Судьба хороша

 

* * *

Век можно провести, читая Геродота:

то скифы персов бьют, то персы жгут кого-то...

Но выцветает кровь. В истории твоей –

оливы шум, крестьянский запах пота.

 

Мельчает греков грубая семья,

спешит ладья военная в Египет.

Мы горечи чужой не можем выпить,

нам только имена, как стерни от жнивья,

а посох в те края на камне выбит.

 

И где она, земля лидийских гордецов,

золотоносных рек и золотых полотен,

где мир в зародыше, где он еще так плотен,

где в небе ходит кровь сожженных городов,

где человек жесток и наг и беззаботен…

 

* * *

М. Г.

 

Сизый ангел, приведший в Иерусалим,

и такое прозрачное небо над ним,

а крылья его перепончаты.

Что мне с ним передать воспаленной земле,

где мужают ростки на крови и золе?

Нету писем для северной почты.

 

Разве это расскажешь? Судьба хороша

тем, что мне не должны ни любви, ни гроша

все, с кем в нежити бились, как в неводе,

чешую обдирая, пробились – и ах! –

здесь мужчины в таких пожилых пиджаках

припадают к портрету Хомейни.

 

Мы стоим у “Машбира”*. Дырявый жилет

прикрывает крыло его. Прошлого нет,

все, что прожито – грубо и начерно.

Но усмешка его, словно оклик впотьмах,

словно он прозревает в кривых небесах

что нам дальше судьбою назначено.

 

* Машбир – универмаг в центре Иерусалима.

 

* * *

Это почти из романа: ставни скрипят,

и уголь подходит к концу в затяжную зиму,

и лечу я соринкой – во тьме, слепоте, наугад

по заснеженному Иерусалиму.

 

Это почти из Диккенса: Новый Свет,

семейный очаг, любовь подростка, смятенье...

Между землей и небом – лучшей из скреп

золотая наука смиренья,

 

когда даруется зрение шире и чище – снег,

и смирение учит, баюкает, утешая,

и хрусталю и камню твоим во сне

“Иерусалим, – я шепчу, – Иерушалаим...”

 

* * *

Все отнимается, все, чем душа жила,

друзья и города уже почти не снятся,

и как вернуться мне и чем мне оправдаться?

Чужую жизнь прожив, перегорев дотла,

несчастною рукой к их стенам прикасаться.

Мы подымались в ночь из глубины.

Тяжелый свет всходил по вертикали

к высотам города, где нас почти не ждали,

и были голоса едва слышны:

“О, помнят ли о нас или, как мы, устали?”

 

И я входила в дом, в печальное тепло,

и в долгую любовь, где все непоправимо...

Но мой Господь достиг Иерусалима!

Я видела, как горизонтом шло,

гремело облако серебряного дыма.

 

* * *

Прекрасен ты в раннем тумане

сияющий Иерусалим,

врачующий наши раны

чистым теплом своим.

Одним ты – древней короной,

мне – чашею золотой,

под месяцем мусульманским,

Давидовым небосклоном,

и Вифлеемской звездой.

Месяц меркнет, звезда разгорается ярче,

юнеет, мужает пылающий небосвод.

Каплями крови светятся жизни наши

на дне этой нерукотворной чаши –

Иерусалим утешает и душу жжет.

 

ЖЕНА ЛОТА

 

– Ты обернешься?

– Нет.

– Ты обернешься.

– Нет.

– И в городе своем

увидишь яркий свет,

почуешь едкий дым –

пылает отчий дом.

О горе вам, сады –

Гоморра и Содом!

 

– Не обернусь. Святым

дано соблазн бороть.

По рекам золотым

несет меня Господь.

– По рекам золотым

несет тебя Господь,

а там орёт сквозь дым

обугленная плоть.

– О чем ручьи поют?

– Там пепел и зола.

Над ангелом встают

два огненных крыла.

 

– Они виновны.

– Так.

– Они преступны!

– Так.

На грешной наготе

огня расправлен знак,

ребенок на бегу –

багровая звезда...

Ты плачешь?

– Не могу...

Всем поворотом:

– Да.