Игорь Волгин

С годами всё похожей на отца. Стихотворения

*  *  *

Уготован ад нам, рай ли, 
совершён ли жизни круг,
хорошо б узнать в Израиле – 
так сказать, из первых рук.


И брести бы, не судача,
кроме Господа, ни с кем,
от Стены, положим, Плача 
в ближний город Вифлеем.


Но вальяжен и неистов, 
ненасытен, как Ваал,
вал лопочущих туристов 
валит, как девятый вал.


Сколько их и как их имя 
тут сам чёрт не разберёт,
что сидит в Ершалаиме 
возле Мусорных ворот.


Враг Писания и Торы 
до скончания времён,
сея вздоры и раздоры 
меж народов и племён.


Знать, не зря поэт Языков 
упреждал нас, дураков,
о нашествии языков 
и смешеньи языков.


Но мерещится порою, 
что ещё надежда есть,
и над Храмовой горою 
прозвучит благая весть.


Обрезанье ли, крестины, 
но едины дух и плоть.
Машет веткой Палестины,
всех приветствуя, Господь.


И войдём мы в Царство Божье,
в вечность, сладкую, как джем,
где у самого подножья 
расположен Яд ва-Шем.

 

*  *  *

Я стихи пишу традиционно,

строю их в колонны и в каре.

Тупо ставлю, как во время оно,

точки, запятые и тире.

 

Стихотворец малого калибра,

никого не бьющий по губам,

я ценю возможности верлибра,

уважаю и анжамбеман.

 

Но милей мне строгие размеры,

и в любовных стансах вдругорядь

матерную лексику сверх меры

я стараюсь не употреблять.

 

В избранной компании, за вистом

или меж Лафитом и Клико

вы меня б назвали шишковистом

и послали б очень далеко.

 

И туда, отнюдь не корча целки,

двинусь я, не тратясь на бензин,

в упованьи, что мои безделки,

может быть, оценит Карамзин.

 

* * *

Бабушка с дедушкой, мать и отец,

пращуры, праотцы – и, как венец,

в этом порядке творенья

автор стихотворенья.

 

Вправду ль ты веришь, любимец харит,

что фимиам тебе дружно курит

чуждый высоких наречий

хор благодарных предтечей?

 

Что, восхищая Москву и Париж,

ты над листом одиноко паришь,

словно Создатель над бездной?

Не обольщайся, любезный.

 

Ибо в аду, где в почёте стихи,

плачет, свои отмывая грехи,

или смеётся до колик

дядюшка твой алкоголик.

 


*  *  *

С годами всё похожей на отца
я становлюсь.

                          И, знать, не без причины
в моём лице – черты его лица:
всё твёрже рот, всё явственней морщины.


И отраженье матери, что так
меня хранило в юности беспечной,
тускнеет, словно стёршийся пятак, –
на склоне жизни и пред жизнью вечной.


Но, может быть, земное отлюбя,
вне времени – ни старше, ни моложе,
как бы впервые только на себя
мы в смертный час становимся похожи.

 

*  *  *

Явится строчка – и сладится всё остальное,
совесть утихнет, утешится сердце больное,
будет хотя бы на миг посрамлён сатана –
только случилась бы, только б явилась она.

 

Был ли ты счастлив по жизни?

                                              Всё это цветочки –
ибо ничто не сравнится с явлением строчки,
лишь бы явилась, а там хоть трава не расти –
можно на лютне играть иль народы пасти.

 

Впрочем, пока ты, козёл,

                                    упражняешься с лютней,
в граде и мире становится всё бесприютней,
и удальцы, облачённые в шёлк и виссон,
тащат в узилище тех, кто не ими пасом.

 

Пляшет блудница, не путаясь в юбках и шалях,
пьёт гегемон и апостол скребёт на скрижалях,
правит правитель (да славится имя его!),
но как обычно – никто никому ничего.

 

Значит ли это, что дело доходит до точки?
Может, и так, только жди появления строчки –
в морок и в сумрак,

                           в кромешный распыл и распад.
Если не явится – будешь во всём виноват.

 

*  *  *

                                       Поучимся ж серьёзности и чести
                                                                       на западе у чуждого семейства.

                                                                 О. Мандельштам. К немецкой речи

 

Тётя Соня не любила немецкую речь.
Хотя, наверное, не об этом речь.
В чешском городе Марианские Лазни (бывшем Мариенбаде)
пьют минеральную воду и есть площадки для гольфа.


…Я почти ничего не знаю о своём двоюродном брате,
убитом через день после безоговорочной капитуляции
снайпершей из вервольфа.
Зато я отлично помню тётю Соню, его маму-врача,
одинокую старуху, ввергнутую во мрак,
убеждённую, что лично её касаются строки

                                                        Слуцкого Бориса Абрамовича
«Как убивали мою бабку?
Мою бабку убивали так…»


Ибо все её родичи (а было их, словно сосен в бору),
верившие, что мы в сорок первом возьмём рейхстаг,
были убиты без объяснений

в Бабьем Яру,

и в других, менее знаменитых местах.
Тётя Соня не выносила немецких фраз.
И тут сам Гёте ей не указ.
О, жестоковыйный язык, ты любишь, как ненавидишь, –
кровь христианских младенцев, русиш швайн, маца –
и если твои фонемы смягчил шелопутный идиш,
то что же не умягчил он аборигенов сердца?


…Я уж давно немолод и лечу свои хвори в бывшем Мариенбаде,

где дойче шпрахе несётся со всех сторон,
и бюргеры Кёльна (опять цитата из Слуцкого)

                                                            от местных красот в отпаде
и не жалеют для поправленья здоровья ни евров, ни крон.


Впрочем, как можно предположить, язык ни при чём –
дело, очевидно, в носителях языка.
То есть в том, как носить его, защищать ли огнём и мечом
от какого-нибудь харизматика и мудака.

 

Чтобы и русский, лучше которого, кажется, нет,
моя отрада и мука и, может, мой тайный дух,
не зазвучал бы однажды, как сивый бред,
коробя и оскорбляя вселенский слух.

К списку номеров журнала «Литературный Иерусалим» | К содержанию номера