Равенсбрюк. Отрывок из художественно-документального романа «Долгая дорога домой»

Пришло время, и Лейб пошёл в школу. К тому времени в семье подрастал второй ребёнок – трёхлетняя дочь Хана, и Лея не могла уже уделять сыну столько внимания, как прежде, но, тем не менее, сознавая значение образования, она полностью взяла учебный процесс под свой контроль, и это дало свои результаты.

На родительских собраниях Лея с гордостью слушала похвалы в адрес сына: её Лейб был «круглым отличником». Она гордилась этим, и ей очень хотелось, чтобы муж тоже хоть один разочек сходил на родительское собрание и послушал, что говорят в школе об успехах их сына. Каждый раз, слушая рассказ Леи, Менаше обещал, что уж на следующее собрание он пойдёт обязательно, но всё никак не получалось со временем: он был постоянно занят на работе.

Наконец, настал день, когда Менаше отпросился у председателя и впервые пошёл на родительское собрание. Чтобы преподавателю легче было ориентироваться, родители сидели на местах своих детей. Выяснив, где сидит его сын, Менаше сел за парту.

Классная руководительницаМария Кузьминична называла фамилию ученика и, убедившись, что хотя бы один из родителей присутствует, строго и беспристрастно говорила об успеваемости ребёнка. Но Лейбу она только хвалила и ставила в пример другим. Менаше был очень доволен.

Сидя за партой сына, он в который раз украдкой раскрывал вручённый ему табель успеваемости с годовыми оценками, усыпанный сплошными пятёрками. Менашеулыбнулся. Ему вспомнилось, как в прошлом году, глядя на единственную четвёрку в табеле – количество пропущенных уроков без уважительных причин, – Лейб огорчённо вздохнул:

– Эх, жаль, что я не прогулял ещё один урок: был бы тогда совсем круглым отличником!

Менаше испытывал гордость за своего сына: «Молодец, старается!»

Когда закончилось собрание и родители, словно ученики на перемене, толпясь и шумно переговариваясь перед дверью, выходили из школы, к Менаше подошла высокая худощавая женщина. Идя рядом, она тихо проговорила:

– Извините, я хочу спросить: вас зовут Менаше?

– Да. А что? – Менаше внимательно посмотрел на женщину.

Нет, они не знакомы. Пока шло родительское собрание, он мельком оглядел весь класс. Из пришедших на собрание ему были хорошо знакомы только родители-евреи, чьи дети тоже учились в этом классе. Имена этих детей часто упоминались дома, и он о них знал. Ещё знал Владимира – сына кэгэбиста Ковкова. Этот мальчик дружил с Лейбой и часто бывал в их доме. Что же касается остальных…

– Я – Евгения. Евгения Гармаш, но вы можете называть меня просто Женя. Наши мальчики учатся в одном классе и даже сидят за соседними партами. Им очень повезло с Дерешевой – прекрасная учительница и отличный классный руководитель. Жаль, что в этом году она с ними расстаётся.

– Да, моя жена тоже очень хорошо о ней отзывается.

– Я на собраниях часто видела вашу жену, но заговорить с ней об ЭТОМ не решилась. Да и откуда она может знать, верно?

– Об этом?.. – Менаше недоуменно посмотрел на женщину. – О чём – об этом?!

– Простите меня, – женщина смутилась, было видно, что она очень волнуется. – Я говорю бессвязно, путано… Возможно, что я вас беспокою напрасно, а может быть, и нет… Понимаете, для меня это так важно… – повисла томительная пауза. Менаше терпеливо ждал. Наконец, женщина решилась. – Мне нужно кое о чём спросить: скажите, у вас до войны не проживала в Яссах двоюродная сестра Циля?

– Как так – не проживала?! – Менаше от неожиданности остановился. – Конечно, проживала! А почему вы спрашиваете? Вы что, знакомы с ней? Знаете что-нибудьо судьбе Цили или о судьбе её родных? Они живы? Где они? Что с ними? Говорите же! – на его лице отразилось переживаемое им волнение. Сунув руку в карман, он достал пачку «Беломорканала», вынул папиросу, привычно размял пальцами, прикурил. – Мы интересовались все эти годы, но так и не смогли ничего узнать.

– Слава Б-гу, наконец, я всё-таки встретила её родных! – женщина облегчённо вздохнула. – Знаете, мой муж служит офицером. Тут, в части. Раньше служил в Болграде, а потом его перевели. Когда командование предложило ему выбрать местом службы Кагул или Бендеры, я посоветовала Кагул. Кагул – очень красивый городок. Уютный. Но остановила я свой выбор на Кагуле ещё и потому, что надеялась встретиться здесь с Цилей. Но увы… Скажите, вам действительно никто ничего не рассказывал о её судьбе? – Женя испытывающе глянула Менаше в глаза.

– Нет, ничего, – Менаше пожал плечами. – А когда вы видели Цилю в последний раз?

– Мы расстались с ней в сорок пятом, когда поезд проезжал через Яссы. Циля тогда сказала, где искать её. Или Унгены, или Скуляны, или Кагул. В Унгены и Скуляны я несколько раз посылала запросы через паспортный стол, но всё время получала ответ, что такой человек на их территории не проживает. У меня уже опустились руки, но, к счастью, пару лет назад в часть перевели служить одноклассника мужа – Степана. В Особый отдел. Зная, как для меня это важно, муж попросил его попытаться выяснить что-нибудь о Циле. Степа связался с особистами одной из наших частей, расквартированных в Румынии, а те, в свою очередь, подключили к этому вопросу местные органы… – какое-то время она молчала. – Их, конечно же, нашли… Был суд… Но…

– Кого – их? – перебил Менаше. – Цилю? А кого ещё?.. Постойте…– Менаше усмехнулся. – Так вы хотите мне сказать, что она что-то натворила и сидит в румынской тюрьме? Вы, наверное, совсем не знаете Цилю, раз можете такое про неё говорить!

– Давайте присядем, – женщина кивнула на деревянную скамью у школьного забора. – Разговор предстоит долгий. Ведь мне так много нужно вам рассказать…

 

***

Этот день выдался особенно трудный. С самого утранескончаемым потоком прибывалираненые. Старшая операционная сёстра медсанбата 95Молдавской дивизии Циля, вместе со своей неразлучной подругой Женей уже много часов не отходила отоперационного стола. И вот, когда, казалось, наплывуже кончился и можно перевести дух, поступило сообщение, что немцы вновь прорвали фронт и скоро будутздесь. Медсанбат получил приказ. Началась погрузкараненых, инструментов, медикаментов. Стрельба доносилась всё ближе, ближе. Через несколько минутколонна машин тронется дальше на восток. И вдруг…«Немцы!» С десяток немецких мотоциклов, стреляяна ходу из пулемётов, во весь опор неслись к колонне, желая, во что бы то ни стало, помешать эвакуациимедсанбата. К колонне подбежал молодой политрук сперебинтованной головой: «Все способные держатьоружие – ко мне!» С машин спрыгнуло человек пятнадцать. Начали рваться снаряды. Политрук что-токрикнул шофёру головной машины, и колонна тронулась с места. Повернувшись к бойцам, сказал:

– Солдаты! Мы должны, мы обязаны преградитьпуть немецким мотоциклам. Иначе… Иначе колоннане уйдёт. Погибнут сотни раненых. За мной, солдаты!За Родину! За Сталина! – и, выхватив из кобуры пистолет, бросился навстречу приближавшимся фашистам.

Циля и Женя сидели с ранеными на машине, замыкавшей колонну. С болью смотрели они на солдат,оставшихся отдать свою жизнь для того, чтобы сохранить сотни других.

Рядом, не долетев, упал снаряд. Раздался взрыв.Осколком снаряда политруку по локоть оторвало рукус пистолетом. Обливаясь кровью, он по инерции пробежал ещё несколько метров вперёд и упал…

– Теперь никто даже не узнает его фамилии… – задумчиво сказала Женя.

– Да, – ответила Циля. – Последнюю группу раненых, с которой привезли политрука, так и не успелизарегистрировать.

Колонна перевалила через бугор, мимо машины поплыли плодородные молдавские поля. Отзвуки бояещё долго были слышны в той стороне, где остался политрук с бойцами. Но по мере того, как колонна уходила всё дальше и дальше, они становились всё тише,тише, пока не затихли совсем. А Циля с Женей никакне могли забыть политрука. Ведь у него навернякаесть мать, которая ещё долго не будет спать ночами,и думать о сыне, и каждый день со страхом и надеждой заглядывать в глаза почтальону, и ещё долгие годыждать, ждать, ждать… Сколько горя принесёт эта война матерям, сколько добавит им седины.

Циля подумала об Изе, о маме. Её сердце невольносжалось: «Где они? Что с ними?»

– А помнишь, как хорошо было в Одессе? – вздохнув, сказала Женя.

Циля в ответ только грустно кивнула: «Как не помнить?»

Получив одновременно с Женей отпуск, Циля поехала к ней в гости, в Одессу. Конечно, она с большимудовольствием провела бы эти дни в Унгенах со своим мужем, но Изю направили в Ленинград на курсыповышения квалификации. Ах, как быстро он пролетел, этот их довоенный отпуск! Утро последнего дняотпуска – 22 июня – застало их на железнодорожнойстанции. Долго и безрезультатно простояв в очереди, девушки поняли, что билетов им не взять. Помог начальник станции, к которому они обратились за помощью. Небритый, с осунувшимся от усталости лицом,он внимательно ознакомился с их удостоверениямии отпускными предписаниями. Критически глянув наяркие ситцевые платьица, хмыкнул, но билеты выдатьвелел…

Трамвай, которым девушки возвращались к Женедомой за вещами, полз как черепаха. Но они и не торопились: до отхода поезда было ещё много времени.

Мимо трамвайного окна проплывали магазины, жилые дома, рестораны, кафе. Трамвай то задерживалсяна остановках и перекрёстках, то тащился дальше. Всёбыло как обычно. Но что-то их тревожило. Что-тобыло не так. Трамвай остановился. У столба с репродукторами собралось много людей, и проехать дальшебыло невозможно. Со всех сторон подходили люди, ивскоре толпа разрослась до таких размеров, что заполнила весь перекрёсток.

– Что случилось? – спрашивали вновь прибывшие.

– Тихо. Слушайте, – доносилось в ответ. – Будут передавать заявление советского правительства.

– Граждане и гражданки Советского Союза! – отчётливо проговорил репродуктор. – Сегодня в четыречаса утра, без предъявления каких-либо претензий кСоветскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали нашиграницы во многих местах и подвергли бомбёжке сосвоих самолётов наши города Житомир, Киев, Севастополь, Каунас…

Через трамвайное окно девушки взглянули на людское море и увидели множество серьёзных, сосредоточенных лиц. Всех людей сроднила и сблизила общаябеда. Город замер. А над ним, чеканя слова, гремел голос Левитана:

– Красная Армия и весь наш народ поведут победоносную Отечественную войну за Родину, за честь, засвободу. Наше дело правое. Враг будет разбит. Победабудет за нами!

Вернувшись домой, девушки быстро сложили своивещи, надели военную форму и, простившись с плачущей Жениной матерью, уехали в часть…

Повеяло прохладой. Циля приподнялась и, козырьком приложив руку к глазам, глянула вперёд. Вдалимелькнула голубая полоска. Днестр… Ей вспомнилось,как год назад она, мама и Изя перешли из Румынии через Прут пожелезнодорожному мосту и оказались в Бессарабии.Учитывая медицинское образованиеЦили, её в званиивоенфельдшера призвали в армию.И вот теперь95 Молдавская дивизия, занимавшая рубеж от Унгенпочти до Леово ииюнь-июль сдерживавшая вооружённые до зубов немецкие войска, получила прикази с боями отступала через Кишинёв, Бендеры, Тирасполь на Одессу, Севастополь...

Колёса машин прогрохотали по мосту. Циля оглянулась: Днестр, широкий и спокойный, нёс свои воды кЧёрному морю, а за ним остались такие дорогие сердцу поля правобережной Бессарабии. По щекам потеклислёзы. Прощай, Бессарабия! И вдруг, неожиданно длясамой Цили, вся ненависть, вся боль вылилась в вырвавшемся из души крике. Перекрывая звук моторов,далеко вокруг разнёсся звонкий девичий голос:

– Мы ещё вернёмся!..

 

Оберштурмбанфюрер СС Хольтбыл назначен командиром зондеркоманды СС для проведения специальных карательныхакций против мирного населения в освобождённойот большевиков Витебской области. Он отлично понимал перспективы дальнейшего восхожденияпо служебной лестнице, а также возможности личного обогащения, которые сулило ему новое назначение.Сколько посылок с добротными вещами он сможетотправить домой, в Фатерлянд! Но чем дальше он отъезжал от управления, тем тоскливей становилось надуше. Посылки, звания… Это, конечно, хорошо. Дажеочень хорошо. Но что ни говори, эта Россия – дикая,варварская страна. Эти русские не знают элементарных законов ведения войны между цивилизованнымигосударствами. Войска вермахта стоят под Москвой,а они и не думают прекращать сопротивление. И нетолько на фронте. Говорят, что даже в тылу доблестной германской армии, на территориях, раз и навсегдаприсоединённых гением фюрера к землям великогорейха, гремят выстрелы, взрываются эшелоны, погибают или просто исчезают солдаты и офицеры вермахта. А за облачёнными в мундиры «СС» ведётся настоящая охота. Да… перспективное назначение… И недолго думая,оберштурмбанфюрер СС приказал шофёруехать на Линден-штрассе, где проживал дальний родственник жены, работавший в рейхсканцелярии. Беседа была короткой, но плодотворной. Для обеих сторон. Пухлая пачка рейхсмарок перекочевала в карманхозяина, а оберштурмбанфюрер через несколько днейполучил новое назначение. И хоть должность коменданта распределительного женского концлагеря нетак почётна, как должность командира зондеркоманды СС, но зато город Зоств Германии – это не Витебск в России!

А возможностей отправлять домой«сувениры из России» в концлагере ещё больше.

Носейчас это счастливое изменение в судьбеоберштурмбанфюрера не радовало. Такая скверная погода: моросит мелкий противный дождь, холодный ветер покрывает рябью лужи на лагерном дворе, а он вместо того, чтобы сидеть в кресле у камина и смаковать трофейный французский коньяк, вынужден стоять перед этими «русскими свиньями».

– Почему нет порядок? – хрипло спросил он. – Отвечайт!

Передняя шеренга военнопленных разомкнулась, иззадних рядов вперёд вышла высокая, худая женщина инаправилась к коменданту.

– Хальт! Фамилия?

Женщина остановилась.

– Клем Евгения Лазаревна. Герр комендант! – сказалаона на чистом немецком языке. – Есть международное Женевское соглашение, согласно которому наскак военнопленных не имеют права использовать напредприятиях, выпускающих военную продукцию.

Исходя из этого мы, группа советских военнопленных, которых вы всё же собираетесь отправить на военный завод, заявляем протест. Вы вправе заставитьнас работать на Германию. Да мы и не отказываемся.Но работать на военных заводах – не будем! Предлагаем вам пересмотреть решение и направить нашу группу на другие работы.

По мере того как она говорила, в коменданте просыпалась звериная злоба и ненависть к этим «тварям»,которые и так должны благодарить фюрера за то, чтоон оставил им жизнь, а они ещё привередничают, бунтуют. Но он их поставит на место! Он им покажет, этимскотам, международные соглашения! И отвернувшисьот Клем, комендант отдал приказание охране. Воротаконцлагеря со скрипом отворились, и группу советских военнопленных, отказавшихся работать на военном заводе, под усиленным конвоем повели на железнодорожную станцию…

Вагон, предназначенный для перевозки скота, былполон, но эсэсовцы продолжали заталкивать в него всёновые и новые жертвы. Наконец, дверь захлопнулась.Вагон, переполненный женщинами, запломбировали.Состав тронулся.

Целый день, без пищи и воды, катился он по железным дорогам фашистского рейха. Целый день на ногах. Ни лечь, ни сесть. Ноги уже не держат, подкашиваются, но надо, надо стоять. Под монотонный перестукколёс Циля задумалась. Плен. Как же так случилось?

И Циля начала перебирать в памяти день за днём весьсвой путь, выискивая в нём тот день, час, мгновение,приведшее её и её товарищей в плен к фашистам…

Севастополь. Даже глубоко под землёй, в штольне,где расположился медсанбат, был слышен гул идущегонаверху сражения. Каменные стены дрожали, а в спёртом воздухе постоянно висела пыль от рвущихся снарядов и бомб. Раненые всё прибывали и прибывали. Медперсонал работал до полного изнеможения.Из последних сил. А когда кончались и эти, последниесилы, медсёстры, врачи засыпали на ходу и падали накаменный пол где-нибудь в проходе. Но через час-дваих будили, и они вставали и шли дальше выполнятьсвой долг. Там в штольнях Циле и Жене было присвоено звание «старший военфельдшер».

Шли тяжёлые кровопролитные бои за Севастополь.Раненых в медсанбат поступало всё больше и больше, аэвакуировать их в тыл становилось всё труднее и труднее. Пришёл приказ командования оставить Севастополь. Началась эвакуация. Натиск озверевших фашистов был настолько силён, что эвакуировать все частине успели. Солдаты, даже тяжелораненые, дрались допоследнего патрона, последней гранаты. Настал момент, когда стрелять стало нечем. Немцы согнали измождённых, обессиленных пленных в колонны и повели через Севастополь на Инкерман.

За городом фашисты расстреляли евреев и политруков. Но Циля из строя не вышла. В последние минутыперед пленом Женя уничтожила их офицерские удостоверения. Быстро переоделись в солдатскую форму. Женя принесла документы двух погибших санитарок.

– Всё: с этой минуты забудь, что ты еврейка. Ясно?Тверди, что молдаванка. И пусть они попробуют доказать обратное: ты ведь, к счастью, не мужчина, а молдавским владеешь в совершенстве, не так ли?

Циля вздохнула:

– Не переживай: владею. Так же, как и французским,немецким, идиш, русским… и, конечно же, – латынь.

– Нет-нет, это слишком много! Вызовет к тебе ненужный интерес. Хватит молдавского и русского… На,возьми, – сказала Женя и протя-нулаЦиле пилотку, –только вынь звёздочку.

Потом была тюрьма в Симферополе, пересыльныйлагерь для военнопленных в городе Славуте. Казалось,нет ни духовных, ни физических сил, чтобы всё вынести. Но ту боль даже нельзя было сравнить с горечью и тоской, захлестнувшими военнопленных, когдапоезд пересёк границу, увозя их в распределительныйконцлагерь Зост…

 

Циля очнулась. Поезд стоял. В затянутом колючейпроволокой оконце виден перрон и здание станции.На стене крупно написано: «Фюрстенберг».

Надвигались сумерки. Ещё один день плена подходил к концу. А люди, измученные голодом, жаждой,желали только одного: чтобы поезд, наконец, пришёлк месту назначения, и закончились уже эти мучения.

Откуда им было знать, что всё ими пережитое досегодняшнего дня – лишь прелюдия к тому большому испытанию, к тем ужасным лишениям и мучениям,которые готовит им следующая станция – концентрационный лагерь Равенсбрюк…

 

***

Циля открыла глаза и в ужасе закрыла их снова. Она проспала… Проспала ночной «аппель» – поголовную перекличку… Все заключён-ные сейчас стоят на «аппеле», иих пересчитывают снова и снова, пока счёт не сойдётся. А счёт всё не сходится. Нет одной заключённой…

Теперь можно представить, какое наказание её ждёт. Её «загазуют». А потом тёплое ещё тело выволокут из газовой камеры, стоящей за «ривером» – лагерным лазаретом, и отвезут в крематорий. Бросят в муфельную печь, в ту самую, которую заключённые называют «камином»…А, может, ей удастся незаметно стать в строй? Она понимает, что это невозможно, но вдруг?! Циля открыла глаза, готовясь спрыгнуть с нар, и обомлела…

Нар не было и в помине. Она лежала на полу. Это же не барак и не ривер! Где она? Изумлённая Циля бросилась к окну. Взамен привычной лагерной «электростенки» снаблюдательными вышками она увидела поле, а за ним – лес. Как она сюда попала? Циля напрягла память, стараясь вспомнить события вчерашнего дня…

Ночной «аппель» длился, как всегда, с четырёх до семи часов утра. Потом заключённых накормили холодной похлёбкой и вновь построили на плацу. Но не возле своихблоков, как обычно, а в одну длинную колонну. Несмотря на то, что печи крематория работали круглые сутки, заключённых в концлагере оставалось ещё много. Колоннавытянулась по всей лагерштрассе – центральной улице концлагеря, а хвост её заворачивал за штрафной блок.

Фашисты нервничали. Уже неделю по ночам на востоке было видно зарево, и круглые сутки, не смолкая, доносился гул сражений. Это фронт неумолимо двигался на запад,к Берлину. Заключённым объявили, что в связи с приближением фронта концлагерь Равенсбрюк эвакуируется на северо-запад в город Любек. Но Клем разузнала, что это осуществлялся приказ рейхсфюрера СС Гиммлера, согласно которому всех заключённых из концентрационных лагерей Заксенхаузена, Равенсбрюка и Нейенгамма, доставленных в Любек, должны были вывести в открытое море и утопить…

Солнце клонилось к западу, а люди всё шли и шли. Без еды, без отдыха, без остановок. Сил не было. Циля видела, как некоторые из узниц, не имея сил идти, ложились ничком на траву, росшую по обочинам дороги, и не шевелились. Они не поднимались даже тогда, когда эсэсовцы орали на них, били сапогами. Колонна медленно уходиладальше, а за спиной раздавалась сухая автоматная очередь, обрывая страдания ещё одной мученицы, обрывая страстную надежду на освобождение, мечту о возвращении домой и встречу с родными ещё одной сестры, дочери, матери. Но основная масса физически обессиленных людей шла вперёд, черпая духовные силы в неумолкающей канонаде…

Вдруг из облаков на колонну обрушился ужасный рёв. Звено истребителей пролетело буквально над головами узниц и взмыло вверх, едва не коснувшись крыльями верхушек деревьев росшего рядом леса. По колонне ветерком пронёсся шёпот:

– Наши! Краснозвёздные!

Узницы с надеждой и радостью смотрели в ту сторону, куда улетели истребители.

Но самолёты вернулись. Они летели по кругу над колонной и по очереди, со страшным рёвом пикируя вниз, начали её обстреливать. Фашисты заметались. Лес – единственное спасение – рос рядом. Но если заключённые разбегутся по лесу – иди потом их собери!

Эсэсовцы, дав команду: «Ложись!», залегли вместе с колонной на дороге.

И только небольшая группа узниц не выполнила приказа и, стоя, ошалелыми от счастья глазами всё смотрела и смотрела на стреляющие самолёты с красными звёздами.

Цепочки разрывов ложились постоянно в одном и том же направлении параллельно колонне метрах в десяти от неё. И вдруг, словно подсказывая, одна строчка вспышекпролегла к лесу…

Трудно сказать, кто бросился первым. Но до тех пор, пока последняя из беглянок не скрылась в лесу, истребители, оберегая их, продолжали свою «карусель» в воздухе,вспарывая разрывными пулями землю вокруг колонны...

После долгих блужданий группа бежавших вышла в сумерках на опушку леса. Кругом расстилались поля, и только рядом с лесом одиноко стоял маленький кирпичный домик.

В разведку пошли несколько добровольцев. Дом был брошенным. В нём оказался небольшой запас картофеля и муки. Внесли в дом больных и вконец обессиленных,остальные из предосторожности расположились рядом в лесу…

Неприятно заскрипели дверные петли, оборвав тонкую нить воспоминаний. Вошла Клем.

– Ну что, родные, выспались? – спросила она. – Наши в лесу голодные, но настроение у всех – замечательное!

Так как готовить было не в чём, решили просто напечь картошки, предусмотрительно отправив на крышу дома наблюдателя.

То ли запах печёной картошки, напомнившей о доме, был тому виной, то ли ослепило солнце, только поднявшееся из-за деревьев в это тихое тёплое апрельское утро, но,когда наблюдающаязакричала «Танки!», бежать в лес было поздно. Все оцепенели от ужаса. А лязг гусениц всё ближе, ближе… На крыше раздался дикий визг:

– Ура-а! Наши!

И наблюдавшая, скатившись по крыше, свалилась на землю и стремглав бросилась к танку, чуть не попав под гусеницы. Танки остановились.

– Родные мои! – и женщина, судорожно рыдая, приникла к танку и стала целовать его.

Откинулись люки. На землю стали спрыгивать танкисты. И только тогда, выйдя из оцепенения и поверив в своё освобождение, женщины плача бросились обниматьи целовать танкистов…

Вскоре танки ушли дальше на запад, к Эльбе. А возбуждённые, счастливые женщины направились на юго-восток в концентрационный лагерь Равенсбрюк, где расположился центральный сборный пункт для отправки бывших заключённых домой…

Женщин накормили, сводили в баню. Одели в солдатские гимнастёрки без погон. Потом состоялся митинг освобождённых узниц. Поздно вечером, поужинав, легли спать.

Циле не спалось. Она смотрела на спящих подруг и не верила, что все их мучения позади. А для скольких этот день так и не наступил? Циля задумалась. Ей вспомнилось, что им сказал один из выступающих на митинге…Равенсбрюк – «вороний мост», названный узницами «мостом смерти». Заключённые даже представить не могли себе, что у него такая страшная история…

В 1939 году на берегу Шведтозера в восьмидесяти километрах от Берлина был построен внутренний женский концлагерь, предназначенный для коммунисток, евреек, антифашисток и других не согласных с фашистским режимом лиц. Но очень скоро он был превращён фашистами из внутреннего в самый крупный интернациональный женский концлагерь. Через Равенсбрюк прошло сто двадцать три тысячи женщин, сто тысяч из которых убито…

Бывшие узницы рвались домой. Но они были настолько истощены и обессилены, что отпускать их было просто опасно – не доедут.

В бывшем концлагере под контролем врачей женщины получали усиленное питание. Прошло время, и вот, наконец, наступил долгожданный день. День, о котором Цилямечтала все эти ужасные годы.

После завтрака бывших заключённых посадили в вагоны, и поезд пошёл на восток. Циля не отходила от окна. Под перестук колёс мелькали разъезды, полустанки, сёла, города… На душе было светло и радостно. Она чувствовала столько молодых сил и неисчерпаемой энергии, что предстоящая жизнь казалась бесконечным праздником.

Весна была в полном разгаре. И в этот ласковый весенний день её истосковавшееся по душевному теплу и простому человеческому счастью сердце ждало чуда. И чудо свершилось.

Поезд остановился. Циля не поверила своим глазам: «Яссы».

Г-споди, это же её Яссы! Ну как, как она могла проехать через Яссы и не зайти домой?! Ведь она не была дома почти пять лет!

Быстро попрощавшись с попутчицами, Циля схватила свой вещмешок и сошла с поезда. В последний момент она заколебалась, оглянулась. Может, вернуться? Логика подсказывала, что в Яссах она никого из родных не найдёт. Они просто не могли оказаться здесь, в Румынии. Если Изя и был призван, то находится в расположении своейчасти. А мама – не военнообязанная. Разве что судьба тоже, не дай Б-г, занесла их в какой-нибудь из концентрационных лагерей. С одной стороны, оно, конечно, так. Не могут. Но…

Циля понимала, что если она переправится через Прут, то другой возможности проверить дом в Яссах у неё больше уже не будет. И если её родные каким-то чудом всё же оказались здесь, а она, Циля, пересечёт границу, то, может статься, никогда больше их уже не увидит. Никогда. Циля вздохнула: «Какое оно страшное, это слово… «никогда».

Поезд тронулся.

– Ну, что же ты раздумываешь, словно невеста перед своей первой брачной ночью? – в дверях вагона стояла и улыбалась её Женя. – Раз сомневаешься – прыгай обратно в вагон!

– Нет-нет, не могу: я должна забежать домой. Просто, чтобы убедиться. А уж потом двинусь дальше, в Молдавию. Женька, смотри, обязательно найди меня! Обязательно, слышишь? Мы же договорились! У нас с тобой, подружка, жизнь только начинается! Не забудь: или Унгены, или Скуляны, или Кагул!

Выйдя из дверей вокзала, Циля остановилась. Перед ней был её родной город. Её Яссы…

Циля медленно пошла по улице в сторону дома. Она с восторгом разглядывала знакомые с детства дома, умилялась каждому дереву, каждому кусту, каждому цветку на клумбах.

Циля не знала, насколько сильно пострадал весь город, но эту улицу война пощадила – она совершенно не изменилась. Даже заборы стояли прежние, довоенные. Как будто ничего не было…

А вот и их дом. Сердце невольно сжалось. Подойдя к двери, Циля остановилась в нерешительности. Наверное, просто по привычке взялась за ручку. Дверь отворилась.

«Как так? Ведь я же точно помню: мама при мне закрыла дверь на ключ! – сердце Цили учащённо забилось. Ей не верилось в своё счастье. – Неужели?! Неужели Муся или Мордехай смогли вернуться в Яссы раньше меня? А может, это мама? Или Изя? Или все вместе? Вот это был бы подарок!»

Прикрыв за собой входную дверь, она вошла в прихожую.

– Мама!.. Изя!.. – от волнения голос её охрип. – Это вы?.. Где вы?

В соседней комнате скрипнули пружины тахты (Б-же, как ей был знаком этот скрип!), послышались шаги, и в комнату вошёл… высокий плотный румын:

– Ты чего это тут раскричалась, а? Думаешь, если дверь не заперта, то можно врываться в чужой дом, как в собственный?

– Это не чужой дом, а мой! – словно оправдываясь, сказала Циля.

– Тво-ой?! Что-то ты, красавица, путаешь!.. А ты что, жила здесь? – насторожился румын.

– Конечно, жила! До войны.

– До войны? А где ты была во время войны? В России?

– Нет, в Германии! В концлагере.

– Во-он оно что! Это меняет дело. Раз так, ты, безусловно, права: дом этот – твой! Да ты не стесняйся, проходи в салон, проходи. И вообще: чувствуй себякак у себя дома, – мужчина улыбнулся и театрально склонившись в поклоне пропустил Цилю вперёд.

Циля переступила порог салона и в растерянности остановилась: комната была пуста. Лишь в углу на полу лежал набитый соломой тюфяк, накрытый давно не стираной простынёй. Ни серванта, ни фортепьяно, ни стола со стульями…

– А где наша мебель? – удивилась она.

– Ваша мебель?! Ах, ва-а-шаме-е-бель! – в голосе мужчины проскользнули издевательские нотки. – А я её продал... Что глаза вылупила?! Да – продал! Всё, что было в салоне! Ещё в прошлом году!.. Жить мне на что-то надо или нет?! А здесь спит один бродяга, – кивнул он в сторону тюфяка, проследив недоуменный взгляд Цили. – Вышел купить бутылку цуйки. Тут, недалеко. Скоро должен вернуться. Поэтому и дверь входную не запер.

– Какое вы имели право?! Ведь это же не ваше! Вы не хозяин! Мало того, что без разрешения влезли в чужой дом, так ещё и нашу мебель продали!

– Я не хозяин?! Это я – не хозяин?! А кто здесь хозяин? Ах, ты-ы!!! Что ж… Давай сейчас выясним, кто здесь хозяин! Вы, жиды, считаете, что раз вы вернулись, то вам всё сразу должны вернуть! Верно? А как же! Ведь оно всё когда-то было ваше! Так?! – лицо мужчины искази-лось от злобы и ненависти. – А кто вас просил бросать всё и уезжать? А?! Кто??? Уж точно не я! Что же касается меня… Без меня тут вообще, может быть, давно уже ничего и в помине не было бы! Я как собака берёг брошенный вами дом и имущество все эти годы, а теперь явилась ты! И что прикажешь мне: на улицу убираться?! Да?! А больше ты ничего не хочешь?! Кто просил тебя возвращаться в Яссы?! Кто?!

Сделав шаг к Циле, он схватил её обеими руками за ворот не застёгнутой на верхнюю пуговицу гимнастёрки и яростно рванул в стороны. Раздался хруст рвущейся материи. Отскочившие металлические пуговицы, словно горошины, застучали по доскам пола.

– Что вы делаете?! – инстинктивно скрестив на груди руки, Циля в ужасе прикрылась.

– Сейчас увидишь – «что»! – румын резко дёрнул гимнастёрку вниз и вместе с Цилей упал на тюфяк. 

– Нет! Не надо! Не надо! – Циля пыталась скинуть с себя навалившегося на неё румына. – Я буду кричать!

– Кричи, жидовская тварь, кричи! Разве я могу тебе запретить? Ведь ТЫ здесь хозяйка, не так ли?! Вот и кричи… если сможешь! – прошипел румын и с размаху ударил её кулаком в лицо…

Циля очнулась. Первое, что она почувствовала – боль. Нос и губы опухли и кровоточили. Открыв глаза, она увидела перед собой незнакомое небритое лицо: её насиловалвернувшийся бродяга. Он прерывисто дышал ей прямо в лицо перегаром самогонки вперемешку с запахом лука и брынзы. Циля попыталась дёрнуться, но тело было ватным, чужим, и совсем её не слушалось.

Чтобы не вдыхать этот тошнотворный запах, Циля отвернула голову в сторону, и вдруг увидела уже знакомого ей румына: он стоял голый и возбуждённый у стены, вновь ожидая своей очереди. У Цили похолодело в груди. Чтобы не видеть, она закрыла глаза…

Наконец, бродяга обессилел и скатился на тюфяк. К Циле снова подошёл румын.

– А ну, сучка, повернись и стань на колени!

Она не шелохнулась.

– Что, жидовка, делаешь вид, что не слышишь?! – румын влепил Циле звонкую увесистую оплеуху.

Она снова почувствовала во рту привкус крови, но не шелох-нулась. У неё совершено не было сил. Тогда, схватив за бёдра, румын словно пушинку повернул её истощённое тело лицом вниз. Циля чувствовала его руки на своих бёдрах, почувствовала, как он вошёл в неё, но была настолько безучастна ко всему, что даже не открыла глаза. Всё происходящее казалось ей каким-то нереальным кошмарным сном. Вдруг острая пронзительная боль клинком вошла в её тело, словно разрывая его на две части. Циля вся сжалась, затем, – откуда только силы взялись? – резко дёрнулась, вытянула ноги, пытаясь вырваться и упасть на тюфяк, но руки румына крепко держали её за бёдра.

С каждым толчком боль становилась всё сильней и нестерпимей, пока не захлестнула её целиком. Циля снова потеряла сознание…

Насытившись, мужики ушли в другую комнату пропустить по ста-канчикуцуйки, закусить и заодно обдумать, что им делать с ней дальше…

Циля вскоре пришла в себя, но боль растерзанного тела была так мучительна, что она не могла шелохнуться. Лишь с каждым выдохом тихо стонала. И только одна мысль, как старая заезженная пластинка кружилась в её оцепеневшем мозгу: «Г-споди, ну почему… Почему я сошла с поезда на этой станции?! Почему не поехала в Унгены?! Г-споди, ну почему…»

Она лежала ничком с закрытыми глазами, когда они вернулись. Не открыла их, когда её поворачивали на спину. Циля была совершенно измучена, опустошена, раздавлена…

Бродяга сел ей на ноги, румын – на грудь. Перекрыв Циле рукой дыхание, он навалился всем своим грузным потным телом на её лицо…

 

 

С И Р Е Н А

 

Дню Катастрофы и Героизма

Европейского Еврейства

 

Кричит сирена… Этот крик –

Зов памяти жертв всесожженья.

Жизнь замерла на страшный миг:

День Катастрофы. Миг прозренья.

 

Стою. Как все. Но я, – не я.

Кто я теперь? Сказать не просто.

Я – жертва из небытия,

Погибший в годы Холокоста!

 

МОЕЙ замкнулся жизни круг.

И вдруг всё ожило, что было:

И Бухенвальд, и Равенсбрюк…

Тот ужас память не забыла…

 

Освенцим. Плац. Идёт отсчёт.                                                                                 

Побег. Десятый каждый – в печь.                                                                         

И выпал мне по счёту – «чёт».                                                                           

МЕНЯ сегодня будут жечь.

 

Из строя вышел чуть дыша,

В глазах – туман, немеют губы,

Дрожит от ужаса душа,

И стиснуты до боли зубы…

 

Я –Януш Корчак, Анна Франк.

Всем телом ощущаю это.

По мне прошёл фашистский танк,

Когда я пал в восставшем гетто.

 

Я в Бабий Яр закопан был.

И задохнулся под землёю.

Возможно ли, чтоб я – забыл?!

Нет! Прошлое моё– со мною!

 

И кровь пролив за всё сполна,

Перед ожившими из тлена,

В молчанье замерла страна.

Кричит… Кричит… Кричит сирена.