Садись в поезд «А»

Бруно расслабился только в самолёте. Напряжение последних дней наконец начало спадать, и, хоть впереди была сплошная неизвестность, она его уже не пугала. Когда нет дороги назад, особо выбирать не приходится. Он даже задремал в своём кресле и почему-то всё время пытался представить, как его мозг распотрошённым бесформенным клубком переплетённых цветных нитей парит перед его лицом, едва не касаясь сомкнутых век. Эти странные нити больше не дрожат и не вызывают надоевшую свербящую боль, а только устало распрямляются, становятся спокойными и бесчувственными.

Наверно, он и в самом деле заснул, потому что не слышал, как стюардесса поставила перед ним поднос с завтраком, и обнаружил его только к концу полёта. Единственное, что он чувствовал всё время, как самолёт несколько раз проваливался в воздушные ямы, и каждый раз в момент падения начинали болеть пальцы на левой руке – средний и указательный. Их два месяца назад врачи ампутировали, так и не сумев собрать раздробленные в мелкое крошево кости, а спасённые безымянный с мизинцем были теперь скрюченными и негнущимися.

В аэропорту его встречали Алик со Светкой.

– Привет, Бруно! – просто, будто последний раз они виделись неделю назад, сказал Алик. – Добро пожаловать… домой, в родные палестины!

– Домой? – Бруно слегка поморщился от явной фальши. – Спасибо…

– Ой, ребята, опять мы вместе, – всхлипнула Светка, целуя Бруно в двухдневную щетину и повисая на обнявшихся мужчинах.

В Бат–Ям, где жили Алик со Светкой, они ехали на такси, и Бруно с интересом разглядывал мелькающие в окне необычные после промозглой московской весны весёлые пальмы и бело–жёлтые кубики домов.

– Как ты жил в последнее время? – обернулся с переднего сиденья Алик. – Нелегко, наверное, было?

Бруно грустно помахал искалеченной рукой:

– Сам видишь…

– Да, – протянул Алик, – мы знаем, – и, чувствуя, как неприятна эта тема для Бруно, поспешно прибавил: – Не будем об этом. Всё обойдётся…

– Конечно, – Светка перебила его. – Всё теперь будет иначе. Лучше, чем было. Мы тебе поможем.

Бруно стиснул зубы и отвернулся к окну.

Меньше всего ему хотелось выглядеть беззащитным и нуждающимся в помощи. В Москве он был неплохим рок-музыкантом. Десяток лет отработав в разных гастрольных группах и даже записав несколько пластинок, он в конце концов осел в ресторане – там было спокойней и стабильней. Вряд ли он бросил бы такое вполне обеспеченное существование, тем более, что некоторые из его песен до сих пор исполняли на эстраде, и авторство приносило неплохой доход, если бы не эта глупая пьяная драка, совершенно бессмысленная и никому не нужная… Изуродованную руку не исправишь, и на гитаре он больше играть не сможет. Но дело, по большому счёту, не в том. И даже не в том, что работать в ресторане Бруно больше не сумеет.

После больницы он неожиданно почувствовал, каким пустым и мелким было его прежнее существование. Чего он добился в жизни? Завести семью не удосужился, обходясь многочисленными девицами, крутящимися вокруг музыкантов. Горный институт, правда, закончил, но по специальности не работал ни дня. Да и друзей у него, по сути дела, не было. Были партнёры по работе, с которыми можно месяцами репетировать и раскатывать на гастролях, работать в студиях над новыми альбомами, ценить их как музыкантов и закрывать глаза на все их закидоны и грешки. Не было среди них лишь настоящих друзей, которым от тебя, так же как и тебе от них, нужно нечто другое… Были, правда, Алик со Светкой, с которыми он начинал в одном из первых своих ансамблей, но они в конце концов поженились и завязали с кочевой гастрольной жизнью, а вскоре и вовсе уехали в Израиль.

Легко сходясь с людьми, Бруно почти не горевал, когда его оставляли. Впрочем, и он сам нередко бросал, а то и просто подводил тех, кто рассчитывал на его дружбу. Но без Алика и Светки он неожиданно понял, как ему неуютно и одиноко. Явных причин для этого вроде не было, да он их и не искал. А Алик со Светкой его не забывали: писали из Израиля, что часто вспоминают бурную музыкальную молодость, но сейчас к музыке уже не имеют никакого отношения, хотя устроились вполне сносно, гораздо лучше, чем могли мечтать. И ещё они звали Бруно приехать, если уж не насовсем, то хотя бы погостить.

– Освоишься потихоньку, – прервал затянувшееся молчание Алик, – обживёшься, а там подыщешь какое-нибудь занятие. Ты мужик хваткий, не пропадёшь.

– Улицы подметать или раствор на стройке месить? – усмехнулся Бруно. – Перспективка…

– Зачем ты так? Кто ищет, тот всегда найдёт. А то, что у тебя с рукой… непорядок, может, и к лучшему: иллюзий питать не будешь, что здесь можно гитарой прокормиться. Музыкантов тут хватает… Прости, что приходится такие вещи вслух говорить, но лучше сразу…

Минуту Бруно молчал, потом встрепенулся:

– Останови машину! Скажи шофёру, что я не хочу ехать дальше…

– Перестань! – Светка погладила его рукав. – Алик не совсем тактично выразился, но это так, поверь. И постарайся не обижаться. Мы же друзья, и нам обманывать друг друга ни к чему. Ведь так?

До дома они доехали в полном молчании. Вещей у Бруно было мало: большая сумка через плечо, дипломат с нотами и книгами, изрядно потощавший после российской таможни, и гитара в чехле. Алик покосился на гитару, но промолчал.

Без интереса Бруно осмотрел квартиру Алика и Светки, в которой хозяева предложили пожить до тех пор, пока он подыщет себе что-нибудь подходящее. Ради приличия, наверно, следовало похвалить их новенькую итальянскую мебель и навороченную бытовую технику, чего Алик и Светка, конечно же, не могли  позволить себе раньше, в небогатой и неприкаянной жизни российских музыкантов. Может, этого они втайне и ждали, хотя хорошо знали, как Бруно равнодушен к бытовухе, и вряд ли этим будет восторгаться. Тем более, сейчас в России этого – хоть завались…

– Вспомним, что ли, наши старые посиделки? – потёр руки Алик, помогая жене накрывать на стол. – Испробуем водочки местного разлива, поболтаем о знакомых, косточки перемоем…

Он хотел было добавить что-нибудь и про музыку, но пока ещё не очень хорошо представлял, насколько болезненной и неприятной будет эта тема для Бруно. А ведь для музыкантов и меломанов, даже бывших, иных тем, кроме как о музыке, просто не существует.

Алик и Светка давно уже отвыкли от таких посиделок – с бесконечными разговорами до утра под водку и гитару, – но приезд Бруно всколыхнул воспоминания, и так отчего-то сладко и тревожно засосало под ложечкой…

– Ну, с Богом, или, как у нас говорят, лехаим! – Алик поднял рюмку и поглядел на Бруно. – Выпьем за то, чтобы твоё начало было… – он хотел сказать «успешным», но передумал, – чтобы всё у тебя было здесь хорошо.

Они сидели за столом и лениво ковыряли вилками салаты, приготовленные Светкой.

Из открытого окна доносился шум многолюдной улицы и пронзительные автомобильные гудки, по телевизору один за другим шли музыкальные клипы со смазливыми толстогубыми певичками, где-то за стеной нудно переругивались соседи, но над их столом замерла тишина.

– Пойду, пройдусь по воздуху, – сказал Бруно, вставая, – а вам, наверное, нужно рано просыпаться – вы уж отдыхайте. Не буду морочить голову – и так весь сегодняшний день у вас отнял.

– Нет-нет, – поспешно возразила Светка и как-то виновато прибавила: – Мы бы вместе с тобой пошли прогуляться, только и в самом деле утром вставать ни свет ни заря… А ты ключ возьми и иди, ведь интересно же. Мы тебе постелим на этом диване…

– Спасибо. – Бруно сунул в карман ключ и вышел на улицу.

В лицо сразу ударил жар пропечённого за день асфальта. В квартире работал кондиционер, и несмотря на распахнутое окно, жара не ощущалась, но на улице было совсем иначе. Бруно шёл по ярко освещённому тротуару и чувствовал, что никак не может погрузиться в радостно мигающие огни, музыку и ежедневную праздничную неразбериху отдыхающих под вечер людей. Какое-то сумрачное полуотрешённое состояние овладело им, словно он случайно забрёл на чужое веселье, откуда его хоть и не гонят, но не замечают – мол, сиди в уголке, пей да ешь, слушай музыку, но, упаси тебя Бог во что-то вмешиваться или отвлекать хозяев этого праздника жизни.

Немного постояв на перекрёстке и понаблюдав за громыхающим магнитофонной музыкой потоком машин, Бруно пошёл дальше. Через несколько кварталов уличные огни резко обрывались, словно отсечённые какой-то невидимой завесой. Дальше шла темнота, но не беззвучная и непроглядная, а наполненная и шевелящаяся какими-то неясными отсветами, шорохами и непонятным вкрадчивым дыханием. Слегка удивившись, Бруно пошёл навстречу темноте и скоро вышел к аккуратному каменному парапету, за которым отвесно внизу за неширокой полоской песчаного пляжа начиналось море.

– Ага, это же набережная! – проговорил Бруно и огляделся по сторонам.

Вправо и влево до самого горизонта блестели и сверкали бесчисленные кафе, рестораны и магазины. С этой стороны был город, отделённый от моря плавно изгибающейся и повторяющей линию прибоя каменной стеной парапета. Тут всё искрилось и шумело, давило на глаза и уши, а там, словно отсечённый невидимой прочной преградой, начинался другой мир, наполненный горьковато-солёными запахами гниющих водорослей и какими-то иными несуетными и приглушёнными звуками.

Бруно прижался к тёплому, ещё не остывшему камню парапета и стал глядеть то на город, то на море. Сердце его сжала тоска, и захотелось заплакать, как когда-то в детстве, когда он чувствовал себя одиноким и никому не нужным. Бродить по шумным улицам больше не хотелось, а внизу, на кромке пляжа, где сонно шевелились тишина и покой, для него тоже почему-то не было места.

Грустно постояв, он вернулся на освещённую сторону набережной и медленно пошёл по улице. Непроизвольно увлёкшись разглядыванием витрин, свернул на перекрёстке, потом ещё раз, и скоро вышел к многоэтажному торговому центру с громадными мраморными залами и множеством кафе и магазинчиков внутри. Посреди первого этажа был установлен размалёванный деревянный помост, на котором хватало место только для пианино, усилителя с колонками и двух музыкантов – белого пианиста и чёрного саксофониста.

Не обращая внимания на публику, негр довольно складно выдувал из своего инструмента знаменитую эллинготоновскую «Садись в поезд “А”».

Джазом Бруно не увлекался, но Эллингтона любил и, конечно, мелодию хорошо знал. Она почему-то всегда навевала воспоминания о давних временах, когда друзей у Бруно было не счесть, и все они были славными и хорошими людьми, с которыми так чудесно можно было проводить время и расслабляться под джаз. А потом, когда друзей стало меньше, – одни разъехались, другие потерялись, – под эту музыку всё равно было хорошо сбрасывать с себя накопившуюся усталость, особенно после длинных концертных вечеров с их раскалёнными юпитерами и оглушающими динамиками за спиной. Так было…

Негр закончил играть Эллингтона и принялся за какие–то другие, не знакомые Бруно мелодии. А он всё стоял и слушал, пытаясь вспомнить полузабытых друзей, обрывки каких-то иных мелодий, но воспоминания были вялые и смутные, от них становилось только тоскливей и печальней.

Гуляющая по залу публика почти не задерживалась у помоста с музыкантами, лишь некоторые, постояв минуту, проходили дальше, туда, где из распахнутых дверей кафе неслись более привычные звуки диско. Негр-саксофонист обратил внимание на Бруно и в одну из редких пауз между мелодиями вежливо кивнул ему, отчего Бруно почему-то смутился и покраснел, но попыток уйти от помоста не делал.

Наконец пианист посмотрел на часы и что-то шепнул негру. Тот кивнул и заиграл последнюю мелодию. Это была всё та же эллингтоновская «Садись в поезд “А”».

Наверняка у музыкантов были в запасе и другие инструментальные вещи, однако эту мелодию они, видимо, решили исполнить ещё раз для благодарного и молчаливого слушателя, битых полчаса стоявшего у помоста. Закончив играть, негр неторопливо уложил саксофон в футляр и спустился вниз. О чём он принялся говорить на иврите, но Бруно, конечно, не понял, однако смог различить несколько раз произнесённое знакомое слово «спасибо».

– Ай… эм… музыкант, – с трудом вспоминая школьный английский, хрипло проговорил Бруно и невольно покосился на свои изуродованные пальцы.

Негр тоже взглянул на его руки и замолчал, потом мягко обнял за плечи и повёл Бруно к ближайшему кафе. Пианист что-то сказал им вслед, махнул рукой и убежал.

Они сели за крайний столик, и официант принёс им по бутылке пива. Негр опять пытался что-то рассказывать, но скоро понял, что Бруно его не понимает, и замолчал, лишь украдкой и как-то виновато поглядывал то в лицо, то на его искалеченную руку. Они просидели минут пятнадцать, потом негр заторопился; Улыбнувшись, он неожиданно с трудом и неимоверно коверкая, выговорил, наверное, самую популярную в Израиле русскую фразу, известную всем:

– Всё будет ка-ра-шо!

Потрепав Бруно по плечу, он встал и медленно пошёл к выходу. Оглянувшись, улыбнулся в последний раз и принялся что-то насвистывать. Бруно показалось, что это опять была эллингтоновская «Садись в поезд “А”». Помахав рукой, Бруно тоже попробовал насвистеть мелодию, но это не очень получилось.

Домой он шёл глубокой ночью, вдоволь набродившись по городу, посидев на берегу моря и разыскав дорогу назад лишь с помощью русскоязычных ночных уборщиков улиц.

– И в самом деле, всё будет хорошо, – бормотал он непрерывно, и эти слова, наверное, стали для него какой-то утешительной мантрой, от повторения которой становилось легче и радостней. Он шёл и чувствовал, как где-то высоко над головой, в чёрном небе, почти неслышно, но всё-таки различимо для него одного, звучала дивная эллингтоновская мелодия. Этих звуков хрустального поднебесного саксофона ему, оказывается, так не хватало в последнее время. А потом даже показалось, что его скрюченные пальцы распрямляются и подыгрывают в такт саксофону на такой же невидимой небесной гитаре…