анна Андревна Ахматова…! а я не знал.


А если б даже знал...? мне 9 лет.



…Война ещё не закончилась. Но Одесса – была уже свободна!


Мы едем домой! – помню, это называлось тогда РЕэвакуацией…


…Вагоны, полустанки, поезд через Среднюю Азию – казалось, что через всю Россию… –


мост через Волгу, помню страшный ветер ночью,


…дня два назад, когда была невыносимая жара (в иных широтах),


все окна в нашем купе (отсеке) были выбиты,


теперь мы затыкали дыры


в окне, от холода, подушками и всем, что было из постели и белья…


Весть о победе нас застала в Харькове – «…Сегодня... 9 мая…». И голос Левитана: «подписан Акт о полной – и без-огово-рочной капитуляции!…»


Голос набирал небывалую мощь…


«Фашистская Германия РАЗ-ГРОМ-ЛЕНА!!»…


– крики, объятия, выстрелы… Стрелял в воздух и папа из трофейного нагана… (он жил уже с нами – после контузии и госпиталя)…


люди пили, что было под рукой – вино, водку, спирт… возможно, одеколон (?) –


и обнимались с незнакомыми!


…поезд, пыхтя, наконец, снова тронулся,


окрылённый цветами, криками, славой и Победой…!


……Одесса, вокзал… и мы с вещами едем на Прохоровскую №20, в квартиру на втором этаже, где я родился. Подъезд – и сразу направо! Но там уже жили. Чужие люди. По-моему, мужчины, фронтовики – схватились за оружие.!? мама с трудом их успокоила. Всё как-то уладили. Потом мы переехали… получили жильё (это было непросто).


 


3.


 


…Итак, семья, родители, мечты и грёзы… мама и отец…


евреи, тётя Рая и Привоз, …


Одесса, мама, море, Паустовский…


(прекрасный сон, прекрасный пол…) а сын, и дочь….


и лето короля… – всё в будущем!


…А оказалось, всё совсем не так красиво было и гладко.


Также были –


досада, ревность, злость, обида, рвота,


головные боли, несварение желудка, отрыжка, слёзы…


это всё отрочество и юность…


(как ни странно)… весьма сомнительное и трудное время (для отрока)


Затем – два года учёбы в Шадринске, на Урале…


и поезда…


«Опять дожди, опять тревога,


опять далёкая дорога


и рельс холодная тоска.


В окно вагона дождик колкий.


Свернёшься на последней полке.


Уснёшь, пожалуй… Ночь близка»… Не спится. Мы всё так же едем,


своей отчизной так же бредим, состав всё так же в ливень мчит…


Мелькают огоньки во мраке, и паровозы, как собаки, перекликаются в ночи…


(из стихотворения тех лет)


Пединститут в Шадринске, моя зимняя эпопея.


(Я туда, в эту зиму, ещё вернусь…)


Потом – перевод в Одесский педин, несколько лет работы на периферии – в деревне. И снова город, где главное – это отсутствие работы…


Осенняя пора, очей очарованье, этого никто у неё не отнимет!


…пора поисков еды, пора поисков, пора поисков…


…Также были:


торопливые объятья в парадных,


соседи, мама, двор, милиция, ночные


разборки во дворе…


…Отрепья времени, лохмотья нищеты,


ошмётки мировоззрений, встречи с неслучайными друзьями…


И непременно – споры о высоком! …


 


4.


 


…Замечательный Аркадий Карп, сын тёти Жени, уже вернувшийся с фронта


после ранения, студент одесского медина, обожжённый в танке, весь в шрамах…


дарит мне двухтомник Герцена в день рождения,


с прекрасной надписью: «Итак, будем уважать книгу!..» и подпись: Герцен…


 


Мне был тогда уже 16… ?


Слава Богу, что это было, и была дрожь


в предчувствии стихотворенья… пожалуй, единственная высокая радость!


Была вторая – книги.



Впрочем, это первая, а вторая – где-то к девятнадцати или двадцати годам,


мечты о том, как медленно я раздеваю


учительницу младших классов Веру Ильинишну…


и как она сдаётся, теряя остатки разума…


(но пропустим и это)…


Дальше – работа в школе, и не в Одессе, а в каком-то селе,


завуч, директриса дама, не дай Бог…


Ошалевшие от бесконечного убойного учебного года


и каких-то противоестественных,


как мне тогда казалось, домашних заданий ученики,


… страшная зима в деревне – сначала ст. Подгородняя,


потом – село Широкое. На самом деле, очень узкое и длинное село,


где было много снега и собак,


сырые сумерки и влажные дрова…


и едкий дым в учительской (часто забывали


захлопнуть дверцу «буржуйки»)


…техничка вся в слезах,


и завучиха – дама не подарок,


/и школа деревенская тех лет


и зим…)


 



…Бывали и иные совещания.


Однажды


был трудный педсовет, склонялись и слонялись педагоги,


кого-то изгоняли, кто-то


терял сознание от усталости и от обиды…


Уж заполночь, мы расходились поздно,


волоча на спинах коллег, из тех, кто не выдерживал


речей и духоты… укладывая их в коридоре едва ли не друг на дружку…


там они не сразу, но всё же приходили в себя…


…А на карте в классе – история страны и полушарий,


Лумумба, Африка… предбанник мира, голод, мор, болезни,


и война…! А на заборах –


плакаты о борьбе за мир (между народами)!



…Всё перепуталось… (и некого спросить,


и некому сказать… и некому ответить)


Я этого не знал…


Не знал того, что будет дальше.


А было всякое… вспомнился год 45-ый, закончилась война.


Четвёртый класс, Одесса и школа на Прохоровской – номер


№132 – танки немецкие в траве, на улицах, в крестах


( конечно, уже пустые и пробитые насквозь!)


и первый послевоенный ливень, шум воды на крышах…



Мальчик Хаим из гетто, почти безумный, пляшущий под ливнем в лохмотьях…


и мне жалко его до слёз, он пляшет и кричит, вскрикивает, как раненый олень (?), и тоже плачет… И тогда я понял, что и я, и тётя Женя, и её дочь – красавица Маечка Карп, и мама, и бабушка, и сумасшедший Мойша из второго подъезда, и мадам Березовская, – понял,


что все мы – одно племя…


Кричащее и гонимое. И тётя Дора, или просто Дора, которую я почему-то тогда


приметил, и буйное, расплавленное лето 45-го…


И страшная голодная зима 46-го …


 


5.


 


…Потом опять была весна, и книги,


и сад, и море, облитое солнцем,


и лето, и квартира на Мясоедовской,


бабушка и примус, бреющийся опасной бритвой папа,


война закончена, скворчит картошка на сковороде,


мальчишки во дворе играют в биты… завтрак на деревянном балконе…


и солнце на Молдаванке, и рыжий кот Василий, и шахматы (игра на подзатыльник),


конец учебного, несвежий пионерский галстук залит


чернилами, контрольная по математике,


и девочка Светлана, гуляющая во дворе с собакой, которых я обожал


безмолвно, безнадежно… (и девочку, и её собаку)


 


Был также дворник Степан (или Герасим?) – уже не помню,


со взглядом пронзительным (на вещи и людей):


… (– Ты шо, блять, инженер? Не?


Так какого же ты с книжкой ходишь –


туда, сюда…?) – и при этом размахивал метлой, широко, загребая


меня и рядом идущих прохожих… и злое что-то изрекал при этом.


Но потом, увидев как-то папу, замолчал надолго.


Кажется, мы даже помирились (насколько это вообще было возможно)


… потом – побег из школы, одинокие прогулки (и прогулы)… и гулянья при луне.


А там опять – стихи (о том, что было на войне…?


всё по рассказам папы + плюс, конечно, игра воображенья!)… моего.


Ещё одно воспоминанье…


 


6.


 


… Помню – вечерний чай, под абажуром оранжевым,


и варенье


вишневое, без косточек, а на прохладном


столе в стеклянных блюдечках – прозрачный джем


из абрикосов


и груш… у нас на Мясоедовской улице, которая потом стала Шолом-Алейхема…


Друзья и мама за столом… и разговоры – как бы о пустяках,


но больше о высоком!


…Конечно, в доме КНИГИ – Томас Манн, Фейхвангер, Чехов,


архискверный Достоевский,


и лучший и талантливейший… да, застрелившийся потом поэт.


И обращение к потомкам. «Певец кипячёной


и ярый враг воды сырой!»


…Товарищ сталин, (товарищ!?) – прикуривающий трубку от спички –


знаменитая фотография – на стене, неистовый Виссарионыч… в пятом классе,


и Троцкий, ещё более неясный… – в довоенном учебнике истории СССР,


тщательно зачёркнут чернильным карандашом.


Там же – Тухачевский с Блюхером, два бравых полководца,


их тоже замарали… и выкололи глазки,


чтоб не светились нахально лицами врагов народа!…


кажется, маршал Егоров рядом…


с могучим черепом и тоже убиенный……


 


…Почему-то Вера Инбер – у нас в гостях,


в своей известной чёлке и с муфточкой… хохочет!


(Мама, конечно, в восторге от неё, я тоже…)


Не только потому, что «у сороконожки народились крошки», но и это:


«Ты помнишь Геную? и шляпы на ослах, и запах лука…


и то, как там… (жаль, но не помню строчек дальше)… была какая-то контора Кука…


и даже это:


«И потекли людские толпы,


держа знамёна впереди,


чтобы взглянуть на профиль жёлтый


и красный орден на груди…»


и далее:


«…Текли… а стужа над Москвою


такая лютая была,


как будто ОН унёс с собою


частицу нашего тепла…» –



да, как ни странно!


…Или же это (вполне сентиментальное):


«Расставаясь, поцелую плача


ясные глаза…» «Выглянет сосед и затопчет грубою стопою милый след…»


и особенно это: «Библиотека древнего поэта


полна луной…» Тут я занёсся! И аж зашёлся… от восторга. Как она всё понимает! А вы говорите…


Она была талантлива и подозрительно образована…


и была родственницей Троцкого Льва Давидовича…


(что  уже было смертельно опасно…)


 


…И был Олеша, гений


одной прекрасной книги и семи великолепных


рассказов, один – с названием «Лиомпа»! То было имя крысы…


…. (но об этом – чуть позже)


 


Потом к нам как-то


зашёл, буквально забежал как бы минут на десять –


Эдуард Багрицкий, любимейший!


Всё кашлял и хрипел, давясь от астмы…


и всё читал про Когана и Опанаса…


и гениальные стихи про рыб,


и всё куда-то торопился!


(…а бабушка /в том сне?/ сказала ему тогда: возьмите, фар ахмунес


/из жалости и бедности? / хотя бы сыр с собой,


молодой человек,


а то вы таки не успели даже выпить чаю!..)


…И рваный шарф, весь в перфорациях, пел на ветру.


Багрицкий уходил соседними дворами…


хотя за ним никто не гнался!


…Потом мне говорили, что Эдик Дзюбин


«сбежал» в Москву с Катаевым, вернее, нехотя уехал,


(он располнел тогда и, сидя дома на подушках, задыхался от астматола и кашля),


– но так и не ушёл –


от чёрного, задумчивого хлеба


и верной и застенчивой жены,


от револьвера чекистского, и от родного ливня,


а в посылочке с ним были – коньяк, презервативы и чулки!?


Нашёл, что сравнивать! И что дарить…


(Как выяснилось позже, всё это были


подарки для Ларисы Рейснер,


красавицы и фурии революции,


подруги и подружки вождя, а также подруги


известной дамы и красотки Коллонтай),


но не от Эдуарда…


 


(и потом, все – люди. Вождь, в том числе…)


 


7.


 


…а дальше было это, из незабываемого:


…«Ай, греческий парус! Ай, Чёрное море…


Ай, Чёрное море, вор на воре…»


«Вот так бы и мне в налетающей тьме


усы раздувать, развалясь на корме…


Да голос ломать черноморским жаргоном»…


…Какая рыба на Босфоре! Какое терпкое вино!


Но… у родины ворота на запоре, и нам его отведать не дано…



…И снова сны…. разъезды по стране….


Урал, Свердловск… (а боли, кроме


зубной, казалось, больше никакой


и не было – вернее,


она была иль позади, иль впереди = не у меня, а так,


как-будто у кого-то, совсем другого) …


И не сейчас, и не сию минуту! …


Я тогда умел её гасить усилием неизвестно откуда взявшейся воли…


Я говорил, что все прекрасно! …


(ах, напрасно я это говорил тогда, напрасно) –


часто вспоминал про Гейне и про его «зубную боль в сердце»…


Этого у меня как раз с избытком


хватало (страданий от неразделенной


любви) …!


Однако, проехали и это.



Приехали! Застава Ильича.


Мне лето доставало до плеча…..



(и здесь пока прервёмся!)


 


Одесса Германия, 2019, март 


 

К списку номеров журнала «ЮЖНОЕ СИЯНИЕ» | К содержанию номера