На синкопах воспоминаний

ПАМЯТЬ СОВЕСТИ

Случилось это в первый год моей работы в участковой больнице. Участок был большой – тысяч двенадцать населения. Я там не был единственным врачом – был второй врач, он же главный врач больницы. Был еще зубной врач. Но в те дни, о которых я веду рассказ, мой коллега был в отпуске, а после этого сразу же отбыл на усовершенствование в столицу. Так что крутиться мне приходилось круглые сутки, и я даже просто на воскресенье не мог отлучиться в Минск, где были жена и годовалый сын.

Вот и сейчас, спустя более полувека, мне так и хочется объяснить происшедшее именно своей тогдашней чрезмерной загруженностью. Но чем дальше, тем больше я понимаю, что это – лишь весьма слабая попытка к самооправданию, и что настоящего оправдания у меня нет. Полвека пролетело,  а у меня в памяти всё так же свежо, как будто это – события вчерашнего дня. И перед глазами так и стоит утонувшее в зелени бывшего помещичьего парка длинное одноэтажное здание больницы – во дворе снуют женщины в белых халатах, у ворот, рядом с дорогой –  пыльным разбитым проселком – коновязь с подводами.

Конечно, я и в мыслях не мог себе представить, что окажусь в такой ситуации. Стационар на тридцать пять коек. Моя комнатка при больнице. В соседней комнате – жилище второго врача. На период его отпуска и учебы его жена уехала к своим родителям в другой район. Сельская больница. Лечить приходилось больных всех возрастов и всех профилей заболеваний, включая маленьких детей. И амбулаторные хирургические операции делать. И  роды принимать И с криминальными абортами возиться. И ремонтом заниматься. К счастью, рядом оказался водитель Бронислав Иванович, который все понимал и обеспечивал меня необходимыми передвижениями по участку. Так я и начинал, весьма далекий от специфики сельской жизни человек, свою работу в качестве врача. Наверняка наложило отпечаток на мое поведение – несколько сдержанное и неуверенное – и мое еврейское происхождение: население меня уважало, но всё же за глаза называло «наш жидочек».

Так вот, однажды летом, часам к пяти вечера, когда амбулаторный прием подходил к концу –  утро обычно бывало занято работой в стационаре, – в кабинет вошли двое. Как говорится, ОН и ОНА. Молодые, красивые, лет по двадцать. Сразу бросилось в глаза, что молодой человек идет как-то осторожно, даже испуганно. Создавалось впечатление, что девушка не столько держит у локтя его опущенную руку, сколько подталкивает парня ко мне. Тихо и молча сели.

– Кто из вас болен?

Замялись.

До этого я их не встречал. Оказалось, они из самой дальней моей деревни, километров пятнадцать от больницы, на границе с другим районом. Деревня называлась Погорельцы –  память последней войны. Ее жители чаще обращались в Крыловскую участковую больницу того, другого района – это было им намного удобнее и ближе. В Крыловской больнице работал мой однокашник Леня Емельянов. Он жителям моего района не отказывал, даже госпитализировал к себе.

А в Погорельцах я за год работы был не более пяти-шести раз. Это обстоятельство тоже  наложило отпечаток на все, что произошло позднее. А пока я рассматриваю эту молодую пару и пытаюсь разобраться, в чем здесь дело. Несколько позднее мне волей-неволей пришлось восстановить в памяти всё, о чем они мне рассказывали. Говорила в основном «она». Звали ее Вера.

– Понимаете, доктор, мы живем с Алешей с октябрьских праздников. Поженились, как он с армии пришел. Алеша работает на ферме, будет поступать в сельхозтехникум. Я – счетовод в конторе. Я сама из Крылова, а живем мы в Погорельцах, у его матери.

– Дома все в порядке? – спрашиваю, чтобы сразу навести на тему: обычно вот так ко мне жены приводили мужей-алкоголиков.

– Да, – отвечает, – в порядке. Вы не думайте, мы с Алешей хорошо живем. Недавно телевизор купили. Вот только с Алешей неладное что-то творится: месяца три уже почти не спит. С вечера вроде уснет, а потом поднимается ночью, на кухню пойдет, лампу засветит и сидит себе за столом, думает о чем-то. И так до утра. А утром на работу. Как ни в чем не бывало.

Алеша согласно кивает головой: дескать, так оно и есть.

– О чем же ты думаешь ночами? – пытаюсь я расшевелить пациента. – Расскажи, Алеша.

Алексей пожимает плечами и молчит, и лишь после того, как я третий раз повторяю свой вопрос, отвечает, отвернувшись к двери:

– А ни о чем.

– Так что же ты сидишь по ночам?

–  А сам не знаю. Сидится – и всё тут.

Я вижу, что от парня ничего не добьюсь, и прошу Веру рассказывать дальше.

– В последнее время, ну, недели две или три, стала я замечать, что Алеша чего-то боится. Если в дом заходит, так пока во все углы не заглянет, не успокоится. Вечером, как стемнеет, извините, в уборную из дома выйти – меня с собой зовет. Раз мы вечером из клуба шли, кино какое-то смотрели. Мама уже спала, так он заставил меня сначала в дом зайти, свет везде позажигать, – только потом сам зашел.

– А как он в клубе себя вел? Был веселым?

– А он завсегда тихий. Сидит в уголочке, смотрит, если танцы, и всё. Его так и кличут на вёске: «Леха тихий».

Алеша сидит безучастный, голову в плечи вдавил, в пол уставился. Вид жалкий, загнанный. А у Веры слезы текут.

– Вы у него спрашивали, чего он боится?

– Так не говорит же. Молчит, как сейчас. И всё. А потом еще хуже. Однажды прибегает, весь трясется. «Слышишь?» – так тихонечко спрашивает, а сам озирается. Я испугалась. «Что?» А он говорит: «Идут. Это за мной». – «Кто?» – «Они. Сколько я раз говорил: не виноват я. Не верят». Дверь запер, на печь залез. Еле успокоился. Потом два дня не ел совсем.

– Когда это случилось?

– Да дней десять прошло уже.

– Что же ты сразу не пришла ко мне?

– Так Алеша не велел. Я все время его поехать уговаривала – и до вас, и в район. Да только после того все хорошо стало. Он и спать начал. И веселый стал. На танцы со мной сходил. Я и успокоилась. А вчера он на ферму не пошел. Опять залез на печь, ухват в руки взял, сидит, не отзывается. Уж как мы с мамой его успокаивали, уговаривали. Всю ночь просидел. И мы с ним. Свет не гасили. Сегодня еле его уговорили в больницу поехать. Я хотела к бригадиру сбегать, коня взять. Не позволил. «Только пешком», – говорит. Вот и шли...

Не нужно было быть большим специалистом, чтобы понять: перед тобой человек с больной психикой. Но сам я не в силах был чем-либо помочь парню. От меня зависело лишь обеспечить его консультацией специалиста.

Организовать такую консультацию в то время было делом нелегким: психиатры в районных центрах появились много позднее, а смотрели таких больных тогда невропатологи, которые и направляли их в областной центр, в психоневрологический диспансер. И вот здесь я допустил первую грубую ошибку: я отпустил этого парня домой. Нет, я, конечно, написал ему направление в районную поликлинику. Чувствуя внутреннее сопротивление, я с полчаса уговаривал его поехать туда, добился согласия и позволил уйти только тогда, когда Вера пообещала, что отвезет мужа в район сама.

Уже позднее, в показаниях следователю, написал, помню, такую фразу: «Так как я считал, что больной не представляет в настоящий момент социальной опасности, я не принял срочных мер по его изоляции». Когда я писал эти строки, я вовсе не кривил душой. Даже сейчас, когда я уже знаю, чем все это кончилось, я считаю, что у меня не было тогда повода применять к парню силу и срочно везти его в психбольницу. Даже если бы я так и поступил, его бы туда просто не приняли: больницы такие были переполнены, и мне уже дважды пришлось воевать, чтобы сдать больных с обострениями или алкогольными психозами. Алексей же даже не прошел первичного обследования психиатра.

Другое дело – я мог бы схитрить. Я мог бы прослушать его, простукать молоточком, напустить туману и сделать попытку положить к себе в стационар, а назавтра вызвать на себя специалиста. Но я не догадался этого сделать, сказалась неопытность, да и неизвестно еще, лег ли бы он.

Я, конечно, могу винить себя за эту ошибку, но, как оказалось, не она была главной в этом случае.

Я не зря начал рассказ о том, в каких условиях был вынужден тогда работать. Так вот, завинченный до предела суетой каждодневных дел, я допустил вторую грубую, но на сей раз непоправимую ошибку: я не посетил этого парня на дому. Это необходимо было сделать уже просто по долгу службы. На языке врачей это называется активным визитом.

Нельзя сказать, что я не помнил о нем. Я позвонил в районную поликлинику, ответили: «Такой на консультацию не являлся». Я дал задание акушерке, которая шла в Погорельцы на патронаж, зайти к больному. Та нашла дом на замке. Самому поехать туда – потерять несколько часов. А два-три десятка больных стационара? А прием? А визиты?  Короче, не выбрался я тогда к этому Алексею, и до сих пор не могу себе этого простить. Если бы я мог предвидеть, чем это кончится!..

Недели через три, а то и больше, когда я действительно уже перестал вспоминать об этой молодой паре из Погорельцев, на прием явился сам Алексей. Один.

То лето было знойным и пыльным. Я, помню, только-только вернулся со срочного вызова из соседней деревни. Бронислав втащил в кабинет тяжеленный деревянный ящик скорой помощи, а я, злой, голодный, должен был принять больных – в коридоре человек шесть  терпеливо дожидается. И тут пришел Алеша. Прошел мимо очереди, напрямик. Зашел в кабинет, сел на кушетку, сложил руки на коленях и, спокойно глядя мне в глаза, сказал:

– А я Веру убил.

Честно говоря, я ему тогда не поверил: психические больные склонны к фантазиям, да и самооговоры нередки.

Вытянуть из него подробности оказалось-таки весьма сложно. И все же, слово за слово, выясняется такая картина. Решили они с Верой жердей для ограды нарубить. Когда углубились в лес, Алеша ударил жену топором по голове. Увидев, как Вера упала, он бросил топор и пошел в больницу. Зачем он хотел убить жену, Алексей объяснить не мог.

–  Так где же Вера? – допытываюсь.

– А там, в лесу, – беспечно так отвечает.

– Ты правду говоришь?

– Конечно.

Он даже удивился, как это ему можно не верить. Ну, тут уж пришла пора действовать.

Телефон больничный не работал, и, посадив рядом с Алексеем больничных завхоза и дезинфектора, я бросился в сельсовет. Буквально через час приехала машина «скорой помощи». Рядом с фельдшером – милиционер. Я написал направление, описал в нем, что знал об этом больном, и его увезли в областную психбольницу.

А еще через час меня вызвали в сельсовет к телефону: нашли Веру. Оказывается, в райотдел милиции позвонили из соседнего района и сообщили, что жительница деревни Погорельцы Вера такая-то (фамилии в памяти не осталось) доставлена в бессознательном состоянии с раной в черепе в Крыловскую участковую больницу. Туда уже выехала бригада из районной больницы и вызвана нейрохирургическая бригада из областной больницы. Значит, не соврал Алеша. В самом деле хотел убить свою Веру.

Уже позднее от Лени Емельянова я узнал подробности. Псих-то Леша псих, как говорят в народе, а в лесу он ее все же не оставил. Вот тут он соврал, а может, в сознании у него перемешалось. Вытащил он ее на дорогу, и даже не на проселочную, а на гравийную. И тащил, видно, долго. Уложил Веру на обочине, а потом уже только пошел в больницу.

Первый же самосвал подобрал Веру. Водитель так растерялся, что высыпал на дорогу полный кузов торфокрошки, а потом уже втащил Веру в кабину. Ближайшей больницей была Крыловская.

Вера выжила. Рана оказалась неглубокой. Недели через три ее выписали. Говорили, что она осталась жить у своих, в Крылове. А Алексей появился у меня месяца через два – снег уж шел. К полной моей неожиданности. В амбулатории – ни души. Я мыл руки после какой-то перевязки, стоял спиной к двери. Слышу, кто-то зашел тихонечко в кабинет и сел так же тихонечко на кушетку. Оборачиваюсь – Алексей.

Вот кого я здесь не ожидал увидеть, так это его. По всем моим расчетам, оказаться здесь он не мог никак. При всех условиях. Если бы его признали больным, он должен был остаться в больнице на принудительное лечение. Если бы его признали здоровым, он должен был оказаться в тюрьме. Но на свободе остаться он не мог никак.

– Ты откуда? Из больницы?

– Ну, – отвечает. И доволен так: – Сегодня выписали.

– Ну и что, признали тебя больным?

– Почему больным, – удивляется, – здоровым.

Я стал ощущать себя полным идиотом. Это было невероятно. Или у Алеши в мозгу опять что-нибудь сместилось, и он вновь напутал? Но он находился у меня в кабинете, и от этого-то никуда не денешься. Сидел и улыбался. Видимо, еще сам не осознавал, во что может обернуться для него диагноз «здоров».

Разговорить мне Алешу не удалось, и он, потоптавшись, ушел. И опять я не пошел за ним, хотя на сей раз никакие дела и никакая нагрузка мне не мешали. Но я с глупой робостью начал рассуждать: его смотрели опытные специалисты – не чета мне, салаге, только-только из института. Выпуская его из больницы, они знали, что делают. Что я могу изменить? Что я им скажу нового: все, что я знал, я написал в направлении в больницу и в показаниях следователю.

А я должен был вмешаться. Обязан был. Я-то знал, что он человек больной. Я должен был настаивать на своей правоте, ведь за ошибкой медицинской могла произойти ошибка юридическая. Где-то, на каком-то этапе, должен был оказаться человек, которому эту ошибку следовало предотвратить. Таким человеком обязан был стать я, но не стал.

Я понимаю, что, вероятно, более чем я, виноват кто-то из врачей областной психбольницы, отпустивший Алексея домой, а может быть, кто-то из работников милиции, который получил заключение психиатрической экспертизы и не счел нужным задерживать Алексея до суда. А, возможно, все было на деле совсем не так, как я себе представляю. Дело не в этом. Дело во мне.

Это был как раз тот случай, когда проверялась моя даже не профессиональная подготовка, а человеческая позиция, степень моей ответственности за судьбу тех двенадцати тысяч человек населения, с которыми я был один на один. Это была проверка моей пригодности для работы сельским доктором. И я этой проверки не выдержал.

Год я отработал тогда в этой больничке и, полагаю, сделал многое для местного населения, но ОН и ОНА, Алеша и Вера, до конца жизни так и будут немым укором стоять перед моими глазами.

Назавтра после визита Алексея я позвонил в районную больницу. Выписку из психбольницы они еще не получили. Обещали уточнить обстоятельства в милиции. Конечно, рано или поздно истина была бы установлена, да только было уже поздно. Через два дня Алексея нашли в лесу. Сук, на который была заброшена толстая бельевая веревка, был над высоким пеньком. С этого пенька он и спрыгнул.

Что явилось пусковым механизмом трагедии, я не знаю. Уход Веры? Обострение болезни? Но трагедия случилась, и виновником ее я считаю себя. Считаю поныне. Вот так.

ПУТЁВКА НЕ ДОЛЖНА СГОРЕТЬ

Настроение было отвратительное. Синхронно погоде. Уговаривать директрису дома отдыха переселить нас в другую, как минимум, теплую комнату пришлось довольно долго. Мы, четверо мужиков, находившихся в выделенной при въезде комнате четыре дня и, как дети, радовавшихся всем тем прелестям ялтинского бытия, которые она могла нам предоставить, вдруг решили из нее уйти. Притом в другой корпус. Директриса понять этого не могла. Да мы бы и сами оттуда не ушли. Два больших окна открывали роскошный вид на море. Берег обрывался по вертикали сразу за окнами, под нами. И прямо на этот обрыв накатывались волны. Их шум завораживал. Я мог бы сидеть у окна, вглядываясь в  бесконечную морскую даль, сутками. Но комната, как и весь корпус, не отапливалась. И мы, наступив на горло собственной песне, решили уйти от такого «комфорта». Директриса заверила нас, что весна вступит в свои права, буквально через пару дней. Что муссон повеет с берега, и мы еще пожалеем, что ушли со своей, как она выразилась, элитной комнаты.

Переселить нас обещали к обеду, так что я с чистой совестью отправлялся по своему, ставшему за три дня привычным, маршруту. Тем более, что в конце этого маршрута меня ждали.

Едва я вышел за ворота, со двора, вслед за мной, выскочила совсем юная девчушка, лет восемнадцати где-то, и, едва поздоровавшись, спросила:

– Куда вы идете?

Накануне вечером в актовом зале был концерт местных, ялтинских, филармонических вокалистов, после чего в вестибюле были танцы. Народ сбивался в компании, и в той компании, в которой оказался я, была и эта особа.

– Как тебя зовут?

–  Лена. Так куда вы идете? – и, не успев услышать мой ответ, попросила: – Возьмите меня с собой!

– Но ты же еще даже не узнала, куда я иду!

– Мне неважно куда, лишь бы откуда. Правда, мне все равно куда, лишь бы отсюда. Поняли, нет? Скучища, сдохнуть можно. Да еще погода: ни на пляж, ни на море. Можно было купальник с собой не брать. Путевка точно сгорит. 

Ну, насчет путевки это она явно зря. В условиях курортного бытия это выражение несет в себе особый, специфический смысл. Так говорят в тех особых достаточно редких, насколько я понимаю, случаях, когда отдыхавший за весь срок пребывания на курорте так ни разу и не смог получить интимный контакт с особой противоположного пола. Скорее всего, решил я, эта девица еще не подошла к тому возрасту, когда человека начинают занимать подобные проблемы. Насколько я ошибался, я убедился почти немедленно. Молодая особа оказалась очень общительной, весьма разговорчивой, и выложила мне по этому деликатному вопросу все, что могла. Получилось, как в том анекдоте «армянского радио»: «Можно ли со своей 16-летней дочерью разговаривать на интимные темы?» – Ответ: «Не только можно, но и нужно: из этих разговоров вы узнаете много нового  и  интересного». Но свою тираду на тему нравственности отдыхающих она закончила совершенно неожиданно:

– Скажите, вы – еврей?

Вопрос меня просто обескуражил. Я никогда не скрываю своей национальности, да и скрыть ее невозможно: боюсь, на моем лице и так написано мое происхождение. Но в ее вопросе меня что-то насторожило: наверняка в жизни этой девочки что-то произошло, если у нее вообще возник такой вопрос. И я ответил, что нет, не еврей.

– Очень хорошо, – сказала она. – Ужасно ненавижу евреев.

Расспрашивать я ее не стал. Подумал: при такой разговорчивости она сама мне все выложит. Наверняка. Человек, который не может по лицу собеседника с выраженной семитской внешностью определить его принадлежность к весьма специфической группе населения, долго в себе эту проблему носить не будет. В конце концов, так все и получилось.

Но пока она у меня спросила, куда мы идем.

– В музей Леси Украинки, – ответил я. 

– А кто это – Леся Украинка?

В том, что девочка откуда-то с Урала не знает имени великой украинской поэтессы, не было ничего удивительного даже для 1969 года, когда происходили эти события. За год до этого, когда я впервые оказался в Киеве, в музее Леси Украинки на улице Саксаганского, я стал свидетелем сцены, которая потрясла меня до глубины души. Едва я вошел в вестибюль здания музея, туда же впорхнула довольно большая группа девиц лет едва за двадцать и, судя по внешнему виду, составляющая коллектив доярок крупного колхоза.

– Леся Украинка… Партизанка, чи шо? – вдруг спросила одна из их.

Было ясно, что этот вопрос больше говорил об уровне школьного образования в сельской местности, чем о личности юной доярки. Я же был поражен другим: можно было жить на Украине, не знать ни одного стихотворения Леси, но не знать о ее существовании вообще, это уже было выше моего понимания.   

А пока я кратко объяснил моей спутнице, что к чему, в том числе, и о причине, по которой я сам проявляю интерес к этой особе и ее матери, вообще первой украинской поэтессе Олене Пчилке. Дело в том, что в биографии Леси был эпизод трехлетних любовных отношений с минчанином Сергеем Мержинским. Познакомились они в Ялте в 1897 году. Оба болели туберкулезом, только у Сергея процесс проходил в легких, что и привело его к смерти в возрасте тридцати лет в 1900 году, а у Леси процесс ютился в ногах, и она всю жизнь хромала. Леся трижды приезжала в Минск к Сергею, была у его постели в последние часы и минуты его жизни, заразилась от него легочным туберкулезом, который, собственно, и привел ее к могиле в возрасте 43-х лет.

Лена проявляла ко всему, о чем я рассказывал, живой интерес, и я на подробности не скупился. Их как раз хватило на дорогу до музея. К этому времени я уже около двух лет занимался этой историей. Результатом должна была стать книга, но работа в архивах дала мне возможность познакомиться с такими материалами, с которыми, я уверен, не были знакомы сотрудники провинциального музея. Я уже успел поработать в ленинградском архиве Либаво-Роменской железной дороги, контролером которой работал в Минске Сергей, а друзьями его были другие контролеры – минчане писатель и драматург Евгений Чириков и хозяин квартиры, на которой проходил Первый съезд РСДРП, Петр Румянцев. Так что у меня было многое из того, что, конечно, должно было заинтересовать  сотрудников музея.

Встреча в музее длилась часа полтора, и все это время Лена следила за происходящим буквально с широко открытым ртом и такими же широко раскрытыми глазами. Назад, в свой дом отдыха, мы шли молча. Так же молча разошлись по своим комнатам. Я даже прилег отдохнуть, но тут ко мне в комнату постучались. Это была Лена.

– Можно, я у вас побуду?

– Конечно, можно. А что случилось?

Оказывается, к ее «товарке», то есть, к даме, с которой она делила комнату, заявился кавалер. Да еще не «наш», а из соседнего санатория. Лену попросили «погулять где-нибудь на свежем воздухе». Например, посидеть в библиотеке, журналы полистать. Лена не нашла ничего лучшего, как объявиться у меня. Впрочем, наши пути и днем пересеклись по тому же поводу. Правда, днем она из деликатности просто сама ушла, не дожидаясь чужой просьбы «освободить помещение».

Дело в том, что не знаю, как сейчас, но тогда наш дом отдыха в Ялте носил название «Актер». Собственно, этим названием я был обманут. Получая путевку в Минске, в Областном комитете профсоюзов, я рассчитывал провести время в какой-нибудь актерской компании. В первые годы учебы в институте я играл в институтском драматическом коллективе, которым руководил народный артист БССР Геннадий Константинович Некрасов, а позднее сам руководил ансамблем малых форм и играл в таком же ансамбле Дома профсоюзов, который возглавлял тогда студент театрального института, а позднее известный кинорежиссер Владимир Орлов. Моя коллекция театральных программок свидетельствует о посещении более шестисот спектаклей крупнейших театров страны. Я несколько раз проходил в Москве двухмесячные курсы усовершенствования и всегда успевал посмотреть за каждый из них не менее шестидесяти спектаклей. Так что я совершенно не случайно согласился взять путевку в Ялту, хотя в марте месяце отдыхать на море еще никто не ездит. Других желающих на нее не было.

Ничего из этой затеи не получилось. Актеров я здесь не нашел ни одного, зато «артистов» было полно. С первого дня пребывания в доме отдыха стали образовываться парочки влюбленных. Они сходились, расходились и опять сходились. Ссорились, мирились и опять ссорились. Дело дошло до того, что одна отвергнутая дама написала письмо жене кавалера, который ей изменил с другой дамой, и откуда-то из России приехала с разборкой его жена. Все думали, она его увезет домой, но она просто купила себе пребывание в доме отдыха на дни, которые у ее мужа еще оставались. В общем, скучать не приходилось.

А Лена нашла себе пристанище у меня в комнате. После того, как нас расселили, я оказался в новой комнате один. Правда, пришлось что-то доплатить, но зато я был сам себе хозяин, и мне никто не мешал работать. У меня, что называется, пошел текст, и я много успел сделать, особенно по дням пребывания моих героев в Ялте. Лена бродила со мной по городу. Мы не вылезали из городского музея, и я уже даже знал, сколько стоила бутылка вина на ялтинской набережной летом 1897 года.

Лена буквально приклеилась ко мне. Я всё свое свободное время проводил за столом, но она сделала всё, чтобы мы всё же не пропустили ни одной экскурсии, и мы побывали в музее Чехова, в Воронцовском дворце, в Никитском ботаническом саду, в Ливадии, на Массандре. Компания в этих поездках сложилась неплохая. В воздухе витали шутки, розыгрыши, ну, и, конечно, анекдоты. Запомнился анекдот, рассказанный кем-то после посещения Никитского ботанического сада:

У дамы спрашивают: «Что вам больше всего понравилось в ботаническом саду?»

Ответ был потрясающим: «Ну вот это дерево… Как его… На ха… О! Туя…»

Однажды мы с Леной отправились искать могилу белорусского поэта Максима Богдановича, скончавшегося в Ялте в начале ХХ века в возрасте 26-ти лет. Полдня мы бродили по кладбищу, и ничего не нашли. Но к нам обратился полупьяный работник кладбища, спросил, что нам надо, и спокойно отвел нас в нужное место. Могила была запущена донельзя. Стало даже стыдно за своих белорусских деятелей культуры. Но потрясение, которое мы получили от знакомства с человеком, который нам помог, было еще сильнее. Оказалось, рабочим по кладбищу был некогда блиставший на футбольном поле, а ныне спившийся бывший вратарь симферопольской команды «Таврия». 

А потом мы долго искали могилу писателя Григория Мачтета, автора массовой протестной народнической песни «Замучен тяжелой неволей», которому по замыслу должна была быть посвящена одна из глав моей книги. Искали мы с Леной следы пребывания в Ялте и прекрасного поэта Семена Надсона, которого почитали в семье Леси. Я нашел в библиотеке дома отдыха необходимые книги, и Лена взахлеб читала стихи Надсона. Кое-что я подсовывал специально: переводы стихов Леси Украинки, воспоминания о Мержинском его соратницы по движению первых киевских социал-демократов Веры Тучапской, но одновременно и стихотворение Надсона «Я жил тебе чужим, неведомый народ», который заканчивался словами – обращением к евреям: «Позволь же стать и мне в ряды твоих бойцов, народ, обиженный судьбою». Помню хорошо, как после рассказа Мачтета «Жид», в котором врач-еврей во время погрома оказывает помощь упавшему с лестницы и сломавшему руку погромщику, она и вовсе, наверное, с час сидела молча, забившись в угол.

Вопрос, еврей ли я, больше не возникал. Вполне возможно, о том, что вырвавшиеся у нее слова, что она ненавидит евреев, она больше никогда уже и вспоминать не станет. Во всяком случае, позднее я узнал, откуда у нее это чувство появилось. Оказывается, у нее был приятель. У них были интимные отношения. Сказалась неопытность, и она забеременела. Были скандалы с родителями, аборт. А парень просто сбежал. Как только узнал, о том, что возникли проблемы. Парень был евреем. Вот и все. Как просто.

Она сидела у меня в комнате днями. Погода установилась. Солнце сияло вовсю. Стало жарко. Все бегали на пляж, загорали. И только мы с ней вдвоем сидели у меня в комнате. Она читала. Я писал. Закончил и отослал на радио по почте композицию «Неистовый Галуа» о судьбе великого математика Эвариста Галуа, убитого на дуэли в возрасте 23-х лет. А она читала мои публикации, которые оказались с собой. Все, что она читала, было ей близко и интересно, но о многом она узнавала впервые. О глухом чешском композиторе Бедржихе Сметане, который, оказывается, в отличие от Бетховена, терявшего слух в течение семи лет, оглох в одну ночь, но потом еще десять лет не только писал музыку, но даже дирижировал своими сочинениями. Однажды она отказалась принимать мой очерк, посвященный жизни и творчеству великого Чайковского. В статье «Судьба посвящений Чайковского» описывалось, как композитор отсылал ноты своих великих фортепианных и скрипичных концертов великим музыкантам и даже писал на нотах слова посвящений, но те, кому он их посвящал, отказывались быть их первыми исполнителями. О том, что Чайковский был гомосексуалистом, она мне так и не поверила.

Лена проводила у меня дни. Мы были рядом с ней на всех экскурсиях и вылазках в город. Все уже давно были убеждены, что у нас с ней интим, но на самом деле об этом и речи не шло. Я видел в ее глазах теплоту и преданность. Я был даже убежден, что предложи я ей интим, отказа бы не последовало. Но я не мог себе этого позволить. Двенадцать лет разницы в возрасте создавали для меня барьер, который я не мог перешагнуть. Но вот подошел день расставания. Мы выпили по рюмке кагора, и она ушла к себе спать. Утром автобус отвозил большую группу отдыхавших в Симферополь. Мой поезд был еще через день.

Я уже стал стелить свою постель, когда раздался звук в дверь. Это была Лена. Она была в растерянности: ее соседка, высунув в щель приоткрытой двери лицо, слезно попросила ее погулять еще пару часов где-нибудь. Я впустил Лену. Когда раздался звук закрывающейся за ее спиной двери, произошло то, что, наверное, по всей логике вещей, должно было произойти раньше. Мы оказались в объятиях друг друга. Что было потом, я не помню. Не потому, что не запомнил, а потому, что просто в последующие несколько минут сознание было отключено. Запомнилось одно: восприятие окружающего ко мне вернулось в сопровождении легкого головокружения. Так бывало в дни первых интимных встреч в моей жизни, лет за десять до этого.

Мы лежали молча, пытаясь переварить происшедшее. Я был совершенно опустошен. И тут Лена шевельнулась. Она как-то сладко потянулась, глубоко вздохнула и тихо, как бы про себя, сказала:

– Ну вот! Слава Богу! Путевка не сгорела!