Яков Шехтер

Тайны супружеской жизни

Глава пятая

 

В первые недели после свадьбы Зяма не мог заснуть до утра. Сказывалась многолетняя привычка бодрствования. Но главное, происходящее между ним и женой приводило бывшего поруша в величайшее возбуждение. Короткие минуты близости словно втыкали в его тело тысячи иголок. Он не мог ни лежать, ни сидеть, ни даже спокойно стоять.

Зяма выходил на крыльцо и, расхаживая взад и вперед, смотрел на крыши ночного Курува. Облитые лунным светом, они влажно блестели, напоминая Зяме черные глаза жены.

А может, это ему лишь казалось, ведь в душе играла райская музыка и перед глазами плавали цветные круги. До сих пор Зяма был бесконечно далек от земных радостей, центром и смыслом его жизни была духовность, учение Торы, служение Всевышнему. Близость с женой оказывала на него оглушающее воздействие. Он и представить не мог, будто способен испытывать нечто подобное, что в мягком женском теле кроется источник столь невероятного наслаждения.

Однако через месяц возбуждение стало спадать, а спустя полгода полностью отпустило бывшего поруша. И за это время Зяма понял, что ворота учения для него закрылись.

Во-первых, теперь по ночам он боялся оставаться один. Вдруг снова заявится Самуил-Самаэль вместе с дочкой? Ведь ребе Михл предупредил: связь с демоницей не разорвана и по бесовским законам Махлат считает себя законной женой Залмана.

 

Она, конечно, могла считать все, что взбредет в ее бесовскую голову, теперь у Зямы была настоящая, перед Богом и людьми, жена Броха. И, во-вторых, а может быть как раз, во-первых, этой настоящей жене вовсе не улыбалось проводить одинокие ночи в холодной постели.

От пожилых родителей Зяма, не задумываясь, уходил на учебу каждую ночь, а молодую жену закон предписывал радовать, то есть, называя вещи свои именами, ублажать в постели, особенно в течение первого года.

 И тут он столкнулся с серьезной проблемой. Будучи человеком богобоязненным, ученым и обстоятельным, Зяма капитально посидел над книгами по еврейскому закону, пытаясь разобраться, какие именно действия скрываются под словом «ублажать» и в какой последовательности их предписывается производить. Книги изъяснялись невнятно, отделываясь туманными намеками, ничего конкретного не объясняя. Комментаторы напирали на законы скромности и советовали заниматься этим как можно меньше.

Недоумение Зямы росло и достигло пика, когда он натолкнулся на прямое описание поступков одного праведника. О том говорилось, будто он делал это с такой поспешностью, словно лежал на раскаленной сковородке.

«Тогда почему это называется «ублажением», – в полной растерянности думал Зяма. – И какую радость может ощущать женщина, если муж относится к ней, точно к раскаленной сковороде?»

Вообще-то все книги завершали свои предписания настойчивой рекомендацией обратиться к сведущим людям. Предполагалось, будто в каждом месте, где живут евреи, обязательно отыщется дока, способный рассеять туман невежества и сомнений.

И действительно, был в Куруве один старичок, наставлявший молодых парней перед женитьбой. Поскольку у Зямы и Брохи обстоятельства выдались необычные, времени на подготовку к свадьбе попросту не осталось. Все пришлось делать наспех, через пень-колоду, обойдя вдумчивое приуготовление к столь серьезному шагу.

 В первую ночь пришлось справляться самим, без наставлений, ведь добраться до старичка Зяма не успел. Но, предварительно полистав книжки, он решил действовать подобно тому самому праведнику.

 Утром он честно признался себе, что мягкое, сладкое тело Брохи от волнения действительно было очень горячим, однако вовсе не походило на раскаленную сковороду.

Он тоже волновался. До дрожи, до озноба, до полного смятения чувств. Когда Броха ложилась в постель и, призывно посверкивая глазами, молча ждала его прихода, Зяму начинало колотить.

– Ну что ты, что ты, что? – успокаивающе приговаривала жена, гладя его по плечам и груди, но от ее прикосновений Зяма вообще терял голову. Такого взрыва чувств, такой бездны наслаждения он никогда не переживал и, судя по всему, Броха испытывала то же самое.

«Почему поменьше? – удивлялся поутру Зяма, когда с лучами солнца к нему возвращалась способность здраво рассуждать. – Вот же оно, счастье, не украденное, не идущее вразрез с заповедями. Настоящее, законное, полноправное счастье, радость для него и для Брохи. И его нужно побольше, а не поменьше!»

Это говорили чувства, однако тренированный, отточенный ум талмудиста немедленно выставлял перед мысленным взором Залмана пару-тройку весьма убедительных возражений. Прожив в разрыве между разумом и сердцем несколько недель, Зяма отправился к старичку за наставлениями.

От него он вышел злой, но спокойный. Выяснилось, что наставления не предусматривали ничего нового, до всей этой несложной премудрости они с Брохой успели добраться самостоятельно. Практические советы старичка годились ничего не знающему юноше перед свадьбой. Однако для человека с месячным стажем семейной жизни они были бессмысленны. К заповеди ублажения жены Зяме добавить было нечего и это успокаивало.

Злило другое: старичок давно забыл, каково быть молодым парнем в постели с молодой женой. Его советы подходили ангелам или полным праведникам, мысли которых были направлены исключительно на Божественное. Обыкновенному человеку они представлялись удавкой на шее зарождающейся любви. Подумав и взвесив, Зяма решил выкинуть из головы наставления старичка.

«Хватит с нас устрожений, четко прописанных в книгах, – решил он. – Обо всех других ограничениях и запретах я начну думать лет через пять после свадьбы».

Чем заняться еврею, если ворота учения для него закрылись, а молодая жена ждет не только любви, но и денег для покупки еды, ведения дома, одежды и украшений?

Не успели закончиться семь свадебных пиров, как Зяма принялся искать парносу, достойный заработок. К его изумлению, работа отыскалась моментально. Вернее, она сама пришла к нему в дом в лице реб Гейче.

 – Итак, юноша, – произнес владелец винокуренного заводика, степенно усаживаясь на лавку. – Чем ты намерен сейчас заняться?

Броха быстро поставила на стол свежеиспеченный медовый пряник и бросилась готовить чай. Приход реб Гейче застал молодую пару врасплох.

– Ищу парносу, – ответил Зяма. С ребе Гейче они были давно знакомы, тот посещал урок для работающих прихожан, который вел Залман. Большинство курувских евреев с утра разбегались по своим делам, но после вечерней молитвы не спешили домой на ужин, а задерживались в синагоге на час-полтора. Кто два раза в неделю, кто три, а особо заядлые – каждый день. Владелец винокурни был из заядлых.

– Очень правильное и похвальное решение, – произнес реб Гейче, не обращая внимания на медовый пряник. – Семья похожа на дом, ее нужно строить. По бревнышку, по кирпичику и на прочном фундаменте. Фундамент – это знание Торы. Его, слава Богу, ты уже заложил. Теперь нужно поднимать стены. А стены и крыша – это парноса. Не будет в семье денег, не будет счастья. Нищета и голод сильнее любви.

Броха поставила на стол две дымящиеся кружки с чаем и хотела уйти, но реб Гейче остановил ее.

– Нет-нет, я считаю, что ты обязана присутствовать при нашем разговоре. Главные решения в семье должны приниматься совместно.

Броха кивнула и уселась на лавку возле Зямы.

– Итак, как вы знаете, моя винокурня постоянно расширяется, – продолжил реб Гейче. – Раньше на телеге, развозящей бочонки с водкой по корчмам, кроме балагулы Менделя всегда сидел приказчик Гирш. Водка дело тонкое, опасное и соблазнительное, поэтому за ней нужен глаз да глаз. Менделю я полностью не могу довериться: когда речь заходит о выпивке, он немножко теряет голову. Поэтому лошадьми, разгрузкой и выгрузкой занимался он, а все расчеты с шинкарями вел Гирш. Сейчас из-за расширения дела Гирш нужен мне на винокурне. Поэтому я хочу предложить эту работу тебе, Залман.

Зяма застыл. Счастье оказалось так близко, так доступно. Разумеется, точных размеров жалования Гирша никто не знал, но разве в Куруве удается что-то утаить? Предложение реб Гейче сулило безбедную жизнь, возможность спокойно, не трясясь над каждым грошом, поднимать детей.

– Мы согласны, – ответила за двоих Броха. Она, как и Зяма, происходила из бедной семьи, в которой о достатке приказчика Гирша могли только мечтать. Поэтому, не теряя ни секунды, Броха одним резким движением ухватила птицу-удачу за синий хвост.

К работе Залман приступил в тот же день. Сразу выяснилось, что постоянного жалования ему не полагается, величина заработка зависела только от него. Водку на винокурне ему отпускали по постоянной, невысокой цене. Залман должен был продавать ее шинкарям с надбавкой и вот она-то и составляла заработок его и Менделя. Больше продашь, больше получишь. Дороже продашь, больше получишь. Простой расчет!

Его предшественник Гирш так и поступал, но Залман, к вящему изумлению Менделя, повел себя совершенно по-иному. Наценку он установил мизерную, после вычета доли Менделя ему едва оставалось на жизнь. Зато товар расхватывали просто из рук, и шинкари Зяму обожали, ведь они хорошо зарабатывали на его честности и нескаредности.

Броха ухитрялась достойно вести хозяйство на скромный заработок мужа, а он все свободное время проводил над книгами. Ворота учения потихоньку, со скрипом, начали вновь отворяться.

Прошло несколько лет. Зяма заматерел, неожиданно быстро расплылся, оброс бородой, гибкий юноша превратился в солидного мужчину, выглядевшего старше своих лет. Да и Броха порядочно раздалась, напоминая собой конус, обращенный широкой стороной вниз. Роды не щадят женскую фигуру, расширяют бедра, оттопыривают все, что сзади ниже талии, наливают полнотой подбородок.

Зяма не замечал перемен во внешности жены. Она для него была единственной разрешенной Богом женщиной во всем мире. А раз так, какая разница, где прибавилось жира и насколько набрякли мешки под глазами от бессонных ночей, проведенных возле люльки с хныкающим младенцем?

 Любил ли Зяма Броху? Хороший вопрос! И в нем стоило по-настоящему разобраться. Зяма много раз задавал его себе и не раз пытался ответить на него с максимальной честностью. Вокруг столько болтали о любви, разумеется, плотской, между мужчиной и женщиной, пусть даже в самом возвышенном, супружеском виде, но все равно приземленной. Юношей он пропускал мимо ушей эти разговоры простонародья; порушу, сосредоточенному на возвышенном, они казались грубым унижением самого слова «любовь».

 Любовь… что они понимают в любви? Зяма любил запах старых книг, любил разбирать сложные комментарии, любил молиться, любил Тору и надеялся, что любит Бога. А жена, женщина, это, в общем-то, лишь помощник на жизненном пути. Помощник важный, очень удобный и существенный, иногда приносящий немалое наслаждение. Но любовь… разве любит балагула колеса своей телеги?

Это Броха была обязана его любить, ведь именно он сделал из нее сосуд. Не в грубом, примитивном смысле, как его понимают неграмотные люди. Превратив ее из девушки в замужнюю женщину, он открыл для нее прежде закрытые источники Божественного света.

«Впрочем, колеса, – думал Зяма, – неточное сравнение. Я люблю Броху, как балагула любит свою лошадку. Да, меня переполняют теплые чувства, когда я думаю о жене, да, мне важны ее здоровье и хорошее настроение, и я готов пожертвовать многим, лишь бы моя лошадка была довольна жизнью. Но можно ли назвать это любовью?»

Мысли мыслями, сомнения сомнениями, но в чужую голову еще никому не удалось проникнуть. Для всех окружающих Зяма и Броха были идеальной парой, и вечный старичок, наставлявший женихов перед свадьбой, приводил их в качестве примера для подражания.

Дом Зямы и Брохи находился возле одной из площадей Курува, где возвышалась главная синагога, перед которой обычно проводили обряд бракосочетания, ставили хупу. По дороге на площадь свадебные процессии не могли миновать их дом, и Зяма с Брохой всегда выходили на крыльцо приветствовать жениха и невесту. В память о своей женитьбе, отмеченной необычными обстоятельствами, они брали авдальные свечи, как это было на их хупе, и, прикрывая руками от ветра трепещущие огоньки, благословляли жениха и невесту.

 Смотрели Зяма и Броха не на процессию, а друг на друга, и казалось, жар пламени свечей проникал прямо в их души. Сами того не сознавая, они стали добрым предзнаменованием, хорошей приметой для новой пары, и поэтому свадебные процессии вовсе не случайно проходили именно по их улице.

С годами характер Зямы становился все покладистей, а Броха, наоборот, дальше и дальше уходила от девичьей мягкости. Чрезмерная снисходительность мужа начинала ее раздражать. Ей без конца хотелось его поправлять, ведь ошибки и промахи были видны, как на ладони. Увы, со своими замечаниями Броха частенько садилась в лужу.

 Как-то раз Залман вернулся из поездки в расстроенных чувствах.

– Я ведь совсем с ним не знаком, – повторял он, рассказывая жене про устроенную ему подлость. – И даже не успел сделать ему ничего хорошего! Почему же он повел себя столь низко и недостойно?

–Ты оговорился, – поправила его Броха. – Не успел сделать ему ничего плохого.

– Вовсе нет, – махнул рукой Зяма. – Именно хорошего. Люди ведь не любят, когда им делают добро.

Вместо ответа Броха с озабоченным видом потрогала лоб мужа.

– Зямчик, ты хорошо себя чувствуешь?

– Вполне хорошо, а почему ты спрашиваешь? И почему проверяешь у меня температуру?

– Потому, что ты говоришь странные вещи.

– Они странные лишь на первый взгляд, Броха. Люди не любят чувствовать себя должниками, а доброе дело воспринимают как долг, требующий возврата. Если человек порядочный, он старается вернуть добро, если не  выходит тому, от кого получил, то кому-нибудь другому.

А люди низкие начинают искать причину, освобождающую от возврата долга. Самый простой и чаще всего используемый выход – очернить дарителя. Мол, он такой негодяй, что ему не полагается ничего возвращать. Я с этим сталкиваюсь постоянно в своей работе и уже перестал удивляться.

– Какой же ты умный! – ахнула Броха. – Мне такое и в голову не могло прийти.

– Ну, – скромно потупился Зяма. – Это ведь не мои мысли, я только повторяю слова великих людей.

– Если повторяешь к месту и по делу, значит, они стали твоими, – возразила светящаяся от гордости Броха. – А значит и моими тоже. У нас ведь все на двоих, не только ложки и плошки!

– Конечно, конечно, – ответил успокоенный Зяма. Ответ Брохи точно вписывался в нарисованную им в уме картину супружеских отношений и не мог не принести успокоение.

Восхищение восхищением, но Броху изрядно угнетало, что ее муж, мудрец и знаток Учения превратился в заурядного приказчика на винокуренном заводе.

– Ты так много прочитал книг! – то ли восторгалась, то ли укоряла она Зяму. – Почему бы тебе ты не стать раввином, как ребе Михл, ведь ты знаешь не меньше его?!

– Меньше, куда меньше, – устало отражал ее наскоки Зяма. – Понимаешь, есть старые солдаты, которые ничего другого не умеют, кроме солдатского ремесла и поэтому застряли навечно в этом звании. А есть молодые генералы, которые с возрастом выходят в фельдмаршалы. Вот я – солдат, а ребе Михл – фельдмаршал!

– Ты тоже фельдмаршал! – возражал Броха. – Почему бы тебе не подготовиться и сдать экзамены на раввина?

– Я вижу, тебе не терпится стать ребецн, – улыбался Зяма. – Никаких шансов, моя дорогая, просто никаких. Но если ты приложишь усилия, и будешь тратить больше времени на воспитание наших мальчиков, сможешь стать матерью раввина.

Но Брохе не сиделось. Ладно, если по духовному пути ее муж не хочет продвигаться, то пусть больше зарабатывает! По ее мнению их положение становилось с каждым годом хуже и хуже. Родились, слава Богу, трое детей, а Зяма приносил домой те же самые деньги. Неплохие, но те же самые. И ни за что не соглашался что-либо изменить.

* * *

Как-то раз Залман отправился с товаром под Наленчув, городок в пятнадцати верстах от Курува. Евреев в окрестностях Наленчува почти не было, жили там преимущественно поляки и русины, и шинков по округе насчитывалось больше двух десятков. Пили крепко, но ума не пропивали. Крестьяне много и тяжело работали, жизнь мало кому из них  давалась легко. В шинках  искали забвение от надрывного труда и беспросветного будущего, спасение водкой было самым простым и быстрым из всех возможных спасений.

В первый постоялый двор под Наленчувом Залман и Мендель прикатили после заката, когда вечерняя роса уже блестела на листьях придорожных лопухов, а черные тени вязов делили пыльный шлях на неравные доли. Постоялый двор словно плавал в голубом тумане, полная луна ярко освещала забор с надетыми на штакетины глечиками.

Дело сладили быстро, шинкарь Дарек всегда брал два бочонка и платил на месте, не торгуясь. Еще бы ему торговаться, цены, которую назначил Зяма, в природе не существовало. Поэтому принимали его по-царски.

– Ну, куда вы поедете, на ночь-то глядя? – уговаривал Дарек. – Переночуйте у меня в лучших нумерах, отдохните, а за ужином я пошлю к бабке Циле.

 Бабка Циля, жена покойного управляющего маетка одного из живших в Наленчуве панов, уже много лет готовила для польских постоялых дворов, где останавливались евреи. Давным-давно ее мужа по ошибке убили на охоте, управляющий сопровождал пана, отошел по нужде в сторону и пан, приняв его за прячущегося в кустах кабана, всадил ему в спину заряд картечи.

Когда Циля стала разбирать дела мужа, выяснилось, что денег в доме почти не осталось, а пан положил вдове мизерное содержание. В Наленчуве поговаривали, будто убийство было не случайным, управляющий прознал о темных махинациях пана, и тот решил избавиться от свидетеля. Но о каких махинациях шла речь, и насколько правдивыми были эти слухи – только Небу известно…

 Циле пришлось остаться в городке, ведь пан платил, пока вдова убиенного была на глазах у всех. Содержания не хватало, и Циля принялась готовить кошерную еду для постоялых дворов.

Залман не хотел оставаться, но Мендель воспротивился.

– Зачем лошадок в темноте гонять? Дороги тут разбитые, не приведи Господь, угодят в яму, зашибут ноги или еще хуже. И спешить-то куда? Товар ведь не портится!

Остались. Мендель распряг лошадей, поставил в стойла, задал корму. Он никому не доверял своих лошадок, считая их чуть ли не членами семьи. Телега с водкой была надежно укрыта в каменном амбаре за толстыми створками ворот. Ключ от замка лежал у Менделя в кармане, и, тем не менее, он каждый час выходил проверить, все ли в порядке.

Силой его Всевышний оделил немеряной. Загнуть в узел толстенную кочергу было для Менделя детской забавой. Он мог присесть под лошадь, встать с ней на плечах и преспокойно разгуливать по улицам к вящему восторгу детей и зевак. Поляки называли его человек-гора, и покуситься на охраняемый им груз не могло прийти в голову самому последнему дураку.

Все это Менделю было хорошо известно, но, тем не менее, всегда, на любой стоянке он с часовой точностью выходил к амбару или сараю, где стояла телега, проверял замок и несколько минут стоял, прислушиваясь, не доносится ли изнутри подозрительные шорох или бульканье.

Принесли чугунок и корзину от бабы Цили. Все было тщательно обернуто в чистую холстину и завязано на несколько узлов. Зяма и Мендель помолились и сели ужинать. Подавал разбитной, ловкий половой, с плотной черной шевелюрой, похожей на конскую гриву, и жгучим блеском таких же черных глаз.

– Водочки не желаете? – спросил он, когда путники принялись за еду.

– Нет, спасибо, – отказался Зяма.

– А чья у вас водка? – степенно спросил Мендель.

– Как это, чья? – удивился половой. – Ваша, разумеется.

– Ну, подай, подай, – велел Мендель.

Половой принес бутылку и поставил на стол перед балагулой. Тот налил полный стакан, медленно выпил и почмокал губами, словно к чему-то прислушиваясь.

– Наша, говоришь? Больно хороша для нашей.

Половой только пожал плечами, мол, что есть, то есть.

 С ужином Зяма не спешил. Еда – это очень важная часть жизни и относиться к ней следует осторожно и внимательно. Берет человек кусок плоти убитого животного или перетертые зерна срезанного растения и делает их частью своего тела, частью себя самого. От того, что человек ест и как он это делает, зависят трезвость мысли, ночные страхи, страсти и порывы, не говоря уже о болезнях.

Мендель обычно нещадно наворачивал, быстро уминая все лежащее на тарелках, но, оказываясь за одним столом с Залманом, следовал его повадке и тоже не торопился. Вот только подливал и подливал себе из бутылки. Половой стоял поодаль,  но наготове, возможно, рассчитывая на чаевые,  возможно, повинуясь указанию Дарека обслужить гостей самолучшим образом.

После ужина Зяма отправился в свою комнату и вытащил из сумки сборник новых респонсов раввинов Люблина. Ему совсем недавно привезли эту книгу, он взял ее с собой в дорогу и с большим интересом и превеликим удовольствием просидел над ней заполночь.

 Мендель не встал из-за стола. В поисках,  чем  бы еще поживиться, он сделал знак половому выгрести на свою тарелку все, что осталось в чугунке. Пока тот скреб ложкой по дну, Мендель решил налить себе водочки, но из бутылки выкатилось всего несколько капель.

– Освежить? – улыбнулся половой.

– Освежи.

Спустя минуту, перед Менделем красовалась полная бутылка, а на тарелке призывно дымились остатки курицы.

– Звать-то тебя как? – спросил Мендель. Половые у Дарека менялись довольно часто, и Мендель не помнил их имен и лиц. Этот ему нравился, было в нем что-то вызывающее доверие.

– Станислав, Стас.

– Выпьешь со мной, Стас?

– Дарек запрещает. Но хрен с ним, уже ночь на дворе и посетителей больше нет. Выпью.

Он принес чистый стакан и поставил перед Менделем.

– Половинку, не больше. Вдруг, кого-то нелегкая принесет.

Выпили. Мендель захрустел курицей, а половой лишь втянул носом воздух и чуть потряс головой.

– Хороша водка, – пробурчал Мендель сквозь курицу. – Хороша!

Стас перегнулся через стол и прошептал:

 – Хороша, да не ваша.

– Что значит, не ваша? И чего ты шепчешь, никого ж вокруг нет?!

Половой встал и пересел на скамью рядом с Менделем.

– Эту водку подпольно гонит один поляк на заброшенном хуторе. Дарек потихоньку берет у него маленький бочонок. Цена – смешная, а товар очень хороший.

– Опасно, – покачал головой Мендель. – Если власти прознают о торговле незаконной водкой, разнесут твоего Дарека по кочкам. А пан Анджей, у которого право на курение водки в наших краях, тому поляку оторвет голову вместе с хутором.

– Потому Дарек и берет только один бочоночек, чтоб никто не заметил. Но даже на нем наваривает будь здоров!

– Рисковый парень, – хмыкнул Мендель. – А тихий-тихий, кто бы мог подумать?!

Стас снова наполнил стаканы. На сей раз, налил и себе полный. Взял горбушку хлеба, крупно посолил и произнес:

– За ваше и наше здоровье!

– Лехаим, – отозвался Мендель и опрокинул стакан в глотку.

Он пил крупными глотками, не морщась, как пьют воду. Стас зажмурился, кривясь, опорожнил стакан и набросился на горбушку.

–Чего кривишься, – добродушно заметил Мендель. – Если не любишь, зачем пьешь?

– А может, я люблю кривиться, – ответил Стас. – Так нравится товар?

– Какой товар? – недоуменно переспросил Мендель.

– Да вот этот, – указал на бутылку Стас. – Тот поляк на хуторе мой брат. Давай дело сладим.

– Какое еще дело?

– То самое! Я тебе по дешевке буду водку выставлять. Твой хозяин, реб Гейче, с каждой бочки платит долю Моравскому, плюс налоги. А эта водочка чистая, никаких наценок. Ты ее продавай и хозяину своему ничего не говори. Шинкари по твоей цене все сметают, лишней бочки никто не заметит. А навар тебе будет – о-го-го! Понимаешь, тебе лично, тебе, а не хозяину.

–Да ты что! – ахнул Мендель. – Разве я вор? И думать о таком не моги!

– А кого ты обворовываешь? – удивился Стас. – Реб Гейче за свою водку получит сполна, до грошика. Шинкари будут счастливы по вашей низкой цене прикупить еще товару, им все время не хватает. Кто же останется в накладе? Казна не получит налога с этой бочки и пан Моравский заработает меньше. О них ты заботишься? Эти подлецы сосут из нас кровь, где только могут! Их провести не воровство, а святое богоугодное дело.

– Нет, я не дурак, сам голову в петлю засовывать! – замахал руками Мендель. – Нет, нет и нет.

– Ну, как хочешь, – тут же отстал Стас. – Мое дело предложить.

Мендель сидел еще с полчаса, допивая водку. Она и в самом деле была хороша. Чистая, крепкая, огнем текла по жилам и почти не ударяла в голову. Видимо, очищал ее поляк на совесть, не спешил, не экономил.

Мысли о дополнительном заработке не дали Менделю заснуть. Вернувшись в номер,  он  долго ворочался с боку на бок, и кровать жалобно повизгивала под весом его большого, грузного тела.

У всякого еврея хватает забот, и ото всех забот помогает только одно лекарство – деньги. Свое предложение Стас сделал как нельзя вовремя, Менделю именно сейчас были позарез нужны пять-шесть сотен золотых, которых взять было абсолютно неоткуда.

А риск… риск, конечно был, но и в самом деле небольшой. Кроме Залмана никто точно не знал, сколько водки они брали с собой в каждую поездку. И тем более, никто не мог подсчитать, сколько ее продавали в десятках шинков. Конечно, реб Гейче все записывал в конторскую книгу, чтобы потом платить налоги, но между записью и реальной жизнью существует зазор, куда вполне помещалась еще одна бочка.

 Говорить с Зямой обо всем этом не имело никакого смысла. Насколько Мендель успел его узнать, он был прямой, как угол дома. Уговорить Залмана мог лишь один человек на свете – Броха. И, вернувшись из поездки, балагула отправился прямо к ней.

– Это очень интересное предложение, – по-мужски ответила Броха. – Но опасное. Нужно хорошенько его обдумать. Дай мне неделю.

Мендель ушел от Брохи обнадеженным. Он успел сжиться с мыслью о дополнительным заработке, прикинул, сколько будет ему доставаться и понял, что недостающие шесть сотен золотых он соберет за три месяца. А потом… сияющее пространство безбедного «потом» манило и тревожило грубое сердце балагулы. Он с нетерпением отсчитывал дни, дожидаясь назначенного Брохой срока, пока его не вызвал к себе Залман. До утра он сидел в конторе винокуренного заводика, а после обеда уходил в синагогу.

– Жене надо что-то перевезти, – сказал Залман, явно торопясь покинуть контору. – Ты бы не помог?

– Конечно, конечно, – замирая от радости, воскликнул Мендель. У него не было ни малейших сомнений в том, для чего Броха хочет его видеть.

– Сделаем так, – с порога объявила Броха. – Зяма ни о чем не должен догадываться. Начиная с ближайшей поездки, ты будешь ставить на телегу еще одну бочку. Пустую, на всякий случай. Вдруг одна из полных треснет, или потечет или мало ли какой случай в дороге. Должна быть запасная, куда перелить товар.

– Разумно, – согласился Мендель. – Правда, ничего такого до сих пор не бывало, бочки дубовые, крепкие…

– А вдруг? – перебила его Броха. – Стоит ли рисковать дорогим товаром? В любом случае ты уже завтра поделись с Зямой своими опасениями и скажи, что хотел бы подстраховаться. Ничего подозрительного в этом нет.

– Хорошо. А что дальше?

– Дальше очень просто. На постоялом дворе у Дарека ночью ты вместе со Стасом меняешь пустую бочку на полную. А потом втихаря от Зямы продаешь ее шинкарям чуть дешевле, чем обычно. Но с условием держать язык далеко за зубами. Шинкари люди ушлые, за грош мать родную продадут. Хоть и смекнут, что дело не совсем чисто, но будут брать и молчать. А вот от тебя, Мендель, многое зависит. Многое, если не все. Сумеешь?

– Думаю, что сумею, – ответил Мендель. – Уверен, что сумею.

С того дня начались «семь сытых лет» в семье Зямы и Брохи. Под шорох страниц, под смех подрастающих детей, под шелест листопада и раскаты летних гроз.

«Вот она, моя жизнь», – иногда думал Зяма, возвращаясь в субботу вечером из синагоги. Курув светился желтыми и розовыми огнями окон, всхрапывали в сараях лошади и коровы, неземной чистоты звезды холодно переливались в черном небе.

«До чего же хорошо, – думал Зяма. – Хорошо вдыхать этот воздух, украшенный ароматами субботних блюд, хрустеть подошвами сапог по снегу или палой траве, думать о заботах, ждать праздников, гладить детей, обнимать Броху. До чего же хорошо жить!»

Броха тратила деньги осторожно, вела дом на цыпочках, не роскошествуя, покупая лишь самое необходимое. Мало ли в Куруве завистливых глаз, скрупулезно оценивающих возможный заработок Залмана и расходы его жены? Остававшиеся монеты она увязывала в мешочки и тщательно прятала. Подрастут дети – пригодится все, до последнего грошика.

И Мендель расцвел, стал собирать приданое для двух дочерей, скрытно пополняя тяжелыми золотыми монетами захованный в заветном месте мешочек. Казалось, не будет конца этим «сытым годам», никогда не закончится спокойная, уверенная жизнь.

 

* * *

Увы, счастье закончилось быстро, очень быстро, слишком быстро, не протянув даже нескольких лет. Инструмент, заложивший его основу, оказался разрушителем стен. Ловко провернув какие-то дела в Куруве, Станислав зашел отпраздновать удачу в местный шинок, напился и с пьяных глаз болтанул лишнего собутыльникам. И все бы сошло с рук, забылось и вылетело из хмельных голов, если бы за соседним столом не сидел доносчик, мойсер Гецл.

То ли он пришел позже, когда все уже были достаточно пьяны и плохо различали, что происходит вокруг, то ли с самого начала сидел, незаметно забившись в угол, но птичка вылетела из гнезда, и тайное стало явным.

Гецл помчался к пану Моравскому, подпрыгивая от возбуждения. Давненько в его сети не попадалась такая жирная рыба! Еще бы, незаконное производство водки и безналоговая торговля ею! На что они покусились, идиоты, на что посмели поднять руку!

Пан Анджей тут же пришел в бешенство. Никто из домашних и слуг не удивился, Моравский впадал в ярость по три раза на дню, почти всегда без видимых причин. Эмилия, его жена, решила прибегнуть к испытанному средству – задушевной беседе.

– Да как я могу успокоиться, – заорал Моравский, выслушав жену. – У меня воруют, запустили руки по локоть в мой карман и нагло шевелят пальцами!

– Ну, дорогой, сколько там они могут уворовать? Мелкие лавочники, шинкари, арендаторы? Гроши, грошики!

– Грошики! – заревел пан Анджей. – Это мои, мои грошики! Размету, разнесу по кочкам. Жиды проклятые!

– При чем тут евреи? – удивилась пани Эмилия. Она уже успела познакомиться со всеми подробностями дела, ведь разговаривая с Гецлом Моравский орал так, что хрустальные подвески в люстре жалобно позванивали. – Водку поляки курили, и продавали ее тоже поляки. Поляки же и покупали. Во всей цепочке два еврея, Залман и Мендель.

– Ты ничего не понимаешь в жидах, ничего! Они всему зачинщики! Сидят в своих синагогах и целыми днями меркуют, как поляка объехать на кривой метле. И ведь объезжают, еще как объезжают! Больно много воли себе взяли. Ну, да ничего, ничего, я им руки укорочу!

– Не трогай их,– сказала пани Эмилия. – Если хочешь знать, я сама почти еврейка.

– Ты жидовка? – пан Анджей покраснел и выпучил глаза, точно вареный рак.

– Ну не совсем, но почти.

– Это как, почти? Почти не бывает!

– Еще как бывает, – улыбнулась пани Эмилия. – Вместо того, чтобы шуметь и топать ногами, выпей бокал кларета, сядь возле меня и послушай.

– Какой, к чертям собачьим, кларет! Такие новости надо запивать только водкой!

Пан щелкнул пальцами, вышколенный лакей тут же поднес серебряный поднос с хрустальным графинчиком и фужером. Пан налил полный фужер холодной водки, выпил, не закусывая, и собрался повторить, но пани поднялась с канапе.

– Ты куда, дорогая? – развел руками успокоенный водкой Моравский. – А рассказ?

– Не могу слушать, как ты говоришь грубости. Приди в себя, тогда и поговорим.

– Я уже пришел, – почти нормальным тоном заверил Моравский. Он вспыхивал, как солома, но и перегорал моментально, уже через пять минут почти полностью забывая о приступе бешенства.

– Ладно, поверим тебе на слово, – шутливо погрозила пальчиком Эмилия, возвращаясь на канапе. – Но не больше одного фужера!

 За годы супружества она хорошо изучила характер мужа и знала, за какую веревку дергать, направляя норовистого скакуна в нужном направлении.

– Убирайся, – бросил Моравский лакею, и тот немедленно вышел, тихонько притворив за собой дверь. Пан выпил еще фужер, пригладил указательным пальцем усы и осторожно опустился на канапе рядом с женой. Эмилия умела и любила говорить, а пану нравилось слушать ее рассказы, немало украшавшие их скучную деревенскую жизнь.

 – В деревне, где я выросла, – начал пани Эмилия, – жил колдун по имени Марек. Да-да, самый настоящий, и все жители его боялись.

Моравский иронически хмыкнул и снова пригладил усы.

– Если ты будешь надо мной смеяться, я не стану рассказывать.

– Не обижайся на своего старого мужа, моя дорогая, ты ведь знаешь, как я тебя люблю!

Он нежно взял жену за руку и поднес к губам. Водка начала свое магическое воздействие, и сварливый, вздорный пан с тяжелым характером менялся прямо на глазах.

– Знаю, знаю. Только ты вовсе не старый, – возразила Эмилия, – а солидный и мудрый!

Она нежно провела пальчиками по щеке мужа, и продолжила:

– Как и все колдуны, Марек ссужал деньги в рост, и половина деревни была у него в должниках. Он и в молодости слыл недобрым человеком, ведь хорошие люди не станут заниматься богопротивными делами, а к старости его характер совсем испортился. И задумал Марек извести род людской и начать прямо с деревни, в которой прожил всю жизнь.

Один крестьянин задолжал ему большую сумму. Колдун специально обращался с ним ласково, предлагал хорошие условия и ссужал еще и еще, пока долг не вырос до небес. Отдавать бедолаге было не с чего, и тогда Марек пригласил его к себе, напоил водкой и предложил сделку:

– Ты приносишь мне святую гостию из костела и сердце своего трехлетнего сына, а я списываю долг и дарю тебе сто золотых. Да-да, не смотри на меня так. Если ты не вернешь деньги, я заберу твою хибару и все хозяйство, а тебя вместе с семьей выброшу на улицу. Твои взрослые дочери, чтоб не умереть с голоду, пойдут на панель, а трехлетний ребенок все равно умрет, не выдержав голода и скитаний. На сто золотых ты устроишься, начнешь новую жизнь и родишь себе еще сына, а то и двоих. Дурная работа нехитрая, а жена твоя еще в соку.

Крестьянин принялся умолять колдуна, в ногах валялся, слезы горькие лил, только тот ни в какую. Или гостию и сердце или немедленно весь долг до гроша. Понял бедолага, что деваться некуда, и согласился.

– Ух-ты! – воскликнул Моравский. – Неужели сына родного загубил?

– Гостию из костела украсть было несложно, – отозвалась пани Эмилия. – А вместо сына он зарезал поросенка и принес Мареку его сердце. У нас в деревне говорили, будто внутренности свиньи и человека похожи. Я сама никогда не видела ни тех, ни других, но так рассказывали.

Из сердца и святой гости колдун изготовил снадобье и насыпал во все колодцы деревни. Он думал, что начнутся эпидемия, мор, но вышло по-другому. Свиньи, приходящие на водопой, начали дохнуть. Крестьяне быстро сообразили, что дело нечисто, перестали поить животных из колодцев, и падеж прекратился.

– Славная байка, – расхохотался пан Анджей. – За хороший конец можно и выпить!

Он встал, подошел к столику, на котором лакей оставил графинчик с водкой, и осушил еще один фужер.

– Извини, дорогая, но эту историю я уже слышал. Правда, немного в другом виде. Жид-колдун захотел отравить поляков Познани. Но не обычным ядом, дело бы скоро раскрыли, а так, чтобы никто не догадался.  Разумеется, на жизнь колдун зарабатывал ростовщичеством, как и многие из его племени.

И был у жида должник, тоже увязший по уши, а у того грудной младенец. Только не сердце ребенка колдун потребовал, а стакан грудного молока, которым жена католика младенца выкармливала. Получив молоко, колдун пробрался в полночь на центральную площадь Познани, где на виселице болтался казненный днем вор. Снял повешенного, расколол ему череп и залил молоко. Прислушался, а оттуда донеслось свиное хрюканье.

– Ох, меня обманули, – застонал жид, – меня обманули!

Но делать уже нечего, пришлось убраться восвояси. А следующим утро все свиньи Познани сбежались под виселицу и стали рвать друг друга на части. Представь себе, что вместо свиней на площадь прибежали бы честные католики? Да они бы поубивали друг друга!

Эмилия улыбнулась:

– Анджей, неужели ты веришь в эти сказки?

– Но ты же веришь в свои!

– Ты просто не дослушал меня до конца. Этот колдун потом сделал, уж не знаю из чего, другое снадобье и началась страшная эпидемия. Все умирали, и поляки, и русины, и евреи. Кроме одной семьи.

Много лет назад через нашу деревню проезжал цадик из Лежайска. Из его коляски выпала какая-то книга, но никто не заметил пропажи. Книгу подобрал игравший на улице еврейский мальчик, по имени Пинхус. Он не подозревал, что ее потерял цадик, но бежал почти час за коляской, пытаясь вернуть пропажу. Кони шли резво, и Пинхус никак не мог догнать путников, пока те не остановились у речки. Цадик взял книгу и спросил мальчика, где он ее нашел? Тот ответил. Цадик погладил Пинхуса по голове и благословил, чтобы его дети никогда не болели.

Мальчику тогда это показалось странным, он сам еще был ребенком, но про благословение цадика никогда не забывал. Прошли годы, Пинхус вырос, женился, завел семью. И тогда все увидели, что слова праведника сбылись. Ни один ребенок в семье Пинхуса ни разу не заболел. Ничем, даже насморком.

Когда началась эпидемия, родители одного из заболевших детей сообразили отнести его Пинхусу и попросили усыновить. И что ты думаешь, на второй день ребенок выздоровел. Слух об этом мгновенно разнесся по деревне, и родители всех заболевших детей принесли их в ту семью. Во дворе немедленно возвели шалаш, как продолжение дома, и в него уложили заболевших. Пинхус с женой ухаживали за ними, точно за своими собственными детьми, и те стали поправляться, один за другим.

И тут заболела я. Моя мать, недолго думая, положила меня на коляску, отвезла к Пинхусу и попросила удочерить, как остальных заболевших. Но тот отказался, ведь я была католичкой, из старинного шляхетского рода, а вовсе не еврейка. Мама стала его умолять, просить о спасении, а он ни в какую: не можем удочерить, она не еврейка. Так сделайте ее еврейкой, сказала мама. Не знаю как, не знаю что, но они провели какую-то процедуру. Я ничего не помню, маленькой была, да и в жару, но мама рассказывала. В общем, Анджей, положили меня в шалаш к другим детям, моим названым братьям и сестрам, и через день я выздоровела.

Мама, конечно, сразу забрала меня в поместье, и больше я никогда не видела ни Пинхуса, ни его семьи. Знаю только, что много-много лет подряд отец каждую осень, перед началом еврейских праздников, отправлял Пинхусу полную телегу всяких подарков.

Моравский несколько минут молчал, поглаживая усы, потом воскликнул:

– Так что, из-за этой истории я должен мириться с воровством?

– Не мирись, – мягко ответила пани Эмилия, – но и не свирепствуй. Предупреди виновных, что было, то было, но больше такого не должно происходить.

 

* * *

На следующий день после семейной беседы супругов Моравских Залман был доставлен к пану Анджею. Два гайдука вломились утром в его дом и велели немедленно собираться. Залман сидел за столом, завтракая после молитвы.

– А для чего пан Моравский хочет меня видеть? – спросил он спокойным голосом человека, не чувствующего за собой ни малейшей вины.

– Цыц! – рявкнул один из гайдуков. – Язык не распускай. Велено явиться. Встал и пошел! Ну?

В качестве подкрепления своего довода он поднял нагайку и со свистом ударил по столу. Тарелка разлетелась вдребезги, и кусочки каши перепачкали одежду Залмана. Броха стояла белее стены. Она сразу поняла, в чем дело, и надеялась лишь на то, что открытость и прямота ничего не знающего мужа может их спасти.

Несмотря на обещание не свирепствовать, пан навалился на Залмана, как медведь на улей с медом. Однако, несмотря на угрозы, проклятия и зловещие обещания, жидок вел себя уверенно, как ни о чем не подозревающий человек. Все обвинения он полностью отметал, ссылаясь на подробные записи в конторской книге.

– Посмотрите на мой образ жизни, – спокойно повторял Залман. – На что, по-вашему, я трачу такую кучу уворованных денег?

– Стану я рыскать по твоей хибаре в поисках кубышек? – усмехался пан. – Спущу с тебя шкуру живьем, а кубышки твоя баба сама выкопает и принесет.

– Нет у нас никаких кубышек, – пожимал плечами Залман. – Еле-еле концы с концами сводим. Не верите, выясните у шинкарей, которым я водку продаю. Спросите, сколько они платят, сравните с тем, почем мне отпускают товар на винокурне, и все станет на место.

Пан считал себя опытным человеком, хорошо разбирающимся в людях. Уверенность и спокойствие Залмана произвели на него благоприятное впечатление. В общем-то, кроме доноса Гецла, у Моравского не было никаких доказательств. Да и сам донос, подслушанный разговор в шинке, мог оказаться пьяной похвальбой или откровенным враньем. И пан Анджей решил послушаться жену – спустить дело на тормозах.

Он, разумеется, еще долго орал на Залмана, угрожая и требуя, но, видя его неприступность, в конце концов, отпустил, взяв с него слово даже не думать ни о чем подобном. Слово Зяма дал с легкостью, ему и в голову не могло прийти, что творили за его спиной любимая жена и верный помощник.

Казалось, гроза прошла, и вновь потянулись дни, наполненные медовым шелковым покоем и привычными заботами. Разумеется, отношения со Станиславом Мендель немедленно прекратил. От таких болтунов нужно держаться подальше, а не пускаться вместе с ними в щекотливые и опасные затеи. Но на всемирной фабрике душ делу готовился новый поворот.

Непонятно каким образом, но о незаконной продаже водки стало известно воеводе, и тот немедленно спустил с поводка полицию. Первым взяли Стаса. После двух часов основательного допроса тот рассказал о трех десятках шинкарей, которым через Зяму сбывали незаконную водку. Речь шла не про одну бочку в месяц, а о многих и многих бочонках, которые Мендель забирал в условленном месте, а Залман после продажи привозил деньги. Ущерб казне оценивался в тысячах золотых.

– Это евреи нас подбили, – кривя рот, чтобы не заплакать, каялся Станислав. – Залман все придумал, Залман нас научил, Залман нам крошки бросал, а жирный кусок тащил себе. Он всех нас обманывал, врал на каждом шагу. Я давно хотел прийти и сознаться, но боялся его мести. Он жестокий, безжалостный злодей, если узнает, что я его выдал, сведет со мной счеты!

Следователь не поверил, признание Станислава выглядело оговором. Залман родился и вырос в Куруве, его хорошо знали не только евреи. Портрет, нарисованный свидетелем, мало походил на реального человека.

Кроме того, концы слишком легко и просто сходились в одной точке. Но все-таки следствию решили дать ход. Вызвали трех шинкарей, названных Станиславом, и трое из них подтвердили, что покупали у Залмана недорогую водку. Их показания совпадали с тем, что рассказал Залман, и следователь почти решил закрыть дело, но на всякий случай вызвал еще двоих шинкарей. И вот тут его ждал сюрприз, шинкари полностью повторили слова главного свидетеля о десятках бочонков, еврейской хитрости и обмане.

Тогда на допросы потащили Залмана. Тот повторял, что ничего не знает, не видел и не слышал, и понятия не имеет ни о чем, повторяя те же соображения, которые приводил Моравскому. Броха не посвятила его в свои махинации даже намеком, чтобы его показания оставались искренними. Но в отличие от пана Анджея, полицейских правдивость показаний Залман не впечатлила.

Допросили Менделя, но балагула молчал как рыба. Не видел, не слышал, не знаю. На том первый круг дознания и закончился.

 Показания были запротоколированы и отправлены в Варшаву, поскольку крупными делами занимались следователи рангом повыше, чем мелкий полицейский чин захолустного городка. Зяму и Менделя хотели посадить, но реб Гейче подмазал, кого надо, и меру пресечения заменили на домашний арест.

Залман пребывал в полном недоумении. История выглядела более чем странной. Он ничего не слышал о подпольной водке, ни о десятках бочек. Если даже нечто подобное существовало, прямой участник столь опасного предприятия не мог проговориться, да еще в присутствии Гецла. О жизни и смерти не болтают в шинке, о таких вещах держат язык далеко за зубами. И откуда взялись шинкари, давшие письменные показания? Залман знал хозяев всех питейных заведений на многие версты вокруг Курува, но об этих слышал впервые. Почему это вызвало недоумение только у него, а полицейские словно не заметили?

Вскоре до Курува докатились слухи об особом следователе из Варшавы. Беспощадный и неподкупный, он не давал никому спуску, а следствие гнал, точно охотничья собака зайца. Для него не существовало авторитетов, все, кроме работы, было ему безразлично. Даже имя его Славомир (Славек) Дембовский судебные чиновники Курува произносили осторожно, словно боясь потревожить спящее лихо.

Зяма выслушивал эти слухи с замиранием сердца. И хоть он был полностью уверен в своей невинности, но мало ли ложных дел было состряпано в Польше? Сколько безвинных евреев казнили по фальшивым обвинениям, скольких заморили холодом и голодом в тюремных казематах, скольких забили до смерти во время следствия? Помочь ему в его деле никто не мог, оставалось надеяться только на Всевышнего.

 Из дому Зяме разрешалось выходить лишь в синагогу. Путь в нее пролегал мимо полицейского участка и по вполне понятной причине, он старался преодолеть этот отрезок пути как можно быстрее. Спустя неделю после допроса, поспешая на послеполуденную молитву, Зяма увидел перед участком забрызганную дорожной грязью черную карету. Таких в Куруве не водилось, и он сразу понял – приехал следователь.

Кучер, соскочив с облучка, почтительно распахнул дверцу. Из темного нутра легко выпрыгнул приземистый господин, одетый строго, но очень, очень дорого. Мундир из темно-синего сукна, с розовым стоячим воротником, но без знаков отличия, сидел как влитой. Господин окинул взглядом улицу и решительно направился к входу в участок. Дверь хлопнула, поглотив следователя, кучер взобрался на облучок, крикнул лошадям и укатил.

Зяма стоял, словно ударенный громом. Он сразу узнал следователя. И хоть тот был в польской одежде и постригся на польский лад, превратив кудлатую рыжую бороду в короткую бородку, обознаться было невозможно. Бес Самуил-Самаэль, собственной персоной, приехал из Варшавы вести дело Залмана.

Молился Зяма плохо, посторонние мысли не давали сосредоточиться. На ум лезли слова ребе Михла, сказанные много лет назад, перед его свадьбой с Брохой.

– Будем надеяться, что это поможет, – вздохнул ребе, объяснив Залману, как бороться с бесом Самаэлем и демоницей Махлат.

– Неужели свадьба может не подействовать? – с ужасом спросил тогда Зяма.

– В духовном мире нет абсолютно точных правил и всегда повторяющихся зависимостей. Мы движемся в нем на ощупь. Надеемся, что если раньше что-то сработало, то должно помочь и в следующий раз. Станем уповать на лучшее, и Всевышний воплотит наши упования.

И вот, Самаэль вернулся. Вернулся после стольких лет. И как теперь быть, что делать?

Броха, выслушав рассказ мужа, охнула и, словно в изнеможении, опустилась на скамью. От новости у нее подкосились ноги.

– Теперь понятно, – еле выговорила она, – и почему Стас якобы проговорился и кто такие новоявленные шинкари. Это все козни демонов, Зяма, они выстроили ловушку, а мы в нее угодили.

– Побегу к ребе Михлу! – вскричал Зяма. – Он спас меня в тот раз, спасет и на этот!

– Но ты же под арестом, тебе нельзя выходить на улицу!

– Плевать! – отрезал Зяма. – Я у  демонов в кармане, а это хуже, чем арест.

 Дверь открыла ребецн Сора-Броха.

– Раввин обедает, – неприветливо сказал она. – А потом будет отдыхать.

– Мне нужно немедленно увидеть ребе, – вскричал Зяма.

– После сна у раввина урок, потом вечерняя молитва, потом еще один урок. Попробуй поймать его завтра утром в синагоге.

Ребецн вдруг осеклась и смерила Залмана удивленным взглядом.

– А что ты тут делаешь, Зяма? Ты же под домашним арестом!

– Пожалуйста, – умоляюще произнес Залман, – немедленно, умоляю!

Дверь скрипнула, пропуская его вовнутрь. В доме ребе Михла было пасмурно, сквозь щель между задернутыми занавесками с трудом проглядывала полоска серого неба и черный скат крыши соседнего дома. Жизнь раввина протекала в стороне от любопытных глаз, ребецн живой плотиной отгораживала мужа от бурных потоков страстей и бед человеческих.

Ребе Михл обедал. На большом коричневом столе дымилась тарелка борща, а в чистой тарелке лежали ломтики аккуратно нарезанного черного хлеба. Раввин оловянной ложкой, зажатой в правой руке, зачерпывал чуть-чуть красной жидкости, медленно, будто раздумывая, стоит ли, подносил ко рту. После каждой ложки он откусывал крошечный кусочек от горбушки, зажатой в левой.

– Еда, это очень важная часть жизни, – часто повторял он, – и относиться к ней следует осторожно и внимательно.

Слова ребе Михла настолько стали частью мировоззрения Зямы, что он давно перестал воспринимать их, как чужое и выученное. Это был уже его, Зямы, образ мыслей и стиль поведения. Поэтому, оказавшись перед обедающим раввином, он смущенно остановился у порога, переминаясь с ноги на ногу. Ребе Михл положил ложку и перевел взгляд на гостя.

– Что стряслось, Залман, на тебе лица нет?

– Он вернулся, ребе Михл!

– Кто?

– Демон Самаэль! Приехал под видом следователя из Варшавы. Это он, он заварил эту кашу с незаконной водкой. Пожалуйста, сделайте что-нибудь! Напишите мне камею, дайте лахаш-заклинание, что-нибудь, умоляю, что-нибудь!

Ребе Михл с минуту просидел в полном молчании, словно прислушиваясь к далекому, едва уловимому звуку. Зяма терпеливо ждал.

– Нет, – наконец произнес раввин, – этим уже не помочь, они хорошо подготовились. Обращаться к каббалистическим способам нет смысла, тут  демоны сильнее. Нужна простая открытая вера.

– Что вы имеете в виду? – пересохшими от волнениями губами едва вымолвил Залман.

– Верить полной верой, что Всевышний добр и всегда помогает своему народу. Верить, что с Небес спускается только хорошее и во всем есть польза. Во всем, даже в мышах под полом.

– И в демонах, ребе?

– Разумеется, и в демонах. Хотя они тебя хорошенько испугали, но повторяю, верь, с Небес спускается только хорошее.

– С Небес, ребе Михл? Не из-под земли?

– Залман, ты меня пугаешь! После стольких лет учения, тебе не известно, что  демоны тоже слуги Всевышнего?

– Известно-то известно, – с тяжелым вздохом ответил Залман, – читал я об этом. Только в книгах это выглядит совсем иначе, чем в жизни. Объясните, ребе Михл, какая польза от Самаэля? Мне от него лишь беды и нервотрепка!

– Залман, а разве своим семейным счастьем ты не обязан именно ему?

Зяма вздрогнул. Эта мысль до сих пор не приходила ему в голову.

– Какая именно польза, – продолжил раввин, – полностью выясняется лишь после завершения истории. Выстоял человек в испытании, ему открывается правда. А не выстоял, эх…

– Тогда благословите меня, ребе! Чтобы хватило сил выстоять! Честно признаюсь, когда я снова увидел эту рыжую рожу, у меня коленки затряслись.

– Благословение тут не подходит. Нужна молитва.

– А в чем разница?

– Благословение высвобождает уготованное тебе добро, которое из-за каких-то твоих прегрешений не могло спуститься с Небес. А молитва меняет мир. Она может принести совершенно новое, чего не было в небесных планах. А ты выпросил, вымолил, и оно случилось. Молись Зяма, уповай на милость Небес и молись.

Зяма вышел от ребе Михла обескураженным. Он ожидал действенной помощи, чего-то более вещественного, чем слов о доброте Небес и милости Всевышнего. Стоял слякотный осенний день, темнело быстро, подступало время вечерней молитвы, и Залман потащился в синагогу. Если его поймает полиция, будет, чем объяснить нарушение правил ареста.

В синагоге он сел у окна и стал смотреть, как капли дождя ползут по стеклу. Он давно привык к простому уюту молитвенного зала, увесистой глыбе резного шкафа из мореного дуба для хранения свитков Торы, потертым спинкам скамеек. Запах старых книг и свечного воска говорил о длинной спокойной жизни, наполненной до краев упованием на милость Творца и справедливость Его деяний.

 Начало темнеть, пришел габай Хаим, зажег свечи, сел на скамью у восточной стены и уткнулся в книгу. Чувство уюта стало почти осязаемым, словно подкладка старого плаща, мягко обнимающего плечи и спину. Желтые дрожащие огоньки свечей и тепло, разливающееся от протопленной печки, углом противостояли сгущавшемуся снаружи сумраку, в котором воображение Зямы чертило образы  демона и демоницы, устроивших на него охоту.

 Потихоньку стали собираться прихожане. Зяма увидел приказчика Гирша, обрадовался и жестом пригласил сесть рядом. Гирш грузно опустился на скамью, и та жалобно заскрипела. В смоляных завитках его бороды блестели дождевые капли. До начала молитвы оставалось несколько минут, и Зяма быстрым шепотом успел поведать Гиршу о своей беде.

– Я думал, ребе Михл придет мне на помощь, – пожаловался он. – А он лишь  проповедь произнес. Мол, нужно искренне верить в доброту Небес и больше молиться. Будто я и без него этого не знаю! Демонов одной молитвой не одолеешь, действия нужны!

Зяма надеялся, что каббалист Гирш вступится за него, как вступился за Шимку, сына шинкаря Пинхаса с пулавской дороги. Но тот лишь недоуменно хмыкнул.

– Даже не знаю, чем тебе помочь, Зяма. Если ребе Михл велел молиться, значит, это единственное, что можно поделать в твоем положении.

Габай поднялся со скамейки и начал громогласно произносить кадиш, возвещающий о начале молитвы. Гирш, словно обрадовавшись завершению разговора, распахнул молитвенник и перестал замечать все вокруг себя, включая, разумеется, и Залмана.

На слушание дела его пригласили через три дня. Желтое здание суда со стрельчатыми окнами и роскошной аркой парадного входа располагалось на центральной площади Курува. Широкая мраморная лестница, покрытая ковровой дорожкой, стертой почти до подкладки каблуками посетителей и чиновников, вела на второй этаж. Он был полностью отведен под беломраморный зал в три света, в котором было зябко даже летом, а зимой пальцы сводило от сырого холода.

 Стены зала были обшиты темными дубовыми панелями, стряпчие сурово взирали из-за тяжелых дубовых столов на подследственных и свидетелей. Их серьезные лица выражали неподкупность и строгую приверженность закону. А судья, восседавший на возвышении, казалось, олицетворял собой саму справедливость в ее земном воплощении.

– Если бы не этот поц из Варшавы, – прошептал Мендель, сидевшему рядом с ним на скамье подсудимых Залману, – мы бы купили их всех скопом, по дешевке. Но они боятся Славека Дембовского больше, чем бешеная собака боится воды.

«Я тоже его боюсь, – подумал Залман. – Только совсем по другой причине».

Славомир расположился за отдельным столом, и сосредоточенно перебирал лежащие перед ним бумаги, словно не замечая сидящих напротив Менделя и Зямы.

– Приступаем к слушанию дела, – объявил судья. – Начнем с опроса свидетелей обвинения. Прошу вас, пан Дембовский.

Славомир встал, одернул мундир, чуть поклонился судье и начал:

– Ваша честь! Ввиду непредвиденных обстоятельств, два свидетеля не сумели явиться на заседание. Поэтому сегодня мы можем заслушать показания лишь одного, но зато главного свидетеля, Станислава Ольшевского.

– Потрудитесь объяснить, что произошло с остальными, – ответил судья.

– По дороге на суд зашли в шинок, поссорились, подрались, покалечили друг друга.

– Одного свидетеля, даже главного, недостаточно для рассмотрения вопроса и вынесения приговора.

Вид у судьи был недовольный, ему явно хотелось все закончить за одно слушание.

– Ваша честь, – произнес Славомир. – В деле присутствуют письменные показания свидетелей, зафиксированные следователем. Прикажите доставить из моего кабинета папку и тогда мы можем обойтись без самих свидетелей.

– Хорошо, – ответил судья. – Объявляю перерыв.

Дождь перестал, но водяная пыль все еще плавала за высокими стрельчатыми окнами. Лучи солнца, выглянувшего из-за туч, раскрасили эту пыль во все цвета радуги.

– Стройте замыслы, но они рухнут, – пробурчал Мендель. – Говорите слова, но они не сбудутся. Потому, что с нами Бог.

– А они считают, будто с ними, – ответил Зяма.

–  Демоны с ними, а не Бог! А с нами все будет хорошо.

– С чего ты так решил, Мендель? Откуда у тебя такая уверенность в благополучном исходе?

– Я не Мендель, я Мендель-Зисл. А уверенность от ребе Михла.

– Ты изменил имя?

– Да. Как вся эта каша начала варится, я сразу побежал к ребе. А он говорит – меняй имя. А я ему говорю, меня в честь прадеда назвали, не могу менять. А он, мой совет такой, а дальше решай сам. А я ему: дед перед смертью попросил моего отца назвать первенца в честь прадеда. Так и сделали. Разве можно теперь менять? А ребе говорит – можно. А я спрашиваю, почему Зисл? Во время опасности дают еврею второе имя, Хаим или Рефоэль. А ребе отвечает – так надо. Ну, я пошел в субботу в синагогу и у Торы взял второе имя. Теперь я Мендель-Зисл.

– Это хорошо, – согласился Зяма. – Это помогает. Но для полной уверенности в благополучном исходе недостаточно.

– Еще как достаточно! Вчера я был на кладбище. Неловко все-таки, решил прощения у прадеда попросить. Насилу отыскал могилу. Памятник мхом зарос, накренился. Счистил я мох и прочитал: тут погребен Мендель-Зисл сын Арона-Лейба. Ребе пророчески увидел, что мое имя неполное, то ли по ошибке, то ли не знаю почему. А спросить некого, родители умерли. Имя, это ведь судьба. Если оно неправильное, от него все беды.

– А может, ребе Михл просто был знаком с твоим прадедом? – хмыкнул Зяма.

– Не-е-ет. Тот умер задолго до того, как ребе Михл приехал в Курув.

– Ну, так может, ему о нем рассказывали.

– Да что о нем рассказывать? Самый обыкновенный был человек. Простой портняжка. Это святое наитие подсказало ребе Михлу ошибку.

– Может быть, может быть, – задумчиво произнес Зяма. Его мысли моментально скакнули от Менделя на него самого. Ведь он тоже приходил к ребе за помощью, и тот посоветовал ему уповать на Небеса. А вот Менделю дал более действенный совет и, возможно, поэтому его упование сегодня куда сильнее Зяминого.

– Уверен, мне бояться нечего, – продолжил балагула. – А уж если мне бояться нечего, то тебе-то, – Мендель-Зисл осекся. Он едва не сболтнул лишнего, ведь Залман по-прежнему ничего не знал о его и Брохи махинациях с водкой.

– Что ты сказал? – переспросил Зяма, по-прежнему занятый своими мыслями.

– Ничего, ничего, так, зацепился за слово.

– А-а-а, бывает – вздохнул Зяма. – Ладно, будем надеяться, что ты прав, уповать на Всевышнего и верить в благополучное завершение всей этой сумасшедшей истории.

Один из стряпчих объявил о завершении перерыва. Судья вновь поднялся на возвышение и уселся в кресле.

– Прошу вас, пан Дембовский, огласите показания свидетелей.

Славомир встал, одернул мундир и громко произнес:

– Ваша честь, произошло досадное недоразумение. Мыши, – тут он поднял со стола папку в сафьяновом переплете и показал начисто отгрызенный угол. – Этой ночью мыши уничтожили все документы.

– Я в первый раз слышу, чтобы в здании суда мыши сгрызали показания свидетелей, – нахмурился судья. – Вам не кажется, что в этом деле слишком много досадных недоразумений?

– Вы совершенно правы, ваша честь, – нимало не смущаясь, ответил Дембовский, – но я лично еще вчера читал эти показания и могу повторить их слово в слово. Однако я все же предлагаю выслушать главного свидетеля, пана Станислава Ольшевского. Уверен, что вашей чести не понадобятся дополнительные материалы.

– Хорошо, – согласился судья, – приступайте.

Станислав встал, повинуясь знаку, поданному Славомиром, и уже собрался было начать, как вдруг дверь распахнулась и в зал, звеня шпорами, ввалился шляхтич. Был он в расшитой золотом малиновой венгерке, залихватски заломленной меховой шапке и в гусарских рейтузах, заправленных в начищенные хромовые сапоги.

– Ваша честь! – командирским голосом рявкнул шляхтич. – Прошу слова.

– Вы находитесь в присутственном месте, – холодно произнес судья, – прошу вас, прежде всего, снять головной убор и представиться.

– Виноват, ваша честь, – рявкнул шляхтич, срывая с головы шапку. – Помещик Пулавского повята, поручик в отставке Болеслав Понятовский.

Шляхтич щелкнул каблуками и чуть склонил голову, выражая почтение суду.

– Итак,– более мягким тоном произнес судья, – что вы хотите сообщить суду?

– Я бы хотел сообщить суду, – с напором заговорил Понятовский, – что вот этот пся крев, – он поднял руку и указал дрожащим от возмущения указательным пальцем прямо на Станислава, – наглый враль и подлый обманщик. Три года назад я взял его арендатором в свой маеток, он за несколько месяцев ухитрился развалить все хозяйство, продать урожай и сбежать с деньгами к чертовой матери.

– Прошу держать себя в рамках приличий, пан Понятовский, – оборвал его судья.

– Еще раз прошу прошения, ваша честь. Но поймите и меня, два года я ищу этого сукиного сына по всей Польше и сегодня утром случайно узнаю, что он дает показания в Курувском суде. Какие еще показания, – загремел Понятовский,– в яму его, в яму ворюгу и подлеца!

– Это правда? – грозным тоном спросил судья, уставившись на Станислава. Тот не ответил, но отвел глаза в сторону.

– Поскольку при рассмотрении дела обнаружились явные нарушения процессуальности, – начал судья, – связанные с отсутствием должным образом оформленных показаний свидетелей, я возвращаю его следствию для дознания. Вы же, пан Понятовский, можете подать жалобу на Станислава Ольшевского в установленном законом порядке.

– Сейчас я подам жалобу, – вращая глазами, заявил Понятовский. – Пусть он только выйдет из здания суда на улицу, тут же и подам. Очень увесистую, основательную жалобу. И не одну!

– Слушание дела закончено, – возвестил судья, поднимаясь из своего кресла. – Объявляю заседание закрытым.

 Станислав Ольшевский исчез в тот же день. Никто не видел, как он выходил из здания суда. Вероятно, опасаясь мести Понятовского, Станислав бежал через черный ход и скрылся. Шинкари, покалечившие друг друга, пропали бесследно, скорее всего, разъехались по домам залечивать раны. Грозный Славек Дембовский отбыл из Курува на следующий день, продолжать дознание без свидетелей было невозможно. А спустя месяц Залман получил официальное уведомление о закрытии дела по причине отсутствия доказательств состава преступления.

– Разбежались демоны! – радостно воскликнула Броха. – Спасибо ребе Михлу, не сомневаюсь, это он их отогнал.

Залман не ответил. Молча натянул полушубок, нахлобучил шапку и отправился к раввину.

С утра пошел снег. Он косо летел с низкого сизого неба и жалобно поскрипывал под подошвами Зяминых сапог. В домах топили печи и дымок, настоянный на запахе сгоревшей сосновой смолы, витал над Курувом. Дышалось легко и свободно, жизнь, счастливая, длинная жизнь, до краев наполненная то радостными, то грустными событиями стояла перед Зямой аркой из черных веток тополей, осиянных холодным белым снегом.

– Вот какое странное дело, – сказал Залман, усевшись на табуретку перед креслом ребе Михла. – Я хотел поблагодарить пана Понятовского. Не деньгами, разумеется, передать несколько добрых слов и бочоночек хорошей водки. Отправил человека в Пулов, найти поместье отставного поручика. Мой человек искал его два дня, у кого только ни спрашивал, к кому ни обращался. Нет такого помещика в Пуловском повяте, ребе Михл, и никогда не было. Откуда он взялся?

Раввин долго смотрел на Зяму, словно увидев его впервые, поводил седыми бровями, морщил лоб, покусывал губы, что-то соображая, а потом сказал:

– Я здесь ни при чем, Залман. Твоя искренняя, чистосердечная молитва послала мышей в здание суда. А кто отправил на заседание пана Понятовского, понятия не имею. Знаю, ты подозреваешь меня, Залман, но это не я.

 От раввина Залман побежал к Гиршу. Больше некому было выудить из потаенных закромов мира ангела в виде несуществующего шляхтича, одеть его в панскую одежду и привести на суд, разрушить козни бесов.

Гирш сидел в конторе винокурни, склонившись над огромной книгой приходов и расходов. Он держал в руках линейку и остро заточенным карандашом, по-детски чуть высунув язык, аккуратно разлиновывал чистую страницу.

– Понятовский? Шляхтич в малиновой венгерке и гусарских рейтузах? – уточнил он, выслушав сбивчивый рассказ Зямы.

– Да-да, именно он. Это ты его послал?

– Я? – Гирш сморщился, словно раскусив неспелый крыжовник. –Разве может приказчик винокурни посылать ангелов? Я просто хорошо молился, Зяма. Так же, как и ты.

Больше Залману не удалось выжать из Гирша ни одного слова. Он вернулся домой, и по дороге встретил свадьбу. По заведенному у них с Брахой обычаю, они вышли на крыльцо благословить жениха и невесту.

Распогодилось, тучи разошлись, и купол вечереющего лилового неба стоял над Курувом, словно гигантский свадебный балдахин. Трепещущие огоньки свечей в руках женщин, обводящих невесту семь раз вокруг жениха, пляшущее пламя толстых плетеных свечей для авдалы в руках Зямы и Брохи – тихое, спокойное счастье!

 И тут, только вот тут, спустя годы после собственной свадьбы, Залман понял, что любит жену.

– Ты моя жизнь,– негромко произнес он, приблизив губы к ее нежному ушку. – Ты мое спасение, моя главная удача в жизни, мой выигрышный лотерейный билетик.

– А ты мой, – ответила Броха, кладя голову на плечо Зямы.

История о незаконной водке так и не была рассказана, навсегда оставшись секретом Брохи и Менделя. Не разглашаемой и закрытой от чужих глаз тайной, известной лишь двум людям на свете, подобно тайнам супружеской жизни. 

К списку номеров журнала «АРТИКЛЬ» | К содержанию номера