Владимир Штеле

Два метра восемьдесят пять сантиметров

 

(Из серии рассказов «… когда её совсем не ждёшь»)

 

 

1.

 

Оказывается, и так бывает: одна половина тела наполнена страхом, вязким, парализующим физические силы, а вторая половина– будто и не твоя, в ней сладкий восторг, какой и не приходил ещё, кажется, никогда. Страх переходит в тихий ужас, а восторг тоже вызывает ужас.

А время ночное, тёмное, кричать в собственной спальне стыдно и страшно, тем более в такой день –юбилейный. И приходится всё прятать: и ужас, и страх, и восторг, боясь, что эти чувства, заполнив справное тело и маленькую комнатку, прорвутся на свободу. Поэтому, можно только сдавленно шептать: «Ужас, ужас», обращаясь к тёмному потолку, которого, может, и нет уже, так как ночь колдовская, опасная навалилась, и только слабый свет ночника пытается показать контуры знакомых предметов, мол, нет, мир материальный– тут, на месте, а всякое колдовство – временно, как праздники, юбилеи, любовь, боль, жизнь. Потерпите, женщина.

Она, эта сбивчиво бормочущаяженщина, была не одна в ночной комнатёнке. Иногда можно было разобрать слова какого-то человека: «Тёть Тонь, тёть Тонь», которые произносились с большим напряжением, так, как будто этот человек выжимал штангу, пытаясь одновременно что-то втолковать хозяйке незатейливой спальни, находящейся в стандартном кирпичном пятиэтажном доме провинциального русского города. Что интересного может происходить в таких старых, обшарпанных домах? Да ничего. Одно слово – типовое строительство. А значит,и события типовые в этих домах, и жизнь– типовая.

Женщинаотрывала иногда закинутую голову от смятой подушки, заставляла себя раскрыть влажные глаза и видела в ночном тумане спальни, близко, перед собой, своибольшие раздвинутые белые колени, а между ними – чёрную головку, которая, кажется, была мельче её коленок. Колени покачивались и, когда они опасно приближались, то увеличивали свой размер, становились похожими на две тяжеленые шарообразные кувалды, угрожая задеть голову, лежащей на спине женщины, но, к счастью, коленкисамопроизвольно раздвигалась ещё шире, и опасность временно отступала, а дама, приглушённо вскрикнув, шумно выдыхала горячий воздух.

Подвижная чёрная головка находилась на груди женщины и, похоже, задавала ритм всему происходящему в мягкой широкой кровати, которая принадлежала супругам: Антонине Герасимовне и Виктору Александровичу. Однако, супруг, утомившись от гулянки, окутанный облачком алкогольных паров, похрапывал мирно на другой кровати, за стенкой в комнатенке, которую называли «комнатой девочек», хотя девочки-дочки там уже давно не жили.

Иногда, поднимая голову и раскрывая влажные глаза, юбилярша каждый раз убеждалась, что чёрный густой волос Виктору Александровичу принадлежать никак не может. Бедная женщина, увидев страшную картину, трагическим голосом невнятно произносила: «Ужас», и её голова, как отсечённая, бессильно падала на подушку.

Страх, заполнивший голову и грудь, становился от увиденной картинки невыносимым, и женщина, наверное, теряла способность и желание понимать происходящее, выражение её лица становилось отстранённым. Хозяйка спальни открывала и закрывала рот, а затылок проваливался в глубокую ямку мягкой пуховой подушки, от этого толстая шея становилась длиннее, доступнее, и жировые складки на ней расправлялись.

Чёрная головка потянулась к её шее, и вскинутые раздвинутые колени немолодой Антонины Герасимовны подчинились новому энергичному ритму. Совсем неожиданно сладкий восторг, который копился внизу большого тяжёлого тела, надломил какую-то внутреннюю преграду и стал перемещаться в грудь женщины.И шея, которую лихорадочно, торопливо целовали чьи-то губы, не стала преградой для сладкого потока. Ужас из головы юбилярши быстро стал вытесняться райским восторгом. Все мышцы расслабились, напряжение натянутых жилок исчезло, тело женщины сталосовсем мягким и оно, как широкий плот из белых свежеструганных брёвен, стало подниматься вверх, туда, где протекают тихие и бурные речки любви, а озорник, который расположился на плоту, энергично его подталкивал, будто знал и маршрут, и место прибытия.

 

2.

 

Право и обязанность принимать решения Антонина Герасимовна всегда отдавала мужчине, своему супругу Виктору Александровичу. Она вообще легко, без внутреннего напряжения, подчинялась всем: и своим сослуживцам, и своим дочерям, которые умотали в Европу, а одна уже вышла там замуж, и рассказывала по телефону смешные истории про своего херра, – так она называла суженого, который был значительно старше дочки и наивно надеялся, что в недалёком будущем его русская жена будет за ним ухаживать, как это делают многие малограмотные тайки, вывезенные белыми стариками в Европу.

Эта привычка Антонины Герасимовны всем подчиняться, слава богу, обеспечила мирное развитие события в ночной спаленке. И после длительной, сладкой и страшной, выматывающей прелюдии любви в постели, как только белый плот попал, наконец, в русло своей речки, Антонина Герасимовна отдала все права на управление озорнику с маленькой чёрной головой, который целовал её шею и поддерживал тонкими смуглыми руками её тяжёлые колени.

Зрелая женщина была незнакома с этой бурной речкой, где были перекаты и водовороты, и она, затаив дыхание, их преодолевала, ахала, как малоопытная девочка, когда черноголовый плотогон резко выворачивал рулевое весло влево, а потом вправо. Угомонить энергичного плотогона было уже невозможно, а стремительная речка любви легко подбрасывала их. Антонина Герасимовна немного успокаивалась, если течение воды становилось ровнее, это была передышка, но – короткая, плотогон выталкивал её на опасную стремнину, и юбилярша подчинялась, уже чувствуя наркотическую зависимость, жажду ещё раз взлететь на перекате и рухнуть всей тяжестью размякшего тела в чистую речную воду.

Антонина Герасимовна стала задыхаться от избытка счастья, когда речка свернула в порожистое русло, где на донных валунах, бурливая вода сталаритмично подбрасывать её справное тело, а плотогон судорожно вцепился в её плечи, пытаясь удержаться, спастись, не утонуть. Но женщина сама уже боялась потерять своего ловкого плотовода, она обхватила его крепко, чувствуя бесконечную благодарность за умелое преодоление препятствий.

Так и был пройден этот опасный участок реки любви, так и произошло полное единение широкого откормленного тела юбилярши с костистым худым телом черноголового плотогона в мягкой постели.

 

3.

 

Антонина Герасимовна ещё неделю назад отметила свой юбилей с родственниками и близкими друзьями. Было человек двадцать. Посидели в соседнем кафе, поговорили, посмеялись, хотя время тяжёлое послеперестроечное наступило – не до смеха. Закончили мероприятие засветло, так как после отмены советской власти небезопасно стало в городе– лучше по тёмным улицам не ходить. Так никто и не понял – была ли эта советская диктатура или нет, а диктатуру криминала почувствовали после отмены советской властивсе. Эта диктатура криминала вошла в российскую жизнь надолго. Тут бы самое время добровольные народные дружины на улицы вернуть да народный контроль за ворами восстановить, как это было в СССР, но сверху распоряжения не поступало, поэтому народ тихо прокрадывался по тёмным улицам, а дома громко матерился.

Общественную инициативу никто проявлять не собирался, пусть коммунисты это делают. Да где они, эти коммунисты? Да и были ли они?

Думала Антонина Герасимовна: отгуляли, слава Богу, позади юбилей, можно дальше как-нибудь потихоньку жить. А её сослуживицы из лаборатории контроля продукции масложиркомбината, который с перебоями, вопреки передовым государственным реформам, продолжал работать, привязались: пригласи да пригласи. Как откажешь? Неудобно. Столько лет вместе.

И по новой всё: котлеты, салаты, вино, водочка. Да хорошо, – только шесть подруг производственных пришло. Трое из лаборатории контроля качества продукции, где Антонина Герасимовна уже двадцать два года работала лаборанткой, трое – приблудные. Все бабы примерно её возраста, шумные, охочие до выпивки, но так, чтобы весело стало от хмеля, чтобы подурить, а большего и не надо.

Да чего дурить-то, если из мужиков – один Виктор Александрович. Он к веселью неспособный, анекдот только один знает, про то, как один придурок свой стеклянный глаз на ночь в стакан с водой положил, а потом случайно глаз проглотил, а что дальше – все знают.Муж уже двадцать пятый год его рассказывает, когда выпьет, и один же над ним смеётся. Непонятно как Антонина Герасимовна так долго его терпит. Да куда деваться, если дети общие и всё такое прочее, а годы уже солидные: вот – юбилей.

Конечно, Антонина Герасимовна против мужа – картинка, хотя всего на восемь лет моложе. Картинка-то картинка, но не на всякий холст её выразительная фигура поместится. Вот вроде простая лаборантка, всё – анализы, содержание того, отсутствие этого, наличие влаги, физических примесей и так далее, а статная, как королева Виктория. Плечи широкие, грудь величественная, бёдра выразительные, крутые, а задница круглая, объёмная, только на неё с завистью и смотреть хочется, если встанет Антонина Герасимовна, да степенно на кухню за четвёртой бутылкой пойдёт. Лицо, конечно, не очень удачным у неё получилось, но – ничего, не страшная, так, как все. А вот рот ей лучше не открывать – голос тихий, неуверенный, будто что-то спрашивает или просит, окончания глаголов поглатывает и получается у неё, например, не «летает», а «летат», не «мечтает», а «мечтат», всё визуальное впечатление от королевы портится.

Муж её утверждает, что эту стать, которая стала с годами монументальной, Антонина Герасимовна приобрела благодаря своей работе на масложиркомбинате, вернее, благодаря своей должности лаборанта. Какой там стресс? Да никакой! Сидят три бабы, свои анализы одни и те же делают сегодня, завтра, через месяц, через год. Тихо, тепло, ни крика, ни ругани. Таблицу заполнили, и домой пошли. А масло и другое всякое – всегда, пожалуйста.

У Виктора Александровича всё не так. Он бухгалтерию ремонтного цеха ведёт. От такой работы можно с ума сойти. Сколько раз работяги обещали прибить, когда он, бедный, не так наряды закрывал. Страна-то в советское время рабоче-крестьянской была, этим работяги и пользовались. Сейчас не так стало. Стали увольнения бояться, зарплату не дадут, а работяги, молча, на работу ходят, понимают: хватит, попользовались семьдесят лет, теперь очередь буржуев пришла права качать. А куда маятник завтра качнётся – известно, пока подождём, помолчим. Конечно, откормленные прихлебатели новых буржуев на каждом углу орут, что маятник должен теперь навсегда замереть, ибо страна не выдержит ещё одной революции. Да можно и без революции наворованное отобрать. Нет, маятник не остановить, на него вся надежда.

Виктору Александровичу это маятник до лампочки, он уже стал потихоньку к пенсии готовиться, давно всё осточертело. От многолетней сидячей работы стал он рыхлым, облезлым, а глаза грустные-грустные, будто говорят: и стоило ли такую жизнь проживать, начальников бояться, с работягами лаяться, по субботам в гараже свою старую машинюшку прихорашивать и выпивать с мужиками-гаражистами. Зачем всё это было?

Со стороны-то кажется, что всё в лучшем виде: работа есть, девки-дочки не дуры – умотали подальше, квартира приватизирована, с работы ещё пока не попёрли, а баба солидная, как жена полковника, только не орёт, не дерётся, тихая, поспать любит лишний часок, нарядов особых не требует и на курорты не рвётся, как некоторые дуры. Можно тихо стареть, ходить от облупленной пятиэтажки до гаража и назад, засыпать на диване перед телевизором, где хитроглазые, хорошо оплачиваемые режиссёры всё рассказывали молодым полудуркам о недостатках социализма и преимуществах капитализма. Полудурки им верили, носились с бизнес-планами, покупали наганы, гуляли в ночных клубах, заражались неизлечимыми болезнями, хвалились пачками денег, нанимались в охрану, пропадали в колониях строгого режима, становились депутатами, умирали под забором или от удара по голове.

Войны нет, а кладбища в стране, ставшей демократической, стали стремительно расти.«И почему раньше так нельзя было жить, – думал Виктор Александрович, – закрыть свои заводы и фабрики, а всё необходимое покупать заграницей? Завалить магазины и лавки – нате, радуйтесь! Любуйтесь тем, что чужой капитализм производит».И не находил ответа.

 

4.

 

Старшая дочка, которая за херра замуж вышла, прислала подарки своей мамочке. Пакет прибыл лёгкий, почти невесомый, удивительно, что на почте не украли. Наверное, поэтому и не украли, что больно уж лёгкой была посылочка, а может ещё кое-где честные люди остались, как Антонина Герасимовна и Виктор Александрович.

Подарок пришёл ко времени– два дня назад. Когда юбилярша раскрыла посылку, она ахнула. Такой красоты она ещё не видела. Тонкое шерстяное белое вязаное платье с серебряной ниткой испускало искорки бриллиантовые, белая комбинация с кружевными цветами, гладкие шёлковые панталончики с отделкой и бюстгальтер такой же гладенький, тоненький. И всё белое, как для невесты.

Заволновалась Антонина Герасимовна, а сердце стало бухать в груди. «Вдруг не влезу», – со страхом подумала женщина, стала лихорадочно сбрасывать с себя всю одежду и с осторожностью натягивать на себя обновки. И только когда всё надела, подняла глаза, глянула с опаской в зеркало и снова громко ахнула. Передней стояла величественная женщина, крупную фигуру которой плотно облегало податливое белое с искрой платье. Руки и полное предплечье оставались открытыми, а все остальные части тела стали праздничными, выразительными, таинственными, пробуждающими фантазии. На окраине глубокого декольте выглядывала кружевная красота, а большой зад и могучие бёдра так растягивали платье, что, если приглядеться, можно было через дырочки шерстяной вязки различить шёлк комбинации. Антонина Герасимовна сглотнула слюни и прошептала: «И куда в этом?»

Следующий день юбилярша была под впечатлением, которое она сама на себя произвела. Рассеянно готовилась к встрече гостей, с тревогой думая о том, как подруги отреагируют, увидев её таком наряде. Выделяться она не любила, да и знала, что все бабы одинаково завистливы, жди потом неприятностей.

От этой рассеянности забыла купить того,другого, и, к тому же, лавровый лист кончился. Написала список и в фартуке вышла на площадку, постучалась к соседям. Вышел Павлик, который после девятого класса в электротехнический техникум пошёл. Но, говорят, закрывать собираются техникум или в юридический перепрофилировать, юристы в криминальной стране нужнее.

«Паша, детка, сбегаешь?» – Антонина Герасимовна протянула список парню, зная, что он безотказный в таких делах, не первый раз выручает, а она частенько его подкармливает, семья-то можно сказать неблагополучная. Но это – как посмотреть, где они сейчас эти благополучные? Не найдёшь. «Вернёшься – я тебя котлетками угощу, только что нажарила, завтра девчонки с комбината придут, некогда мне», – добавила соседка и сунула ему деньги, зная, что всё будет исполнено, мальчишка честный, уважительный, себе копейки не возьмёт.

 

5.

 

Соседи рядом поселились шумные, уже два года как живут, ругаются часто, а то и до драки доходит, выпивают. Нина бабёнка незавидная, как говорят, ни рожи, ни кожи, но бойкая. Папка Павлика, черноголовый, улыбчивый, грудь зимой и летом нараспашку, а как выпьет, – давай плясать. То он работает, то– нет. Бабы его любят, а он их – ещё пуще. Потому у Нинки нервы всегда на взводе. Чутьчего – сразу кричать на своего Василия. Его в доме цыганом прозвали. Да вся семья эта, похоже, цыганская, вечно порядка нет, а то и хлеба в доме нет, всё гулянки на уме. Оставили им дачку допотопную родители Нинки, теперь они отдыхать туда вдвоём не с рассадой, а с бутылками ездят.

А Павлик, как будто и не их ребёнок – разумный, спокойный, пьяным его ещё не видели, хотя, пора по нашим меркам, если восемнадцатый год пошёл, сейчас уже и четырнадцатилетние валяются на улице, в комсомол им вступать не надо, стало быть, и о репутации заботиться ни к чему.

Вообще-то, соседи хорошие. Нина женщина откровенная, что на уме, то и на языке. В прошлом году как-то пришла в подпитии на разговор к Антонине Герасимовне, села, чаю попросила, сама зло так на соседку поглядывает, а потом заявила, как отрезала: «Бензином твою дверь оболью ночью и подожгу, если с Василием поймаю. Поняла?» И для пущего впечатления кулаком по столу– трах. Антонина обомлела, испугалась: «Да что ты, Ниночка! И в мыслях такого нет, опомнись».

«Что в мыслях твоих – не знаю. А у Васьки такие мысли есть. Я уже три квартиры поменяла из-за его мыслей. Четвёртый раз менять не буду, а от Васьки не отстану, и он никуда не денется», – уверенным голосом произнесла Нина и добавила: «Я сама два раза от него уходила и возвращалась».

Антонина Герасимовна растерянно пробормотала:

– Вот, Нина, малиновое, – пододвинув вазочку с вареньем, – что ты такое выдумала, да твой Василий меня моложе лет на десять.

– Возвращалась, да, потому что никак без него. А ему, дураку, года не помеха.

Подвыпившая соседка испытывающее посмотрела на Антонину Герасимовну, положила вытянутую голую руку на стол:

– Смотри, вот от кончиков пальцев до родинки – это мерка, – Нина стукнула ребром другой руки по тому месту, где была родинка, как бы отрубая большой кусок руки, и продолжила торжественно и чуть угрожающе, – вот такой у Васьки щекотун! Лично меряла. А Боженька отметку не зря на моей руке сделал. Никому его не отдам! Пробовала, – не жись без него.

Лаборантка быстро покраснела и продолжала смотреть на бесстыдную мерку, стесняясь поднять глаза. Потом встала и отвернулась, доставая чашки. Антонина Герасимовна была убеждена, что Нинка фантазирует. И зачем ей, солидной домашней женщине, эти мерки показывать, когда она уже двадцать шесть лет замужем, свои мерки есть.

– Вот тебе и сладкое малиновое! Дай, соседушка, выпить лучше. А тебя я предупредила. И ему сказала, если он на твою маслобойку заглядываться будет, глаза выцарапаю, – Нина указала на широкую задницу соседки и погрозила ей пальцем.

Больше особых инцидентов не было. Да и как с Антониной Герасимовной скандалить, она всегда отступит, поддастся, промолчит, глаза опустит. Правда, она перенесла маленькое потрясение от разговора с Ниной и, встречаясь на улице или на лестничном пролёте с черноволосым Василием, который ей всегда широко улыбался, чувствовала какую-то тревогу и робость, а низ живота стыдно напрягался. Лаборантка сразу вспоминала Нинкину мерку, бедная женщина делала над собой усилие, так как её взгляд самопроизвольно сползал по груди добродушного, симпатичного, поджарого Василия вниз, и воображение рисовало ей то, большое, что пьяная Нина ей откровенно показывала на кухонном столе. Мужик уже прошёл, приветливо улыбаясь, а картинка перед глазами всё висит, тревожит, дыхание становится пугливым, а во рту – сухо. И так каждый раз. Наваждение какое-то или колдовство.

Тогда, после ухода Нинки, Антонина Герасимовна сразу вспомнила давнишнее предсказание цыганки, которая повела её, ещё девчонку, за угол вокзала погадать. Тоня доверчиво открыла ладошку, цыганка ткнула пальцем в почти незаметные линии и, глядя в глаза девочки, уверенно сказала: «Тихо, без любовей будешь долго жить с большим белым мужиком, потомсама дашь чёрненькому, худому, любовь будет, хорошо будет». Цыганка забрала денежку и исчезла.

 

 

6.

 

Девчонки комбинатовские часа четыре посидели, всё съели и выпили пять бутылок. Правда, Виктор Александрович здорово помогал, а супруга и не возражала. Он быстро опьянел, его пересадили в угол комнаты, где большое удобное кресло стоит, откуда он иногда подавал признаки жизни, но бабы на него внимания не обращали, о своём разговаривали, о своём громко смеялись, а в конце даже запели.

Первый час гулянки, только и разговору было о наряде юбилярши, которая ярко накрасила губы, красиво подвела глаза и высоко заколола волосы. Когда она поднималась и шла в кухню, все подруги восхищённо поворачивали ей вслед головы, говорили комплименты, вздыхали: «Вот фрицы, какие вещи делают, а у нас даже носочно-чулочную фабрику остановили». Антонина Герасимовна поправляла: «Какие фрицы, это всё итальянское. Вон «Милано» стоит». Она приподнимала подол платья, обнажая бугристые здоровенные колени, и показывала этикетку. И бабы начинали снова щупать платье и комбинацию, охать, разглядывать вязку, трогать величественную плотную грудь лаборантки, которая стала похожа на жену бывшего первого секретаря горкома партии Кулакова, который присвоил носочно-чулочную фабрику, нозато отдал трудовому народу скромную горкомовскую дачу и стал с размахом строить поместье в Заречном бору, куда везли и немецкую керамику, и итальянский мрамор, и финские лесоматериалы.

Всё появилось в новом государстве, как в раю можно жить, если ты не дурак и соответствуешь современным запросам общества.

Когда гости ушли, Антонина Герасимовна тяжело опустилась в кресло, положила уставшие руки на ляжки, закрыла глаза и откинула голову. Чуть не уснула. Виктор Александрович пыхтел в своём углу, как будто был занят каким-то делом. Его вялое брюхо перевалилось через ремень брюк, а одна рука бессильно свисала, касаясь края ковра. На бледном морщинистом лице была гримаса недовольства. С такими лицами сидят люди длинных очередях к врачу, зная, что помощи от него не получить.

Юбилярша открыла глаза и стала смотреть на себя в большое настенное зеркало. Разглядывать себя она не любила, но сегодня делала это с удовольствием. Завтра она будет уже совсем другой, и будни серые придавят своим грузом, будет не до нарядов, не до помады. Хоть насмотреться.

Молодец дочка! Антонина Герасимовна стала гладить свои располневшие бёдра, чувствуя лёгкое волнение. Это и понятно, ведь женщины, наряжаясь и раскрашивая свои лица, желают только одного – быть любимыми, ну, если – не любимыми, то, хотя бы,– притягательными для знакомых и незнакомых мужчин, которые похожи на канцелярские скрепки: как только приблизится магнит, так они к нему и прилипнут.

Женщина глубоко вздохнула, встала, коротко безразлично глянула на плоскую лысину спящего мужа и пошла на кухню. Голова отяжелела от суматохи дня, шума, многословия сослуживиц и выпитого.

Уходя, подвыпившие бабы долго толкались в прихожей, прихорашиваясь, хохоча, рассказывая, то про нового главного инженера, то про Валю Маркину, которая со своим евреем в Европу наладилась, дура. Кто её там ждёт?!Пока Татьяна из цеха кисломолочной продукции не приказала: «Ну, девки, всё, всё – конец, сколько можно».

Антонина Герасимовна, механически переставляя тарелки, вспомнила, как нахалка Сусликова в прихожей, прощаясь, обнимая юбиляршу, смеясь, сказала: «Длинный конец – юбилею венец!» Да у ней всегда одно на уме. Бабы захохотали и так, с хохотом, стали спускаться по лестничным пролётам.

 

 

7.

 

Кухня была заставлена посудой. Работы на целый день, вернее на целую ночь. Антонина Герасимовна стала перекладывать остатки холодца, когда услышала какой-то шум за входной дверью. Там что-то стукнуло, а потом в дверь позвонили. Она долго копалась с двумя замками и засовом, которые, вкупе с металлической дверью, стали символом эпохи освобождения от коммунистического ига. «Щас, щас», – бормотала женщина, плохо справляясь с этими запорами, так как руки после многочисленных тостов перестали слушаться. В мутный глазок она увидела Василия, а когда дверь, наконец, открылась, оказалось, что это Павлик, который и ростом, и видом – копия отец.

Антонина Герасимовна стояла в освещённой прихожей во всей своей праздничной зрелой красе и выглядела немного надменно, хотя это была защитная надменность, порождённая природной стеснительностью. Яркий макияж отвлекал от мелких недоделок, допущенных Создателем, когда он вылепливал лицо соседки, а белое платье, облегающее выпуклые сытые бока, придавало некоторую царственную стать, которая была несвойственна скромной Антонине Герасимовне.

«Ой, Антонина Герасимовна, – пролепетал парнишка, – ой, как Вам идёт». Он замер, разглядывая женщину, которую, казалось, и не видел раньше. Наверное, Павлик забыл, зачем он звонил соседям и стоял с восхищённым выражением лица, зажав, как дурак, один конец плахи рукой, а другой конец доски лежал на бетонных ступенях лестницы. «Прям, как невеста, только ещё красивше, – искренне добавил Павлик и продолжил, – можно я на балкон пройду, надо мерку снять, это быстро, тётя Тоня».

Юбилярша, неизбалованная комплиментами, хотела придумать ответ, но пока замутнённые хмелем мозги искали подходящие слова, сосед прошёл с длинной доской в комнату, где сидел в кресле муж соседки. Павлик крикнул ему: «Виктор Александрович, добрый вечер», открыл балконную дверь, вытащил плаху и стал пытаться её перекинуть на соседний балкон. Холодный воздух проник в комнату, Виктор Александрович зашевелился, стал тереть лицо двумя ладонями, чертыхаться. А Антонина Герасимовна испуганно спрашивала: «Павлик, что ты задумал? Что за доски?» Она прижимала одну ладонь к груди, а другую вопросительно протягивала к балкону.

– Эх, полметра не хватает, – крикнул с балкона Павлик, – я плаху тут оставлю, завтра заберу. Можно?

– Можно, можно, выходи, прохладно. Зачем – доска-то? – снова спросила женщина.

– Хотел по ней с вашего балкона на наш балкон перелезть, два метра восемьдесят пять – короткая, – ответил молодой сосед. – Дверь захлопнул, ключ остался в квартире. Предки на дачу уехали гулять.

– Павлик, детка, что за глупость, пятый этаж – это же верная смерть! – испуганно произнесла Антонина Герасимовна, повернулась к мужу, который слегка приоткрыл глаза.– Виктор, Виктор, это же безумие, скажи.

Парень плотно закрыл балконную дверь, а Виктор Александрович, придя в себя, протрубил:

– Павел, ты – кстати, мы тут гуляем. Здорово.

– Да я понял, надо руки помыть. Вот домой не могу попасть. Предки уехали, а я ключи в квартире оставил, – снова стал объяснять Павлик.

– Давай, Павел, – за стол, будем мою супругу поздравлять! Глянь какая, а! Высшее достижение монументального скульптурного искусства! А искусство принадлежит народу. У нас в парке такие фигуры, только помельче,в трусах стояли после побелки, а сейчас им головы поотбивали. Дураки, подумали, что они коммунистки, – пьяно, громко прокричал лысый сосед, как будто во сне готовился к выступлению, но сил на продолжение эмоциональной речи у него не было. Виктор Александрович замолчал, пожевал мокрые губы, протянул обе руки в сторону жены и уже тише добавил:

– Надоели сегодня бабы до чёртиков, наконец-то человек зашёл. Павел, мы тебя уважаем. Антонина, давай бутылку.

Юбилярша покорно открыла нижнюю створку серванта и достала, наклонившись, спрятанную бутылку водки. Супруг,подслеповато пялясь на большое белое пятно широкого обтянутого зада Антонины Герасимовны, сказал: «А! Всё у неё есть! Скажи!»

– Давай, Павлик, покушай. Я наготовила, как на свадьбу, – проговорила соседка, ставя бутылку на стол, – сейчас рюмки ополосну.

Она пошла на кухню, а Павлик зашёл в ванную помыть руки, которые пахли свежей корой и живым лесом.

Виктор Александрович ухватил бутылку водки за горло и стал отвинчивать её серебряную головку, которая оказалась упрямой и не поддавалась слабым рукам опьяневшего счётного работника. Он матерно выругался.

– Виктор, какой ты пример мальчишке подаёшь, – укоризненно произнесла супруга, вернувшись, и покачала головой. – Отдай Павлику, у него получится.

– Гость обязанности хозяина не имеет права выполнять, – пыхтя, произнёс мужик и торжествующе показал отвинченную головку.

– Да какой он гость, Павлик нам, как родной: и поможет, и подремонтирует что – только попроси. Безотказный. Да, детка? – низким голосом, обращаясь к парнишке, сказала Антонина Герасимовна, уже замедленно ворочая языком.

Её муж наполнил три стограммовые рюмки и торжественно заявил:

– Сегодня юбилей у моей жены, прошу, Павел, произнести!

Парнишка встал и без смущения произнёс:

– Дорогая Антонина Герасимовна, в этот праздничный день мы все убедились, что Вы самая красивая женщина в нашем подъезде. И самая добрая. Здоровья, счастья и любви!

– Ура! Вот хамское поколение растёт, Антонина, но есть исключения. Умеет хитрец подкатиться! Молодец! – сказал Виктор Александрович и залпом выпил водку.

А его жена тихо, благодарно прошептала: «Спасибо, Пашенька», чувствуя искренность слов соседского мальчика, и, по-дамски, мелкими глотками, медленно осушила свою рюмку, как бы желая продлить удовольствие от прекрасного тоста молодого славного человека, который ещё мало чего понимает в жизни, а сумел сделать ей приятно. Всё-таки, поздравлять женщин должны мужчины или хорошие парни, а если баба бабу поздравляет, есть в этом что-то противоестественное, и получается – или сопливо, или неискренне, как будто они на пару в танце кружатся и одна другую тискает да бока гладит.

– Кушай, кушай, не стесняйся, – ласково бормотала Антонина Герасимовна, пододвигая праздничные сервизные тарелки соседу.

Женщина смотрела на него добрыми глазами, которые стали выразительными, глубокими, наверное, от чёрно-синей импортной краски, которой были густо закрашены веки. А брови и без краски красивыми были, они, как высокие дуги, обрамляли таинственную темноту глазниц. Но, главное, – это ярко алый большегубый рот, который юбилярша несколько раз за вечер подкрашивала. Он магически притягивал взгляды ушедших гостей и молодого соседа, отвлекая от недостатков лица Антонины. Большие мясистые уши, широкий носи толстые выпуклые щёчки женщины могли видеть уже только тайные недоброжелатели, например, Галька Матухина, она-то и пришла только из любопытства, похихикала, наелась, а сейчас, наверное, уже сплетничает, рассказывает, что холодец был недосолен, а муженёк слабый, как старикан, – после третьей в кресле заснул.

Вот такие они, бабы эти.

8.

 

– Я ваше поколение не люблю, дураки вы и хамы. Сколько корень кубический из двадцати семи? А? – строго обратился Виктор Александрович к Павлику.

– Виктор, вот говоришь– хамы, а сам хамишь. Как не стыдно, – осуждающе произнесла супруга и добавила уже совсем другим голосом, глядя на мужской крупный кадык парнишки, – ты не слушай его, ешь, он выпил, теперь болтает чёрте что.

– Три будет, дядя Витя, – жуя, поглядывая на губы Антонины Герасимовны, отозвался молодой сосед.

– Вот, Антонина, есть исключения! За это надо выпить! За исключения! – пробубнил пьяный Виктор Александрович и потянулся к бутылке.

Жена мягко отвела его руку и переставила початую бутылку:

– Хватит, а, Виктор Александрович, до койки не доберёшься.

Хозяин оскалился, схватил голое предплечье Антонины Герасимовны, она ойкнула, дёрнулась, освободилась, и на руке образовались две полоски от ногтей супруга, которые стали медленно наполняться кровью.

– Не позволю меня унижать в присутствии других! У меня есть мужское достоинство! – проорал Виктор Александрович, дотянулся до бутылки и стал разливать водку.

А Павлик подскочил, побежал в ванную, вернулся с мокрым полотенцем, встал на колени перед соседкой и приложил полотенце к красным полоскам, приговаривая:

– Ну, дядя Витя, Вы вообще! Больно ведь.

Парнишка вытирал ранки на руке, дул на них и снова прикрывал мокрым полотенцем.

– Да ничего, Павлик, ничего особенного, спасибо, – приговаривала Антонина Герасимовна, – уже кровь остановилась, спасибо.

– Ладно, я тут хозяин, я разливаю, надо понимать. По последней, и спать, – примирительно произнёс супруг, чувствуя свою вину. – Пашка, у неё юбилей. Событие. Тост ты сказал, а теперь поцелуй. Так положено. Уважь соседку. Я разрешаю. Смотри, какая она разукрашенная у нас сегодня, а поцеловать некому. Я бы – сам, но пьян-с, и она не даст – обиделась.

Виктор Александрович знал, что жена его никогда особенно не любила. Но жили они, как все, потихоньку, без особых эксцессов, страстей. Она не искала никогда замены своему мужу, а он не искал развлечений на стороне. На это всё у них не оставалось сил и времени. В семьях, где царствует тихое безразличие друг к другу, где супругам хватает энергии и времени только на текущее поддержание жизни, где эмоциональный фон не раскрашен дурными пёстрыми красками высоких и низких страстей, где желания супругов не выходят за рамки их возможностей, наблюдается максимальная стабильность. Такие семьи называют хорошими или, даже, счастливыми. Поверим и мы, что это так.

Естественные редкие попытки Антонины Герасимовны нарядиться, накраситься, изменить, как говорят сегодня, свой имидж, вызывали у мужа настороженность. Эта настороженность не была связана с ревностью, просто он чувствовал опасность нарушения принятого режима семейной жизни. Но эти опасения были беспочвенными: вот уже и дочки выросли, и пенсия приближается, а семья остаётся хорошей, как была.

– Антонина, – вычурно властным голосом произнёс Виктор Александрович, – сейчас Павел точку поставит в своём поздравлении с юбилеем. Поцелует и спать. Поняла?

– Ладно, не грозись, у меня сегодня защитник есть,– мирно отозвалась жена, – поставит, так поставит. А может он и не захочет поставить.

Павлик, чувствуя после водки шум в голове, хорошо улыбнулся и сказал:

– Конечно хочу, тётя Тоня, так надо – всё же праздник у Вас.

Он с готовность потянулся к губам женщины, но Антонина Герасимовна смущённо отвернулась, подставив щёку. Это почему-то вызвало возмущение у мужа:

– Антонина, не выкобенивайся, как положено,подставь Павлику. Парень такой тост сказал, а ты – в кусты, это не по-соседски. Подставь! Он такие здоровенные губищи, может, никогда и не пробовал, и не попробует.

Она послушалась, медленно повернула голову, а Павлик, осмелевший от водки, приобнял её за могучую талию и ткнулся в накрашенные губы. От волнения или от спиртного у женщины появились красные пятна на открытой груди.

Все дружно выпили. В этот раз Антонина Герасимовна опрокинула свою рюмку в рот и выпила водку одним глотком, потом встала, медленно развернулась, держась за спинку стула, и степенно прошла на кухню.

Пьяненький Виктор Александрович, глядя на её огромный обтянутый выпуклый зад, пробормотал с какой-то глубокой печалью, вытянув руку в сторону своей жены: «Во, любить– не перелюбить такую». Потом, уже тише, чтобы не слышала жена, заплетающимся языком, повторил эту фразу, только слова «любить» и«не перелюбить» заменил на грубые матерные слова, которые тоже означают «любить», и добавил:

– Тебе не понять, сопливый ещё… но мы с супругой тебя уважаем.

Павлик закусывал, молчал и чувствовал приятное жжение водки в животе. Антонина Герасимовна также степенно, с достоинством, вернулась к столу, провела рукой по выделяющемуся белому животу и поправила свои густые тёмные волосы, которые после посещения парикмахерской стали приобрели объём, а шея сзади оголилась и была чисто выбрита.

— Вот какая скромница, такую себе, Пашка, найди, хотя, таких уже нет, хамское поколение растёт, курвы одни,– сказал сосед глухим сонным голосом, а потом добавил хозяйским голосом:– Всё, все ложимся спать.

Он, держась за стол и сервант, шатаясь, скрылся в девичьей комнате. Эта комната раньше принадлежала дочкам, а последнее время в ней обосновался Виктор Александрович. Через пару минут из комнаты послышался храп.

 

9.

 

– До утра пушкой не разбудишь, – пробормотала, совсем опьяневшая, юбилярша. – Нет, пить муженёк не умеет.

Она расслабленно прикрыла глаза и положила ладони на свои выпуклые толстенные ляжки, поддёрнув по-бабьи светлый подол платья так, что стали видны крупные тёмные капроновые колени, которые тускло отражали свет яркой люстры, и были похожи на два больших плафона,ещё незажжённых уличных фонарей.

– Ой, надо ещё всю посуду прибрать. А ты, детка, тут, на диване, спать будешь. Голова кругом идёт, ещё посуду перебью, – сказала Антонина Герасимовна, поглаживая мягкую ткань платья.

– Да я всё перетаскаю на кухню, тётя Тоня, а Вы идите, раздевайтесь. Дайте, я Вашу ручку посмотрю, – с готовностью отозвался молодой сосед.

Он вытер свои ладони салфеткой и прикоснулся осторожно к полному мягкому предплечью юбилярши, стал его разглядывать.

– Надо лёд приложить, синяк будет, Антонина Герасимовна.Я сейчас принесу, это не больно, не бойтесь.

Это словечко «ручка» привело женщину в пьяное умиление. Наверное, только в детстве с ней так обращались: гладили, шептали – не бойся, это не больно, ручки, головка…

– Прям, как в детской больнице, Павлик, тебе только доктором быть, такой ласковый и обходительный. Прикоснёшься – и уже не болит. Ой, нет, мои - не такие, – сказала соседка, имея ввиду своего супруга и дочек.

Парнишка быстро перетаскал все тарелки на кухню, достал из холодильника кубики льда и сунул их в полиэтиленовый мешочек. Крикнул:

– Тётя Тоня, лёд несу.

– Ну, ладно, ладно, неси, детка, – растягивая сонно слова, ответила из спальни женщина, непривыкшая к такому вниманию и заботе своих близких, а для себя пьяно пробубнила:– могла бы обойтись, как невеста, подумаешь – синяк.

Она уже легла. Пустое платье, как парус в безветрие,бессильно свисало со спинки стула, а на сиденье лежали скомканные подаренные новые трусы. Парнишка тихо, нерешительно произнёс: «Антонина Герасимовна, я уберу трусики» и, не ожидая ответа, повесил их на спинку стула.

Соседка замедленно смущённо произнесла: «Ой, солоха, стыдобище», а сердце забилось испуганно. Павлик присел возле большой супружеской кровати, которая тускло освещалась ночником, сказал: «Дайте, ручку». Юбилярша покорно приподняла руку, спросила: «Так удобно?»

Когда парнишкаприложил лёд к предплечью, Антонина Герасимовна, лёжа на спине, закрыв глаза, глухо прошептала: «Спасибо, Павлик. Совсем меня развезло. Не привыкла я так выпивать». Потом женщина произнесла: «Фу, жарко» и откинула край одеяла. Явственней запахло духами, водкой и потом. Павлик увидел красивые тонкие кружева белой комбинации, а под ней скрытую лифчиком большую грудь хозяйки квартиры. Он встал на коленки, придерживая предплечье, прижимал к нему мешочек со льдом и рассматривал новое импортное бельё юбилярши.

– Нет, мои не такие, – открыв глаза,снова прошептала Антонина Герасимовна. – Дай я на лоб положу, голова кружится, а ты иди, Пашенька, и помог, и защитил, и порадовал, золотой ты мой мальчишка.Спокойной ночи.

Павлик вышел, разделся, хотел уже лечь, но увидев, что нет простыни, крикнул:

– Антонина Герасимовна, а простынь где взять?

– Да где, тут, в шифоньере.Сейчас найду.

Послышалось, как соседка, кряхтя, слезла с кровати. Звякнула дверка шифоньера, а потом послышалось:

– На-ка, забери.

Парнишка вернулся в супружескую спальню и увидел, что хозяйка стоит, низко нагнувшись, и пытается одной рукой вытянуть из большой стопки отглаженного постельного белья простынь, а другой рукой опирается на хлипкую нижнюю полку. Но вдруг она потеряла равновесие, её голова и плечи въехали в открытый шифоньер, юбилярша рухнула на колени, а массивный широкий зад,обтянутый белой комбинацией, стал валиться набок.

Павлику испугался так, как будто падала не пьяная баба с тяжеловесной задницей, а хрупкая белая фарфоровая ваза. Ему ничего не оставалось, как ухватить двумя руками её, прикрытый гладкой шёлковой комбинацией, зад, причитая:

– Антонина Герасимовна, что такое? Ушиблись? А? Я помогу, вставайте.

Павел героически удерживал зад своей уже немолодой соседки, а она, охая, выбиралась из шифоньера.

– Ой, стыдобища, напилась, голова кругом пошла, – бормотала она, пока парнишка, крепко сжимая стан юбилярши, помогал ей вернуться в кровать. – Стыд какой, Павлик. Осуждаешь, осуждаешь, а?

– Ничего, ничего, – тяжело выговаривал Павлик, – бывает, на юбилей всё можно. Я никому не скажу, тётя Тоня, не переживайте.

Он сидел на краю кровати и, как девочку, успокаивал опьяневшую соседку, поглаживая её голое плечо.

– Золотой ты мальчишка, золотой, – бубнила Антонина Герасимовна, а потом поймала ладонь парнишки и стала её пьяноблагодарно чмокать.

Пока Павлик возился на полу в полутёмной комнате с солидной женщиной, вынуждено прижимаясь к её полуобнажённому тёплому раскормленному телу, с ним произошла беда: в нём проснулись естественные инстинкты молодого самца, которые заполнили голову густым туманом, а на его трусах образовалась горка: кто-то живой, сильный пытался выбраться на волю. Это был настоящий бунт, и повстанецхотел освободиться от своей рабской участи, выпрямить, наконец, свою молодую крепкую спину и высоко поднять голову.

Парнишку эта беда приводила в смятение. Он видел перед собой лежащую в постелизрелую разжиревшую женщину с ярким макияжем, который она забыла снять, тонкие кружева на её плечах и большую белую грудь. Почему-то в его голове пульсировала только одна дурная мысль: «Трусы сняла, а лифчик – нет. Забыла, пьяная».

Эта взрослая крупная женщина, живущая своей взрослой жизнью, не вызывала и не могла вызывать у вчерашнего девятиклассника такие странные чувства, но он раньше и не обнимал её в одной тонкой сорочке,слабую, податливую, хмельную, да она и никогда не была такой беспомощной, зависимой и растерянной.

Антонина Герасимовна с готовность подчинялась своему опекуну, случайно оказавшемуся в её спальне. Павлик это чувствовал, это временное обладание властью над солидной соседкой, которую он с трудом приподнял возле шифоньера только после того, как она ухватилась за раму кровати,наполняла грудь сладкой неизведанной тревогой. Чтобы ещё раз убедиться в своей власти, он прошептал:

– Антонина Герасимовна, головку поднимите, я Вам подушку поправлю.

Женщина послушно медленно приподнялась, а парнишка склонился над ней, поправляя подушку и, наверное, случайно прикоснулся к её гладкой шёлковой мягкой груди. Его сердце забилось часто-часто, он опустил свою голову ещё ниже, чтобы скрыть лицо и, делая вид, что поправляет подушку, стал осторожно водить ладошкой второй руки по шёлковой груди юбилярши.

Стало совсем тихо. Казалось, что лаборантка, уважаемая работниками комбината, мужем, соседями и родственниками, а также студент техникума затаились, прислушиваясь к мерному храпу Виктора Александровича, который доносился из девичьей комнаты. Потом, не открывая глаз, Антонина Герасимовна, чувствуя обрывистое дыхание парнишки у своей шеи и боязливые прикосновения его ладошки, прошептала тревожно:

– Детка, Пашенька, что ты?

Стало снова тихо. Ответа не последовало. Никто ничего не предпринимал. Только ладошка парнишки опасливо скользила по груди опьяневшей соседки. А она будто и не чувствовала этих осторожных прикосновений, сосредоточившись на срывающемся дыхании Павлика. В сердце Антонины Герасимовны вдруг пробудилась щемящая жалость к этому худому костистому милому пареньку, неспособному к грубости и напору, у которого и заботливых родителей-то не было. Юбилярша притронулась к его затылку, желая успокоить испуганного студента, и его губы коснулись шеи женщины. Она почувствовала жар дыхания и робкие поцелуи парнишки.

 

10.

 

Павел не понимал, что с ним происходит. У него и в мыслях никогда не было целовать эту громоздкую немолодую соседку с широким тазом, массивными ягодицами и мощными ляжками, какие бывают у штангистов-тяжеловесов. Но выпитая водка, таинственный полумрак спальни, гладкий шёлк нижнего белья юбилярши и полное отсутствие сопротивления с её стороны совершили чудо: женщина, в чёрных волосах которой уже появились первые серебряные ниточки, стала притягательной.

А бедная Антонина Герасимовна, в вечерние программы жизни которой уже давно не входили поцелуи и ласки, находилась в полной растерянности, так как она тоже никогда не испытывала запретных чувств к соседскому мальчишке, ласкавшему её большую красивую грудь.

И молодой сосед, и солидная юбилярша смутно понимали неестественность происходящего, но сил порвать тонкий провод, который вдруг связал их души, не было. По этому проводу проходили сигналы благодарности, добра, взаимной симпатии, нежности. Эти сигналы давали смутную надежду на возможное краткое счастье. Когда Павлик стал целовать плечи и опускаться по ленточке лифа к правой груди затихшей юбилярши, она, приходя в себя, пробормотала: «Так не бывает… ты молоденький, Павлик… не бывает».

Парнишка спустил две ленточки с правого плеча женщины, а она и не шелохнулась, только облизывала высохшие губы и часто испуганно дышала. А полная грудь сама вывалилась из чашечки зарубежного лифа и подставила мальчишке тёмный сосок, который после первого прикосновения к нему стал увеличиваться и набухать.

Пьяная Антонина Герасимовна совсем растерялась, ей показалось, что никто и никогда не обходился так бережно и осторожно с её грудью, что никто и никогда не вызывал в ней такого чувства благодарности и безоговорочного желания выполнять все желания партнёра. Голова юбилярши закружилась, и женщину понесло в мир, где царствует счастье, нежность, любовь.

Когда её мозги немного просветлели, ленточки с правого плеча были тоже спущены, и она лежала, незащищённая, с обнажённой грудью, и единственной защитой были ладошки и губы Павлика. Она пробубнила в потолок:

– Миленький, миленький, стыдно… дядя Витя, дядя Витя… так не бывает …

– Он разрешил, Вы же слышали, – на секунду оторвавшись от своего занятия, сбивчиво, задыхаясь, произнёс парнишка, как будто он был долго под водой, вынырнул и снова собирался совершить погружение.

– А-а, – неопределённо ответила женщина глухим голосом, то ли соглашаясь, то ли выражая сомнение.

Она лежала неподвижно на спине и только иногда поворачивала голову на подушке то вправо, то влево. А молодой сосед ласкал её грудь, целовал, брал её в ладони, но так осторожно будто боялся причинить малейшую боль, будто имел дело с дорогими предметами, которые могут при неправильном обращении сломаться.

– Почему так, почему так, – пролепетала юбилярша, ощущая, что кроме чувства благодарности к мальчику, в её душе медленно нарастает новое стыдное страшное чувство – желание сексуальной близости.

Боже, близости с кем? С этим худеньким вчерашним девятиклассником! Да нет, это было абстрактное желание, разбуженное соседским ласковым испуганным мальчиком.

Похожее стыдное абстрактное желание она испытала, например, когда первый раз в жизни, в преддверии восьмого марта, после распития нескольких бутылок вина с сослуживцами, увидела на лотке коробейника перед проходной комбината красивые цветные фалл имитаторы. Они притягивали глаза своей формой и размерами, причудливыми прибамбасами, будили дурные фантазии. Некоторые бабы брали их в руки, вертели, смеялись. С этих имитаторов началось победное шествие демократического режима и рыночной экономики по просторам России в конце восьмидесятых годов прошлого века и успешное началобизнеса многих новых русских.

Казалось, что в квартире ничего не происходит, только храп хозяина, то уверенный, то жалобный, разносился по комнатам. И почему-то храп супруга, подтверждающий его пребывание в соседней комнате, ещё более усиливалу пьяной Антонины Герасимовны стыдное желание физической близости.Может потому,что присутствие спящего мужа делало такую гипотетическую сексуальную близость с соседом ещё более невероятной, ещё более постыдной, а моральная пропасть, в которую можно было упасть, становилась ещё более глубокой? Эта пропасть стала сегодня для скромной женщины, уже оставившей свои лучшие годы позади, почему-то притягательной. Многих зрелых людей посещает однажды такое желание: упасть и увлечь с собой всё, что старательно выстраивалось многие годы, разбиться на мелкие кусочки, сломать всё накопленное, погибнуть или возродиться другим, без багажа, без накоплений, без прошлого.

Никогда и никто так долго и бережно Антонину Герасимовну не ласкал. Широкое тяжёлое тело женщины наполнялось любовью, становилось всё более чувствительным к прикосновениям, а в голове сгущался пьяный туман. Она не отвечала на ласки Павлика, но и не противилась им. Иногда женщина приподнимала голову, открывала глаза, видела сказочную картину, как парнишка целует её голую грудь, после этого голова соседки бессильно падала на подушку, слышалось тихое мычание, и юбилярша снова замирала.

Молчаливое непротивлениедобросердечной соседки,немое согласие с происходящим действовало на Павлика ободряюще, поэтому одна его ладонь сползла по гладкому шёлку на её бок, остановилась, а потом стала двигаться поперёк бабьего живота, мышцы которого вдруг напряглись, словно женщина напугалась. Парнишка гладил живот Антонины Герасимовны так же осторожно, как её грудь. Постепенно пьяная дама свыклась с этими прикосновениями, мышцы расслабились, широкий живот стал мягким, а дыхание юбилярши немного выровнялось. Женщинехотелось прижать этого ласкового робкого мальчишку, но она боялась, что чудо сразу исчезнет, как сон после пробуждения, поэтому только нервно перебирала пальцами, царапая простыню ногтями с красным лаком, и со страхом прислушивалась к происходящему в её теле.

– Павлик, он меня давно… давно не любил, – пьяным голосом, медленно, произнесла Антонина Герасимовна, – он там… не проснётся… не бойся.

Это прозвучало как оправдание тому, что происходило в супружеской кровати. Такое предложение могла бы произнести молоденькая дурочка, но не зрелая женщина, вырастившая детей. Когда солидные дамы пользуются этими словечками «любит-не любит», появляется сомнение в их умственном развитии. Скорее всего, они, отяжелев, нарожав детей, дожив до юбилеев, остались молоденькими дурочками. Некоторые даже гордятся такой «молодостью».Павлик мысленно в фразе «он меня давно не любил» заменил слово «не любил» плохим словечком, которым недавно воспользовался Виктор Александрович, и всё стало на своё место, – фраза приобрела ясное конкретное содержание. Именно поэтому матерные слова неискоренимы.

А ладошка парнишки обнаружила под тонким шёлком углубление на животе пьяной соседки, это был пупок. Наступила длинная пауза. Наверное, чтобы набраться мужества, Павлик потянулся к полураскрытым губам женщины, стал её целовать, она боязливо, робко отвечала и уже не пыталась отвернуться.

Пьяная соседка, тяжело ворочая языком,бормотала между длинными поцелуями: «Так… так не бывает… Павлик». Отвлекая пьяную женщину своими поцелуями, он стал гладить обширное шёлковое пространство ниже пупка Антонины Герасимовны, которая вздрогнула, прошептала умоляюще: «Ну, Пашенька» и подняла сомкнутые колени, укрытые одеялом. Парнишка продолжал целовать шею, плечи, грудь зрелой,совсем растерявшейся, крупной женщины. И это было, наверное, компенсацией за право тайно гладить под одеялом одной рукой загадочныйниз её живота, покрытый шёлковым полотном.

Такие необдуманные действия Павлика привели к тому, что молодой бунтарь совсем потерял голову и, преодолевая сопротивление, стал вырываться на свободу. Бунтарь уже понимал, что где-то рядом находится узница, которой необходимо помочь, а это дело чести любого мужчины. Он напрягался, показывая свои крепкие мышцы и высокий рост. А узница была сокрыта в темнице, и плотно сжатые ляжки Антонины Герасимовны не давали возможности немолодой узнице увидеть белый свет и принять помощь молодого бунтаря. Но и она, несчастная одинокая узница, была уже готова к восстанию, так как не понимала, почему эта большезадая медлительная женщина уже целый час её мучает, хотя сама получает удовольствие в постели, обнимаясь и целуясь с неким Павликом, который и не пытается предпринять что-нибудь серьёзное.

– Пашенька… мы не ровня… миленький, – жалобно произнесла Антонина Герасимовна, когда лёгкий подол комбинации освободил её лобок, заросший мелкой мягкой травкой, а ладошка парнишка, наверное, для успокоения женщины, заботливо его прикрыла.

Храп Виктора Александровича изменил тональность и стал грозным. Но этот храп в спальне никого не пугал. Антонину Герасимовну пугало другое: во-первых, своевольное поведение узницы, которая настойчиво предъявляла свои права на освобождение и, во-вторых, мышечная слабость, спровоцированная длительными непривычными робкими ласками соседского мальчикаи нервным напряжением. А Павлика пугала неопределённость и страх перед близким будущим, так как всё неизведанное – пугает.

– У меня же юбилей… Пашенька…Пашенька, – снова подала свой жалобный пьяный голос женщина, намекая, наверное, на свой внушительный возраст, хотя, кто ей этот возраст даст: лицо ещё свежее, а два пучка морщинок у глаз да эффектная лёгкая седая прядка у виска, которую лаборантка принципиально не хотела красить, – только придают ей солидность.

Но парнишка, кажется, временно потерял слух, он трогал тёплый пушистый взлобок внизу живота юбилярши и захлёбывался от неожиданного счастья, повторяя восторженно:

– ТётьТоня, тёть Тоня.

Узница, зажатая мощными ляжками женщины, пришла в крайнее волнение, которое было ей ранее неизвестно. Каждое прикосновение мальчишки к лобку действовало на неё возбуждающе, а Антонина Герасимовна вздрагивала, но ничего не предпринимала, так как силы были исчерпаны. У неё начался, вероятно, бред, она бессвязно лепетала: «Паше… паше… детка… милень…».

Правая рука соседки чуть приподнялась и упала, как плеть, на кровать, а колени стали сами медленно разъезжаться далеко в стороны, увлекая одеяло, обнажая белые ляжки и темницу между её ногами. Её ступни, как в цирке, прилипли подошвами друг к другу, а тяжёлые колени, распавшись, образовали максимальный угол.

После этого Антонина Герасимовна, как будто боясь увидеть продолжение событий в постели, отвернула голову и обречённо прошептала стенке: «Вот… вот… на… на». Она уже решила для себя, что падение в пропасть является неизбежностью. А когда человек говорит себе– «это неизбежно», то жизнь сразу упрощается, так как смуту в наше существование вносит только многовариантность или, вернее, видимость многовариантности сценариев нашего поведения.

 

11.

 

Когда мальчишка увидел могучие распавшиеся ляжкисоседки,одуревшей от неожиданной трепетной ласки и водки, и грозную темноту между её ногами, он замер, а ладонь, которая лежала на пушистой горушке, затряслась и сама поползла по склону вниз, где жила измученная узница. Склон был опасным, крутым, увлажнённым. На таком склоне можно и шею свернуть. Осенний мелкий дождь здесь начался ещё тогда, когда Павлик, крепко обняв двумя руками зад соседки, помогал ей выбраться из шифоньера и добраться до постели. Уже тогда у несчастной узницы появилась надежда на изменение своей одинокой жизни, хотя Антонина Герасимовна ей ничего не обещала.

Всё этой ночью в этой мягкой постели происходило впервые: первый раз в ней оказался посторонний человек, первый раз немолодая скромная домашняя женщина так бесстыже раскинула свои толстые ляжки, а посторонний человек, соскользнув с крутого обрыва, первый раз в своей жизни прикоснулся к загадочному доброму существу, которое одиноко томилось в темнице и желало счастья.

Этот невероятный поступок Антонины Герасимовны требовал огромного мужества и доброты. Доброй она была всегда, а мужество появилось неизвестно откуда. Она лежала, отвернув лицо, раскрытая, доступная, тяжело дышала и ожидала, вероятно, кары господней, но Всевышний в такое позднее время уже отдыхает, поэтому за соблюдением морально-этических законов ночью следить некому, а когда мужчина и женщина находятся вместе в ночной спальне, то эти законы и вовсе теряют силу.

Узкая ладошка мальчишки притронулась к большим доверчивым мягким губам узницы, которая испытала тихий восторг, а у юбилярши от страха снова сжалось сердце. Что ж, смелости без страха не бывает. Да и сердца женские устроены так, что после страха появляется благодарность и желание всё отдать, если партнёр не проявляет грубости в постели, а каждым своим прикосновением выражает любовь, которая может быть очень краткой, случайной, заранее обречённой на смерть.

– Тётя Тоня плохая? Да, Паша? Плохая? –стала спрашивать юбилярша, с трудом ворочая языком, чувствуя, как в левый бок упирается твёрдый предмет.

– Хорошая… хороша, – глухо отвечал Павлик, уткнувшись лицом в грудь пьяной соседки и всё смелее прижимая свою ладонь к мягким губам взволнованной узницы.

Бедный мальчишка имел теоретические знания о плотской любви, но смелости забраться на эту крупную раскормленную солидную женщину всё ещё не было. Антонина Герасимовна, лёжа на спине, сжимала и разжимала ягодицы и будто побуждала губастую узницу немного полетать над кроватью, но оробевший Павлик продолжал её гладить и прижимать, молча уговаривая не покидать своего места.

– Не бойся, не бойся, он спит, – стала шептать соседка, – на... я дам… я даммиленький…

Она, солидная женщина, пышное тело которой уже готовилось к увяданию, предлагала себя в наложницы, в рабыни неуверенному ласковому мальчишке. Прикосновения твёрдого предмета, которым был оснащён молодой сосед, подтверждало его желание по-взрослому любить громоздкую юбиляршу.Это приводило к кратковременной периодической потере сознания Антонины Герасимовны.

Может, именно в такой момент и распались её тяжёлые колени. Может, именно в такой момент, когда сознание стало совсем мутным, она потянула к себе Павлика, и он оказался между её ляжками, а бунтарь, получив свободу, гордо поднял свою голову и, вытянувшись во весь рост, подтвердил, что отставать от своих предков он не собирается.

Женщина, измученная долгой любовной прелюдией, приподняв голову, глянула на возбуждённый член Павлика, подсвеченный ночником, и поняла, что те здоровенные, обвязанные канатиками набухших жил, фаллоимитаторы, которые она видела на прилавке, не являются фантазией главного конструктора фирмы изготовителя. Да и Нинка, наверное, не врала.А она, дура, думала, что у всех мужиковпримерно, как у её супруга, – вялые спичечные коробки.

Мышцы раскормленного женского тела напряглись, хотя в них давно уже не было силы, кожа покраснела, что-то затрепетало в широком животе, залитом слоем плотного жира, а бунтарь стал слепо тыкаться, сминатьнабухшие губы узницы, бестолково толкаться перед входом в темницу. Здоровая расщеперенная баба замерла, дыхание её остановилась, рот и глаза широко открылись, а молоденький бунтарь вдруг шагнул в темницу, дверь которой, оказывается, и не была заперта. Юбилярша выдохнула: «О-ой», как будто случившееся было большой неожиданностью для неё, и, опасаясь чего-то,немного сдвинула ляжки, а молоденький сосед, наполненный счастьем первооткрывателя, стал беспокойно дёргаться между её ногами.

Лицо Антонины Герасимовны вдруг стало торжественно-ожидающим, просветлённым, а морщинки исчезли. С такими лицами истинно верующие люди стоят перед образами, с такими лицами, наверное, ожидают прихода Мессии, когда уже ничего не скроешь и впереди остался только Высший Суд, с такими лицами герои принимают высшие государственные награды из рук руководителей государств.

Женщина почти молитвенно положила одну ладонь на спину Павлика, а другую – на его тёмный затылок. Она лежала в одной тоненькой итальянской комбинации, бесстыдно раскинув толстые белые ляжки, под молодым парнишкой, переполненным желанием любить, и чувствовала необычную лёгкость, так как была уверена, что Спаситель снизойдёт, простит её, пожалеет, подарит счастье, которого у неё давно не было.

Юбилярша, с красивой седой прядкой на левом виске, так долго принимала ласки и поцелую молодого соседа, так долго в страхе ожидала настоящей любви, что после проникновения бунтаря в темницу, сладкое запретное удовольствие сразу стало наполнять её тело. И чем дальше молодой крепкий бунтарь проникал, тем настороженнее и реже билось женское сердце, а потом, когда он достиг предела темницы, когда ласковый мальчик, совсем по-мужски толкнул её в первый раз, убеждаясь, что далее пути нет, сердце справной соседки остановилось.Парнишка толкнул её снова и снова, будто испытывая громоздкий стан женщины на крепость, и каждый раз она вздрагивала, а из раскрытого рта юбилярши вырывались непонятные звуки: «хай» или «хой», как будто она резко опускала и извлекала свои пальцы из очень горячей воды. Счастья и блаженства становилось всё больше и больше.

Антонина Герасимовна хотела это счастье удержать в себе, как можно дольше, но не смогла. Она, совсем забыв про мужа, глухо завыла, как раненная медведица, к ней вернулись силы, и соседка стала приподнимать свой стан, желая, вероятно, помочь худому восторженному юнцу, выполнявшему тяжёлую мужскую работу.

Такие яркие чувства её не посещали никогда. Она не могла и предположить, что этот соседский мальчик с тонким станом, который задыхался между её ног, может подарить такое счастье, проникающее в каждую клеточку её крупного тела. Немолодая женщина испытала сильнейшее потрясение, она побывала на седьмом небе, где и по ночам царит праздничное ослепительное освещение. Медленно-медленно, на белом красивом парашюте, похожем на её новое платье, спускалась юбилярша с больших высот в свою кровать, постепенно расслабляясь. Но когда уважаемая работница комбината, освободившись от всех страхов, развела руки в постели и выдохнула ядовитые пары женской печали, накопившийся за прошлые годы, она почувствовала, что добросовестный Павлик продолжает увлечённо заниматься своей работой, продолжает упрямо подталкивать её тяжёлое тело, а сумасшедший бунтарь и не собирается покидать её лоно.

Немного приходя в себя, она, обострённо чувствуя присутствие необычно твёрдого неуёмного молодого бунтаря в своём теле, стала мысленно повторять фразу, которая её позорила, но полностью соответствовала происходящему: «Павлик меня…». И хотя Антонина Герасимовна только при большой нужде пользовалась матом, заключительное третье слово в этой фразе было матерным глаголом, означающем запретное действие, которое выполнял в постели ласковый мальчишка при её попустительстве. Губы женщины были полураскрыты, и она снова и снова беззвучнопроизносила: «Павлик меня…», «Павлик меня…».

Эта фраза из трёх слов подтверждала, что падение в пропасть совершилось, что возврата к прошлому состоянию невозможно, а прежней Антонины Герасимовны не существует. Эти слова, когда они мысленно произносились, вызывали конвульсивное сжатие кого-то комочка в животе женщины и желание продолжатьзапретное действие, которое подразумевало третье слово, возрастало.

Измена, которая никогда не планировалась, произошла совершенно неожиданно, вдруг, ибеспорочная жизнь тихой лаборантки, матери двух взрослых дочерей, закончилась.

«Это бабы напророчили, наколдовали, сглазили – талдычили весь вечер: невеста да невеста», – промелькнуло у женщины в голове, когда она почувствовала нарастание напора мальчишки. Он вцепился в её толстые бока и пытался, со смертельной решимостью героя, всё же сдвинуть толчками с места её неподъёмный зад, который после каждого наскока, как амортизатор, отбрасывал парнишку на исходную позицию. Жилы на шее Павлика от напряжения натянулись, дышать он стал ещё чаще и хрипло. Тело Антонины Герасимовны снова стало заполнять летучим веществом счастья и, они, обхватив друг друга, стали вместе снова подниматься в небеса. Парить над грешной землёй вместе всегда намного приятнее, чем поодиночке. Этот повторный взлёт был желанным, но неожиданным, оказывается, справное немолодое тело женщины накопило столько неистраченной любви, что было способно подниматься на седьмое небо многократно.

И это всё – благодаря героизму скромного соседского мальчишки. Он совершил подвиг, подарив глубокие радостные переживания такой же скромной, как он, женщине, которая уже потеряла надежду быть желанной. А если бы он спасовал, испугался, то счастье так и не пришло бы уже никогда в эту скромную супружескую спальню. Павлик, проявив инициативу и мягкую настойчивость, взял на себя ответственность за всё происходящее.

Поднимаясь вместе с молодым соседом на головокружительную высоту, Антонина Герасимовна почувствовала, что она способна сводить с ума мужчину, это подтверждали непрекращающиеся сладкие толчки, крепкие объятья, восторженно-отрешенное лицо Павлика. Откровенноеупоениемальчишки, приводило юбиляршу в состояние прострации, она никогда, даже в самых смелых своих фантазиях, не могла представить, что обладание её громоздким, увядающим телом может принести столько искренней радости кому-либо, особенно, такому красивомуюнцу, который надрывно бормотал: «Тётя Тоня, Тётя Тоня…», открывая и закрывая полусумасшедшие, ослепшиеот сладкого восторга глаза.

 

12.

 

Удивительно, но после всех ночных потрясений Антонина Герасимовна проснулась, чувствуя необычную лёгкость тела. В квартире было тихо, мерно тикали настенные часы, а в окне можно было определить рассветное солнце, которое прокалывало тёплыми лучиками ткань штор.

«Хорошо как», – подумала женщина, ожидая, наверное, увидеть поломанную кровать, обрушившийся потолок, затопленные комнаты, обгоревший шифоньер, мужа с порезанными венами и толпу людей, гомонящих за дверью.

Она, босая, вышла из спальни, неслышно прошла в ванную комнату, коротко глянув на диван, где спал, сиротски прижавшись к мягкой спинке, соседский парнишка. Его красивая чёрная голова, длинная шея и голые плечи были открыты, а худенькое тело едва различалось под клетчатым одеялом.

Антонина Герасимовна встала под душ и стала смывать с себя всё, что могло бы ей помешать жить дальше. Струи горячей воды с каким-то особым удовольствием стекали с крутых широких боков её справного тела, нежно щекотали тёмный низ живота, обнимали бёдра и колени. «Хорошо как», – снова сказала она вслух себе. Это были первые слова Антонины Герасимовны после сумасшедшей ночи случайной любви.

Начинался новый день, а всё, что случилось ночью, уже превратилось в прошлое, которое можно забыть или, если хочется, можно периодически вспоминать. Нет-нет, для впечатлительной соседки случившееся продолжало быть настоящим, только сейчас, на трезвую голову, она более отчётливо видела себя, плывущую по перекату на спине с раскинутыми ногами, и молодого плотогона, который выворачивал рулевое весло то влево, вправо, направляя её массивное тело на стремнину.

Душа от этой картины также, как это было ночью, замирала, также появлялось головокружение, а живот, заплывший жиром, подтягивался. Она почувствовала некоторое уважение к себе, так как выдержала все испытания, которые послала ей судьба этой ночью. Кроме того, Антонина Герасимовна ощутила себя, наконец, полноценной женщиной: у неё появился любовный роман, появилась своя страшная тайна, которая будет с сегодняшнего дня прятаться в уголках её глаз. Иногда эта тайна будет испускать озорные лучики, и только опытные мужчины поймут: да-да, у этой женщины была потаённая запретная любовь, да-да, она способна пойти на риск ради короткого счастья.

Виктор Александровичпоявился в кухне, где его супруга мысленно перебирала любовные ночные события, делая вид, что пьёт чай. Она подносила кружку к губам, которые, казалось, впитывали золотистую влагу чая и быстро снова становились сухими.

– Доброе утро, Тонечка, – хрипло проговорил муж, потёр опухшее лицо и бледную безволосую грудь, сел на табурет, прислонился спиной к стене и закрыл глаза.

Антонина Герасимовна коротко взглянула на супругаи опустила глаза. Разглядывая тёмное золото чая в широкой кружке, она думала о своём, о том, что принадлежало только ей, пятидесятилетней привлекательной и, как оказалось, смелой женщине.

– Доброе, – ответила она, и ей стало чуть-чуть жалко этого стареющего обрюзгшего человека, который рядом с ней проживал свою маленькую неинтересную жизнь, у которого, наверняка, нет своей тайны.

– Чай не буду, – пробормотал он себе под нос, – с огурцов рассол остался?

– Остался, щас, – так же тихо ответила жена.

– Ты уже намарафетилась, – произнёс Виктор Александрович, приоткрывая глаза. – А на диване кто спит?

– Да Павлик. Забыл, как он переночевать вечером пришёл с доской?

– Баб твоих помню, а Павлика, убей бог, – нет.

– Набрался вчера, вот и не помнишь.

Женщина стала доставать банку с огурцами из холодильника и поймала себя на мысли, что ни страха, ни вины она, общаясь с мужем, не испытывает. Антонина Герасимовна, обладая безупречнейшей репутацией, уже понимала, что ни при каких обстоятельствах ни муж, ни жители многоквартирного дома не придут к мысли, что она, солидная тихая немолодая женщина, может отдаться сопляку, и довести соседского мальчишку в постели до умопомрачения.

Впрочем, и у неё было умопомрачение, которое несколько раз приходило и отступало. Побывав ночью самой на вершине блаженства, женщина ощутила утром какое-то облегчение. Никакой усталости не было. Скрытое внутреннеенапряжение, которое присутствовало в её душе уже несколько последних лет, исчезло, благодаря старательному Павлику.

Ночное невероятное происшествие на семейные будни, видимо, никакого влияния иметь не будет.

– Хорошо как, – снова произнесла Антонина Герасимовна, глядя в окно.

– Да уж, хорошо. Голова трещит, а сейчас надо в гараж: Кузьминкин обещал помочь мотор перебрать. Это на целый день.

Кажется, в голосе Виктора Александровича появился оттенок радости, когда он сказал «на целый день». Проводить время у телевизора он не любил.

Когда муж ушёл, Антонина Герасимовна стала готовить завтрак.

Она улыбалась.

К списку номеров журнала «МОСТЫ» | К содержанию номера