Александр Карпенко

Книжная полка Александра Карпенко. Рецензии на книги Юлии Белохвостовой, Эльдара Ахадова, Константина Кедрова, Александры Петроградской, Юрия Нечипоренко и размышления о последнем стихотворении Льва Болдова

ЯБЛОНЯ В ЦВЕТУ


(Юлия Белохвостова, Яблоко от яблони. С-Пб, Алетейя, 2018)

 


У Юлии Белохвостовой есть особенная чувствительность и чуткость души. Когда «даже сны, и те – на цыпочках приходят в темноте…». Её зрение выхватывает из окружающего мира самое ценное и притягательное. А метафорическое мышление переплавляет всё в поэтические строки. Например, «по дну подлодкой идёт судак». Или так: «Память – расшатанный мост». Поэзия Юлии Белохвостовой – позитивна по своей сути. Поэт черпает вдохновение из хорошего, солнечного и сбывшегося.


 


Согнулись ветки под плодами,


Не в силах с ношей совладать,


А в доме пахло пирогами,


А в сердце – стала благодать.


 


Счастливая, «природная» душа! Она не обременена тем, о чем впоследствии можно пожалеть. «Душа восходит сама к себе, белых ступеней каменных не касаясь». Героиня Белохвостовой видит женское и человеческое счастье в «парности», амбивалентности, удвоенности бытия:


 


В этом море-окияне


что ни лодка, то ковчег.


Кто тут будет окаянней,


чем непарный человек?


 


…Птица к птице, рыба к рыбе,


на двоих одна блесна,


что с того, что вместе – гибель,


на миру и смерть красна!


 


Иногда у Юлии возникают удивительно смелые образы – неожиданные, парадоксальные, даже порой – сюрреалистические:


 


…а из головы выпадают семечки,


чёрные и гладкие, как слова.


 


…никуда не денется ковш,


из которого снег на землю сыплет медведица.


 


Со стихами Юлии Белохвостовой читателю хорошо. Они не затащат тебя в тёмную подворотню страхов, ужасов подсознания, войны полов. Солнечный свет проникает везде и всюду в лирике Юлии. Даже ночь у неё – «жасминового цвета». Стихи у Юлии – «авторские», узнаваемые по почерку. Но где-то в глубине, вторым пластом, возникает напевная народность, хороводы – одним словом, традиция, купающаяся в поэзии. Голос города в поэзии Белохвостовой почти не слышен. Река, плодоносящие деревья, языческие обряды, рыбы, проплывающие в глубине реки, птицы, поющие в райских кущах – всё это, скорее, деревенский пейзаж, в который вписаны герои стихотворений и даже мифологические персонажи.


Книга «Яблоко от яблони» тем и хороша, что нет-нет, да и возникнет в ней новая для этого автора тема. Неожиданная, «внеконтекстная». Например, тема войны в стихотворении «Не пускай», которая переживается по-женски пацифистично, исходя из того, что на ней гибнут родные мужчины:


 


Вдоль забора чахнет дикий виноград,


стало поле синим от цветов люпина.


Сгинул где-то в поле и отец, и брат,


не пускай за ними, мать, меньшого сына.


 


Или далее, в следующем стихотворении:


 


Я охраняю сад от тех гостей,


активных и неравнодушных граждан,


за чьи слова и лозунги однажды


отправят воевать моих детей.


 


У меня сложилось впечатление, что стихи Юлия пишет легко, стихийно, «в один присест»:


 


У самого синего, у самого чёрного,


у серого, бурого, вскипячённого,


покрытого пенкой молочной, белой


(уже сбежало, пока кипело,


уже остыло – не дуй, не бойся),


у моря просоленная насквозь я,


до контурных карт, проступивших на теле,


до запаха йода и солнца в постели,


у самого синего чёрного моря


слова вылавливая в разговоре,


вскрывая панцирь намёков с хрустом


(о чём угодно, но не о грустном,


и не о прошлом, и не о ближнем),


считать до трёх – и остаться лишним,


но продолжать, как ни в чём не бывало,


волны считать до девятого вала.


 


Стихи написаны словно бы на одном выдохе. Это, в сущности, одно длящееся предложение. Синтаксис – выдерживает! А по поводу «одного присеста» – это, конечно, шутка. Поэту, нервно шагающему по комнате и пытающемуся вслушаться в свои строки, конечно, не сидится на одном месте.


Есть в книге Юлии Белохвостовой и Москва: Павелецкий вокзал, Неглинная, Садовое кольцо… Но у меня складывается ощущение, что поэзия деревни автору ближе, чем поэзия города. Малые города у нас практически не отличаются от деревень. Вот, например, запоминающаяся картинка деревенской жизни:


 


Темнеет рано, холодно, в посёлке


За неуплату отключают свет.


 


Юлия – человек большого сердца. Читая книгу «Яблоко от яблони», я обнаружил эпиграфом к одному из стихотворений строки ушедшей от нас писательницы Екатерины Бушмариновой. Юлия помогла составить подборку Бушмариновой для журнала «Плавучий мост», очень содействовала этой публикации и потом – участию Кати в презентации свежего номера журнала. И это стало последним её выступлением – буквально через месяц она ушла, умерла, а стихи остались.


Русская поэзия замечательна своей разножанровостью. Стихотворец не привязан к холсту или киноплёнке. Даже сквозь гущу слов понимаешь: Юлия Белохвостова – пейзажист по своей сути. Лирический пейзажист. Очень значительным в творчестве Белохвостовой видится мне Угличский цикл. Драма убиенного царевича переживается поэтом как личная утрата. К «историческим» я бы отнёс и стихи о пушкинской дуэли. Стихи о «не своём» звучат у Белохвостовой как-то по-другому. Вроде бы всё, как обычно, в стилистике – но не покидает ощущение «другого голоса». Очень редкое для поэта умение. Вообще, в книге «Яблоко от яблони» много авторских удач. Прекрасны «Бумажные кораблики». Впечатляет «мраморное» стихотворение о великом поэте, воспевшем белые паруса. Пронзителен «Високосный год». Хорошего и разного у Белохвостовой так много, что и не уделишь всему должного внимания. Пора закругляться. В заключение, хотелось бы сказать вот о чём. Жизнерадостной и позитивной Юлии Белохвостовой не следует, на мой взгляд, бояться трагических тем в своём творчестве. Она очень тонко чувствует трагику. Как ажурный Шопен, написавший и «Траурный марш». Как весёлый, легкомысленный и беззаботный Моцарт, создавший под конец жизни ещё и «Реквием».


 


_ __ __


 


 


ВОЗВРАЩЕНИЕ НАСТОЯЩЕГО ЧЕЛОВЕКА


(Эльдар Ахадов, Добрые люди. М., Издательские решения, 2018)


 


Своей новой книгой Эльдар Ахадов, как мне кажется, несколько расширяет семантику слова «добро». Это не «то, что противостоит злу» – с кулаками или без. Герои книги – не «добренькие» люди, вроде святого Франциска Ассизского. «Добрые люди» Ахадова – это, прежде всего, те, кто творит душевное, духовное и человеческое благо для других людей. И мне кажется уместным процитировать здесь вот эти строки:


 


Есть одна от смерти панацея.


Это – жизнь, что отдана другим.


 


Все герои книги Ахадова состоялись по-разному. И, на мой взгляд, именно вариативность понятия «добра», многополярность представляющих добро людей – одно из основных достоинств этой книги. Все герои словно бы составляют коллективный портрет России. Это та Россия, которую хотелось бы видеть не только автору книги, но и её читателям. «Русскими» по духу оказываются в книге и норвежцы, и азербайджанцы, и представители других национальностей. Культурный пласт настоящего в разных родах человеческой деятельности. Если у Даниила Андреева в «Розе Мира» это «Небесная Россия», то у Эльдара Ахадова – вполне земные люди, но каждый из них – со своим небом в сердце.


Рассказы и эссе, составившие книгу, были написаны в разное время. У Эльдара есть заразительная способность объединять в разное время написанные произведения новой идеей. То, как он размещает свои рассказы, как их преподносит – тоже своего рода «литературоведение». Выясняется, что каждый рассказ – часть чего-то большего. Это видно из концепции новой книги. Эльдар переосмысливает значимость людей для страны. К примеру, толстосумы, Роман Абрамович или Владимир Потанин в список положительно прекрасных людей не попали. Они – не цвет нации!


«Люди добрые!» – так в России зовут на помощь. «Добрые люди» Эльдара Ахадова – это духовная помощь отечеству и подрастающему поколению. Книга современна и тем, что написана «по-блогерски» – небольшими новеллами. Можно читать и с середины, и с конца, по отдельности. Но все главы объединены общей идеей. Оставить свой след на земле – так бы я обозначил эту идею, этот путь человека. Это высокая мозаичность. Время словно бы исчезает, и прокладывается мостик из прошлого в будущее. Всё – является настоящим, всё существует и сосуществует одновременно. Это метафизика высокого полёта. Настоящее всегда поэтично; его не определишь просто как «служение». Эльдар Ахадов избегает лобовых решений. Вы попадаете в галерею личностей. Здесь и простые люди, и руководители, и люди художественного творчества. И возникает непреходящее ощущение, что это не просто «люди одной группы крови». Это что-то неизмеримо большее. В этом пантеоне личностей каждый чем-то дополняет другого, каждый хорош в своей нише. На своём особом месте – писатель Виктор Астафьев, врач-акушер Лапшин, бульдозерист Борщов и вездеходчик Денис, актриса Ирина Апексимова и художник Валерий Пилипчук, губернатор Кобылкин и этнограф Липатова… Что касается людей широко известных, поэтов, они тоже показаны с неожиданной стороны. Чаще всего это их пребывание в Азербайджане и Персии. Эльдар Ахадов родился и вырос в Баку. Поэтому он увлечённо ищет следы великих людей на своей малой, но такой большой родине. Иногда даже самому человеку не ведомо, что он выполняет на земле важную миссию – он просто живёт, как умеет, так, как подсказывает ему сердце. И выясняется вот что. Перечень людей, с которых можно брать пример в жизни, автор начинает с мамы и бабушки. То есть уже в раннем возрасте будущему писателю были даны начальные нравственные ориентиры. И позже он искал и находил эти качества в других людях!


«Добрых людей» Ахадова отличает непафосность. Автор просто рассказывает нам о том, как должно быть, кто – истинные герои нашего времени. Когда таких людей много, возникает объём бытия. Героев Ахадова отличает «нестандартная» доброта. Вот, например, Крайний Север. И живут там добрые люди, особенные. Забудешь в гостях кошелёк, неделю будешь отсутствовать – никто к нему не притронется. Конечно, в рассказах Ахадова всегда много личного, автобиографичного. Например, однажды мы были вместе в писательской поездке по Азербайджану, и Эльдар рассказывал мне реальные случаи из своей жизни. А потом – открываю его новую книгу «Добрые люди». И глазам своим не верю – случай, который запомнился мне по устному рассказу писателя, фигурирует в рассказе «Борщов». Читая рассказы Ахадова, кажется, что это так же правдиво и эмоционально, как в «Повести о настоящем человеке». Помните такую повесть о лётчике Маресьеве? Но писатель добавляет ещё и ещё – своих особых, «ахадовских» эмоций. Творчество – особый вид благодарности людям. Доброта, согласно Эльдару Ахадову, присуща людям сильным и настоящим.


Что мне импонирует в этой книге – она не линейная. Существует много загадок, почему тот или иной персонаж попал в категорию «добрых людей». Очевидно, взгляд автора этой книги во многом приближается ко взгляду на людей булгаковского Иешуа. Вы помните, тот считал добрыми людьми абсолютно всех! Ахадов, безусловно, выделяет не каждого. В то же время, спектр его взгляда необычайно широк. Доброта – это какое-то особое качество, выделяющее человека из себе подобных. Конечно, важно ещё и то, что герои Ахадова в процессе общения поворачивались к нему солнечной стороной своей души. Поэтому, может быть, они и стали героями рассказов писателя. Добрые люди Ахадова – это люди высшей справедливости. Это люди-деятели.


Добрые люди – это сама жизнь, пришедшая к нам по веленью души Эльдара Ахадова. Она является к нам, когда мы об этом читаем, и не исчезает, когда мы кладём книгу на стол. Пожалуй, главное свойство писателя Ахадова – непреходящий интерес к людям. «Людей неинтересных в мире нет», – так об этом сказал Евгений Евтушенко. Мир Ахадова объединяет людей знаменитых и малоизвестных. Они оказываются рядом по каким-то особым качествам. Вот так и надо жить – словно бы говорит нам писатель. Жизнь замечательных людей, согласно Ахадову – это жизнь добрых людей. И я поражаюсь широте этимологии этого слова. «Будь добр, сделай то-то и то-то», – говорим мы.


Добрые, по Ахадову, это ещё и надёжные. Потому что человек ненадёжный может легко сотворить зло, иногда даже не действием, а бездействием. Книга Эльдара создаёт некий вектор, «лакмусовую бумажку» настоящести. Писатель всё время находится в гуще жизни и черпает оттуда всё новые сюжеты. А главное богатство жизни – это, конечно же, люди.


 


_ __ __


 


 


ИНСАЙДАУТ СОФИСТА СОКРАТА


(Константин Кедров-Челищев, В середине радуги. М., Издательство РСП, 2017)


 


К юбилею Константина Кедрова было издано сразу несколько его книг. Наконец-то опубликована его драма «Посвящение Сократа» (книга «В середине радуги»). Константин Кедров – виртуоз языка, который умеет жертвовать мастерством во имя свободы творчества. И драматургия – естественное состояние (самостояние) поэта. Его вешалка начинается с театра, поскольку родители Кедрова были актёрами. Пьеса «Посвящение Сократа» замечательна тем, что носила… заказной характер. Театр на Таганке заказал мастеру пьесу к юбилею Сократа. А театр, в свою очередь, к этому начинанию подвигли греки (уже не древние), предложив гастроли и участие в театральном фестивале. История постановки Кедровского Сократа аукается с «Театральным романом» Булгакова, а история жизни и смерти Сократа с житием Иисуса Христа. Не случайно Сократа называют языческим Христом. Без трагического финала жизни великий Сократ остался бы в метаистории обыкновенным Протагором. Гибель философа придаёт его жизни иное измерение.


Сократ жил в переломный момент истории, когда софистика не оправдала надежд древнегреческого народа. Был донос на Сократа, причём стукачом оказался поэт Мелет. Мы видим, что поэт в Греции меньше, чем поэт. Кедров в пьесе «Посвящение Сократа» даёт нам удивительный образец полистилистики. Пьеса, с одной стороны, очень серьёзна. В то же время, она – насквозь пародийна. Например, откровенно пародийно посвящение Сократа в Дельфах. Пародийны все философы. Казалось бы, они говорят то, что и должны говорить. Но, наверное, не в таких обстоятельствах. «Досталось» от Кедрова даже самому Гомеру. Стихи, которые звучат в пьесе, написаны автором, в основном, в традиционной силлабо-тонике. И это достаточно неожиданно для метаметафориста Кедрова, которого мы знаем.


У великого Сократа, как и у Христа, тоже были ученики, которые за ним записывали. «Как же иного налгал на меня этот юноша!» – возмущался философ диалогами Платона. Но это была, конечно, не ложь. Это было иное, алогичное, мистическое видение мира. «Лучше ли изгнание смерти в 70 лет?» – возникает вопрос у читателей пьесы Кедрова о Сократе. Я думаю, что великий философ решал для себя эту проблему в других категориях. «Забвение или смерть? Забвение хуже!».


Сократ, отражаясь в воде, видит не себя, а Платона или Аристотеля. Это метафора. От самого Сократа практически ничего не осталось. Так, две-три фразы. Всё, что мы о нём знаем, мы знаем со слов Платона, в большей степени, и Аристотеля. Пьеса Кедрова напоминает сюиту. Сократ переживает инсайдаут. Он видит себя в отражениях Платона и Аристотеля и решает, что уже умер. Потом выясняется, что это не так, и он начинает видеть в зеркале воды своё собственное лицо. Женщина-спутница Сократа всё время «раздваивается». То это грубая Ксантиппа, то молодая и очаровательная Аспазия. Красота ускользает и неожиданно замещается безобразием. Та, обернувшись, превращается в эту, и наоборот. Красоту мира нужно ловить, словно бабочку, на лету! Это тоже своего рода инсайдаут, изнанка как лицевая сторона. Так и достигается философская глубина: бытие набирает больший объём. Пьеса Кедрова очень хороша. Спасибо грекам, что попросили его написать для них эту мистерию. Русский поэт продемонстрировал, что знает в этом толк! Когда совершается мистерия, даже смерть, побеждённая театром, уходит. Кедров соединяет посвящение Сократа в Дельфах и его смерть. Смерть ведь – это тоже своего рода посвящение – в новую жизнь. Сократ сократил свою жизнь по нравственному выбору, зато взамен обрёл бессмертие.


 


КЕДРОВ versus ЛЮБИМОВ


 


Ещё сильнее пьеса Кедрова звучит в диптихе с очерком «Мой театральный роман». Театр выдвигает имя автора на авансцену, но получает право редактировать текст пьесы по своему произволу. Это сотворчество на грани фола. Паскаль говорил: «Во мне, а не в писаниях Монтеня находится всё то, что я в них вычитываю». И, чем талантливее читатель, тем больше он «вычитывает» в произведениях искусства. Читатель Юрий Любимов, гениальный театральный режиссер, конечно же, видел пьесу по-своему. Театр «подправил» немного пьесу Кедрова, и не всегда, на мой взгляд – в лучшую сторону. Конечно, отношения между автором пьесы и режиссёром спектакля нельзя воспринимать как противостояние в буквальном смысле слова. Иначе у двух достойных художников ничего бы не получилось. Парадокс, но театр – это черновик, следующий после чистовика-пьесы. Всё наоборот. И в такой огнеопасной ситуации, когда автор, Константин Кедров, защищает свой текст, а режиссер всё время норовит его переиначить – под себя, и высекается театральная искра. Но театр – дело времени. Театр долго не живёт. А вот у текста пьесы появляется шанс жить вечно. В авторском варианте. Пьеса «Сократ/Оракул», поставленная по «Посвящению Сократа», тем не менее, оказалась чуть ли не единственной репертуарной пьесой Любимова, отснятой на видео. Это даёт нам уникальнейшую возможность сравнить спектакль с печатной версией пьесы. И ощутить объём бытия, сращивание тоники с доминантой.


 


_ __ __

 


 


МИСТИЧЕСКИЙ РОМАН АЛЕКСАНДРЫ ПЕТРОГРАДСКОЙ


(Александра Петроградская. Великий Атала. Царь Атлантиды. Роман. М., Вест-Консалтинг, 2018)


 


Мой интерес к роману Александры Петроградской был подогрет нешуточным любопытством к личности фараона Эхнатона. Ведь это была первая попытка монотеизма в истории человечества! Если мы посмотрим на этот аспект шире, нельзя исключать, что великий Моисей просто «экспортировал» из Египта идею единобожия, предложенную Эхнатоном. Во всяком случае, именно такую гипотезу выдвинул в своём скандальном очерке Зигмунд Фрейд. Красота Нефертити, супруги Эхнатона, оставшаяся в веках, тоже немало способствует интересу публики к этой эпохе.


Александра Петроградская – кавалер медали имени Леонардо, которая вручается за разносторонность в творчестве. Именно это качество помогло ей справиться с колоссальной задачей – создать интегральный роман-эпопею. «Великий Атала» – это роман-реинкарнация. Человек – возможно, лучший проект Бога. В романе автор выстраивает величественную космогонию происхождения мира и природы вещей. Бог-отец, бог-сын и бог-внук. Отец – это тот, кто создал этот космос. Как это ни покажется парадоксальным, в религии древних атлантов уже просвечивает христианство. Нет ничего нового на земле: всё было, было, было. На мой взгляд, настоящим открытием Александра Петроградской является идея «парной» реинкарнации. Муж и жена, живущие, как одно целое, возрождаются к новой жизни в любви и снова находят друг друга для продолжения своей миссии. «Атала» – это факсимильные скрижали писательницы, позаимствованные у вечности. «Фениксовость» любви и вечное возвращение добра и не дают, на мой взгляд, мировому злу одержать победу в метаистории.


Атланты Александры Петроградской постоянно помнят о своём высоком предназначении. Они, по меткому выражению барда и океанолога Александра Городницкого, «держат небо». «Это как Сотворение мира заново. Интерпретация сакрального знания в новой среде требует колоссальной энергии», – признаётся автор этого удивительного романа. «Аталу» Петроградской можно поставить в один ряд с «Хрониками Нарнии» Клайва Льюиса, «Хрониками Амбера» Роджера Желязны и даже «Властелином Колец» Толкиена. Я никоим образом не сравниваю сами произведения. Однако все эти романы, на мой взгляд, объединяет жанр. Это фэнтези, мистический роман. Но, если в вышеупомянутых хрониках целью является победа добра над злом, то у Петроградской это – создание нового человека. «Главная цель плавания в лабиринте времени – сердце. Оно должно стать солнечным, золотым», – говорит Александра. Повествование ведётся попеременно, то от имени рассказчика, в третьем лице, то от имени Гааллы, то от имени Тийи и других персонажей романа, «из гущи событий». Автор почти идентифицирует себя с любимыми женскими персонажами. Слог Александра Петроградской плавен, величествен и прекрасен. У неё есть несомненный дар романиста. В «Атале» экранирует философия «лучистого человечества», рассказанная Циолковским физику Чижевскому. Александра поднимает в своём романе глубочайшие и вечные темы. Она успела подумать о многом. Роман «Великий Атала. Царь Атлантиды» способен стать событием в русской литературе.


Большой знаток человеческих душ поэт и философ Константин Кедров назвал Александру Петроградскую посвящённой. Несомненно, непосвящённым замыслы подобных книг не подвластны. Космические путешествия атлантов из далёких созвездий на Землю и гибель Атлантиды, стилизованная автором под уничтожение Содома и Гоморры, служат только увертюрой к увлекательному повествованию о Египте времён Эхнатона и Нефертити.


Книга Петроградской высоко духовна, она требует от читателя полного погружения. Огромный шестисотстраничный том прекрасно «выписан» изнутри. Пуантилистической плотности и насыщенности повествования, наверное, мог бы позавидовать сам Флобер. Вот, например, земляне встречают пришельцев-богов «торжественным испугом». Прекрасно сказано! Несомненно, читателя держит в тонусе не только сам сюжет, но и, в огромной степени, язык романа. Само чтение этого произведения требует от читателя внутренней чистоты. Нечто подобное я испытал, слушая музыку Палестрины. Пока ты отягощён суетой, ты словно бы не можешь «войти» в эту музыку. Конечно, важно ещё войти в дух той далёкой эпохи. «Легенды и мифы – достоверны», – убеждает нас Александра Петроградская, – а боги, которые в них фигурируют, – это великие люди золотого века, получившие со временем статус богов». Таковы Атала и Гаалла.


«Атала» Петроградской – очень умная книга. Автор ставит в ней глубокие вопросы, связанные с духовной практикой человека. Знания – дают ли они силу? Или, наоборот, лучше двигаться к своей цели вслепую, доверясь энергии постижения? Которая из истин лучше руководит человеком – полученная по наследству в виде готового знания или добытая самостоятельно? Культура аккумулирует знания человечества, но при этом «бальзамирует» их, сковывает новых авторов славой великих предшественников. В романе Петроградской есть любопытный эпизод, когда наследнику престола приносят рукопись поэмы Аталы. Но пантера Баст выхватывает рукопись и разрывает её в клочья, а посвящённые – Амен и его мать Тийя спокойно и добродушно на это смотрят. Можно ли сегодня представить, чтобы мы спокойно взирали на уничтожение, скажем, неизвестной рукописи Пушкина?


В романе существует вариативность имён главного героя. То он Атала, то он Амен, то – Эхнатон. Но в этом есть и сокровенный замысел автора. Великий Сфинкс, Человеко-Лев, меняет свои имена, однако сохраняет сущность, характер своей энергии. Есть священная вертикаль духа: Ата – Атала – Атон. Есть двойной лик богочеловека «инь-ян», присутствующий в обложке романа Александры Петроградской.


Сердце Эхнатона становится, по меткому выражению Достоевского, «полем битвы». Дух – или золотой телец? Множество подробностей быта фараона и его окружения погружают нас в ту далёкую эпоху. «Великий Атала», подобно «Саламбо» Флобера – ещё и роман исторический. Не забудем: Александра Петроградская – больше, чем писатель. Она ещё и профессиональный художник. И она, конечно же, на сто процентов использует свои сильные стороны в романе. И роман от этого только выигрывает. Великая жертвенность создаёт лучшие миры! Петроградская легко передвигает тектонические плиты истории. У главного героя романа – «сердце размером со Вселенную», ведь главное для атлантов – «качество собранного ими света». «Великий Атала» производит очищающее воздействие на читателей. Прикоснувшийся к эзотерике Александры неизбежно возвращается к самому себе, задавая вечные вопросы: «Кто я? Зачем я? Откуда и куда иду?» В заключение мне хотелось бы поблагодарить автора за то, что в наш меркантильный и мелочный век она не побоялась обратить нас к вещам вечным и сакральным.


 


_ __ __


 


 


НЕСТАНДАРТНЫЙ ПУШКИН


(Юрий Нечипоренко. Плыви, силач! Молодые годы Александра Пушкина.


С-Пб, ООО Издательство «Август», 2018)


 


У известного писателя Юрия Нечипоренко вышла повесть о становлении Александра Сергеевича Пушкина, предназначенная, в основном, для детей и юношества. Но я убеждён, что книга будет любопытна и взрослому читателю. Например, мне удалось почерпнуть в ней массу интереснейших фактов из жизни Пушкина, о которых я раньше не знал. Это уже не первая работа плодовитого и талантливого автора о русских классиках: ранее у него выходили книги о Ломоносове, Гоголе, Лермонтове. Из более чем обширной биографии Пушкина автор точечно выбрал, на его взгляд, наиболее интересные моменты. Книга получилась в высшей степени нетривиальной. Многие ли помнят, как звали маму Пушкина? Сколько было у него сестёр и братьев? То-то и оно. А ведь это очень важные вехи в жизни гения. Мало кто теперь представляет, что прославленный Царскосельский Лицей был, в сущности, «казармой». Юрий Нечипоренко акцентированно рассказывает о семье великого поэта, об особенностях его взросления. Юрий посмотрел на некоторые эпизоды из жизни Пушкина особым взглядом, что в многотомной пушкинистике сделать очень сложно. Оказывается, прямо с колыбели поэт много путешествовал, постепенно приобретая широту взгляда на окружающий мир. У его родственников было несколько имений, разбросанных по стране. Вот родители и возили по ним маленького Сашу. Достатка в семье хватало и на то, чтобы снять большой дом в другом городе.


Судьба любого человека, а поэта – тем паче, зависит от генеалогического древа, на котором он вырос. Прадед поэта был арабом, привезённым из Турции. Не негром, как любят шутить наши острословы, а именно арабом. Но это только одна шестнадцатая по отношению к другим его предкам. А вот то, что родной дядя Александра Сергеевича Василий Львович Пушкин был известным поэтом, достаточно симптоматично. Возможно, маленький Саша начал сочинять стихи именно потому, что этим, и не без успеха, занимался его родной дядя.


На мой взгляд, в любой биографии интересно то, что ломает наши стереотипы. Мы считаем, что в дуэли с Дантесом Пушкину не повезло: он «попал» на прирождённого стрелка. Но вот я читаю книгу Нечипоренко – и понимаю, что Пушкин сам нередко вызывал своих современников на дуэль. По гораздо меньшим поводам! «Нужно жить ярко, иначе так и не выбьешься из толпы», – говорил он. Правда, было это, по большей части, ещё в юные годы. Например, он вызвал на дуэль Толстого – «Американца». Потом, правда, успокоился и отомстил Фёдору Толстому «профессионально» – едкой эпиграммой. Вот что особенно важно для понимания великого поэта и его судьбы: рождённый под воздушным знаком Близнецов, это был человек, состоявший из контрастов. Юрий Нечипоренко и не скрывает, что Пушкин часто не знал, как ему отвечать на нанесённую обиду, был склонен к необдуманным поступкам.


Царь Николай Первый был сверстником Пушкина по возрасту. Может быть, поэтому они и подружились. Книга Юрия Нечипоренко названа чудесным образом – малоизвестной строчкой из письма Жуковского. Казалось бы, образ силача мало ассоциируется у нас с образом маленького поэта, чей рост не превышал 150 см. Но Жуковский говорит именно о духовной силе поэта, и здесь он явно сильнее Поддубного или Жаботинского. Пушкина в переломный момент жизни предал собственный отец. Впрочем, «предал» здесь, возможно, не самое точное слово. Он взял на себя неблагородную миссию просматривать письма сына. Пушкин был в отчаянии. И тут поэта в буквальном смысле слова спас своим душевным письмом от саморазрушения Василий Андреевич Жуковский.


«На всё, что с тобою случилось, и что ты сам на себя навлёк, у меня есть один ответ: ПОЭЗИЯ. Ты имеешь не дарование, а гений. Ты богач, у тебя есть неотъемлемое средство быть выше незаслуженного несчастия и обратить в добро заслуженное; ты более, нежели кто-нибудь, можешь и обязан иметь нравственное достоинство. Ты рождён быть великим поэтом; будь же этого достоин. В этой фразе вся твоя мораль, всё твоё возможное счастие и все вознаграждения. Обстоятельства жизни, счастливые или несчастливые, шелуха. Ты скажешь, что я проповедую с спокойного берега утопающему. Нет! Я стою на пустом берегу, вижу в волнах силача и знаю, что он не утонет, если употребит свою силу, и только показываю ему лучший берег, к которому он непременно доплывёт, если захочет сам. Плыви, силач». Жуковский, которому поручено было воспитывать царского наследника, явно имел склонности к педагогике. В Пушкине он видел своего царственного наследника в поэзии и очень помог другу этим письмом в трудную минуту.


И вот что ещё врезалось мне в память при чтении книги Юрия Нечипоренко. Пушкин при поступлении в Лицей котировался на уровне 14-го ученика в классе из тридцати. За пять лет учёбы его «обогнали» по успеваемости ещё 12 человек. А теперь он у нас первый – через века – во многом благодаря своим удивительным стихам. И хочется резюмировать сказанное по-пушкински: «Ай да Нечипоренко, ай да молодец!».


 


_ __ __


 


 


ПОЭТ-ТРИБУН


(Я беру слово. Избранное 1988-2015. Симферополь, ООО «Форма», 2016)


 


Я был хорошо знаком со Львом Болдовым, наблюдал его молодую славу, полные залы библиотек и дворцов культуры. Конечно, уйти из жизни в 45 лет – слишком рано, по любым человеческим меркам. Остались – его стихи. Составляются новые книги, уже посмертные, исходя из какого-нибудь непривычного взгляда на творчество покинувшего нас поэта. «Я беру слово» – это избранная гражданская лирика Льва Болдова. Книга составлена и издана его вдовой Ириной Ганжой. Конечно, такой взгляд на творчество поэта имеет право на жизнь: Болдов начинал как поэт-трибун. Обложка книги решена в чёрно-белых тонах. Справа, почти в полный рост, молодой Лев, читающий стихи на Старом Арбате. На оборотной стороне книги вкладыш – машинописные тексты поэта конца восьмидесятых годов. Много говорят о «хрущёвской» оттепели. Но ведь была и «горбачёвская» оттепель – с теми же стадионами, слушающими поэзию. Мы об этом предпочитаем не говорить, поскольку горбачёвская либерализация привела к развалу страны. Вместе с тем, это было время, когда Арбат заговорил сотнями, а то и тысячами голосов поэтов. Я сам выступал в то время на Арбате. Вот, пожалуй, на Арбате и родился поэт Лев Болдов. Почему именно там? Для каждого поколения есть своё сакральное «место встречи». У шестидесятников, например, таким местом была площадь у памятника Маяковскому на Триумфальной площади.


«Я беру слово» – название во многом символическое. Поэт не ждёт прихода вдохновения, когда оно его посетит (пассивное начало). Он сам «берёт» слово (активное начало)  – и делает с ним всё, что захочет, опираясь на свои знания и мастерское владение языком. Поэзия Льва Болдова завораживает магически. Я уже не смогу забыть афоризм поэта про улицу, которую не сможешь перейти, если внезапно «схлынет благодать, иссякнет манна». Но самое интересное, на мой взгляд, это Болдов-рассказчик. Сила его любви к своим героям так велика, что я невольно заражаюсь этой силой. Почитайте его стихи о Галиче, о Николае Втором.


Когда я спросил у Кирилла Ковальджи, в чём особенность и своеобразие Льва Болдова (а Лев – воспитанник школы Кирилла Владимировича), Ковальджи сказал: «Лев, в отличие от многих других поэтов, не боится взять на себя ответственность за своё слово. Там, где другие промолчат, он готов взять на себя тяжесть мира. Этим и отличается он от других». В 90-е годы началась контринициация против громкой поэзии. Громкое искусство обвинили в пафосности; говорили, что это – вообще не поэзия. Но Лев Болдов не испугался. Он остался верным избранному стилю. По большому счёту, разделение поэзии на «громкую» и «тихую» – весьма условно. Когда читаешь стихи на бумаге или экране ноутбука, совсем не ощущаешь, что некоторые из них гремели прежде на стадионах. У бумаги нет «звука». Есть только авторская интонация.


Болдов использует лучшие образцы поэтики шестидесятников, их подачу стихотворений. Льва можно легко представить читающим стихи в огромных переполненных залах. Это органично вписывается в его поэтику. И пусть современные залы уже не так масштабны, как ранее, творческая манера Болдова осталась столь же активной и насыщенной. Он всегда читал стихи в полный голос. Поэт откровенно говорит о себе – «горлан, мечтатель, стихоплёт / Уже ступивший безоглядно / На хрупкий, безоглядный лёд». Здесь интересны противоположности, которые идут у него через запятую, «горлан» и «мечтатель». Пожалуй, только Маяковский сочетал в себе в такой степени лиризм и трибунность. Поэт-трибун выходит один против всего мира. И, что бы мир о нём ни думал, он выходит – и начинает читать. В каждом из стихотворных сборников Лев Болдов «брал слово». «Я беру слово» – это стихи гражданского содержания, собранные под одной «шапкой» уже после безвременного ухода из жизни поэта. Многое было найдено в рукописях и опубликовано в книге впервые. В русской литературе не так много писателей с ярко выраженной гражданской позицией. И, конечно, такая книга очень актуальна. Книга – это всегда новая жизнь для творческой личности. В ней, как в живом человеке, сочетаются материальное начало (бумага, шрифт) и духовное (лирика). Гражданские стихи сильнее тогда, когда они лиричны.


 


Запущен в небеса, как дротик,


Не сбитый снайпером пока,


Летит бумажный самолетик –


И прошивает облака!


 


Он снизу – крохотная точка


В потоке турбулентных лет,


И облачная оболочка


Его окутывает след.


 


Но рвётся яростный разведчик


Упрямо – выше облаков –


К соцветиям небесных свечек,


К мигалкам звёздных маяков!


 


В бездумной, фанатичной тяге,


Запущен детскою рукой,


Тот сложенный листок бумаги –


С моей дымящейся строкой. 


 


Эти строки, которыми завершается книга «Я беру слово», долгое время считались последним стихотворением поэта. Но потом обнаружилось ещё одно, самое-самое последнее.


 


После того, как книга уже прочитана…


 


ПОСЛЕДНЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ ЛЬВА БОЛДОВА


(Двойной портрет Льва Болдова и Александра Смогула)


 


Существует поверье, будто бы большой поэт «не может» написать плохое последнее стихотворение. И это часто подтверждается жизненной конкретикой. Как-то, разгребая свои архивы, я наткнулся на листок, исписанный от руки моим собственным почерком. Но стихи были не мои. Несмотря на то, что гугл, к которому я, во избежание недоразумений, обратился, ни на кого из пишущих не сослался, я был убеждён в этом на сто процентов. Чисто стилистически я такие стихи написать не мог. Я глубоко задумался. Не хватало ещё присвоить себе чужое! И тут – откуда-то сверху – пришёл ответ. Первая ассоциация у меня была – «Смогул». И потом, чуть погодя, «Болдов». Это были стихи Льва Болдова об Александре Смогуле. Когда в канун нового 2015 года умер Александр Смогул, через месяц, в начале февраля, Лев написал посвящение другу – московскому поэту, барду, импровизатору Александру Смогулу. И листок этот был найден уже после смерти Льва. А надиктовала эти строки мне по телефону его вдова Ирина – с тем, чтобы я прочёл их на вечере памяти поэта. Лев написал стихи, где он использует лексику своего друга, в частности, «не дрейфь, старик». Так любил говорить, обращаясь к своим собеседникам, Александр Смогул. И это стихотворение – в сущности, двойной портрет Болдова и Смогула.


 


ЛЕВ БОЛДОВ


 


ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА СМОГУЛА


 


Новогодний бал. Балаган. Финал.


Утопают в дыму «хрущобы».


Я прекрасно знал его. И не знал –


Как не смог его знать никто бы!


 


Тишина – как застрявший в гортани крик,


Вечный «бой» на запойной лире.


Он однажды сказал мне: «Не дрейфь, старик! –


Ты уже состоялся в мире».


 


Волхователь, кудесник, шатун, шайтан,


Вечный жид прокопчённых кухонь…


Гриф гитарный, стакан и гетеры стан –


И земля – тополиным пухом!


 


Невесомость летящих на ветер лет


………………………………………..


Он однажды сказал: «Ты уже поэт», –


Положив на плечо мне руку.


 


Он прожил – как у Вечности взял отгул.


Кончен бой. В дымоход – пехота.


Всё он смог. И остался набатный гул –


Пустоты – от его ухода.


 


«Они ушли. Они остались», – вспоминается крылатая фраза поэта и издателя Евгения Степанова. Каждый из ушедших – со своими неповторимыми чертами. Есть, конечно, много общего между Львом Болдовым и Александром Смогулом. Помимо отменного качества стихов, это – неизбывное пристрастие к алкоголю и не иссякающий интерес к прекрасному полу. Мне кажется, Лев Болдов остро чувствовал это «химическое» сродство душ, потому и отозвался стихами на уход близкого по духу человека, старшего товарища по перу. Оба были людьми стихийными, особенно под допингом, и поэзия являлась для них единственным смыслом жизни. Когда я познакомился со Львом, это было в девяностых годах, в салоне «всех муз» Анны Коротковой, я ничего о нём не знал. Бывают неуместные вопросы, которые мы порой задаём другим людям. Задаёшь потом тот же самый вопрос десяткам других людей – и никто не обижается, все с радостью отвечают. И ты не ждёшь подвоха, задавая его в очередной раз. Я спросил у Льва, когда нас познакомили, за общим столом: «А чём Вы ещё занимаетесь, помимо Вашей поэзии?». Я хотел узнать поподробнее круг интересов заинтересовавшего меня человека. Надо было видеть реакцию Льва. Когда до него, бывшего навеселе, дошёл смысл вопроса, он ударил кулаком по столу. И громко, нервно крикнул: «Я – поэт!». Заниматься чем-нибудь «помимо» было для него оскорблением. Грешным делом, я сейчас вот думаю: «А напрасно они со Смогулом больше ничем, кроме словотворчества, не занимались!». Человеку, который всего себя поставил на кон вечности, нечем защититься от козней времени, от обид и т.п. Другие увлечения и обязанности могли бы, как минимум, увести поэтов от рюмки. И, конечно, Лев Болдов хорошо понимал жизнь и творчество Александра Смогула, поскольку сам жил практически по тем же канонам. «Гриф гитарный, стакан и гетеры стан». При этом оба были людьми умными и высокообразованными. Всё время общались с коллегами, всегда были в гуще событий, на острие пера.


Лев был человеком очень компанейским. Ему постоянно нужен был круг друзей, готовых слушать его стихи. Он мог читать стихи наизусть часами! Ни разу не видел его читающим по бумажке, даже когда выступление длилось несколько часов подряд, без перерыва. Подобно Высоцкому, Болдов не делал разницы между выступлением на сцене и читкой в кругу друзей. Сцена была для него везде. Встал у столика – вот тебе и сцена. Он читал каждое стихотворение наизусть неимоверное количество раз, всегда – в полный голос, так, чтобы слушателей пробирали мурашки. Стоит ли удивляться, что память практически никогда его не подводила, даже в состоянии критической усталости?


Саша Смогул любил придумывать себе биографию. То он был боевой офицер, афганец, то бывший детдомовец, то советский разведчик… И вся эта информация приправлялась такой дозой секретной доверительности, что практически все ему верили. Верили и удивлялись. Поэты всегда остро чувствуют «нехватку» биографии. Жизнь, правду написал Болдов, протекала в основном на прокопчённых и прокуренных кухнях хрущоб. Саша Смогул был, без сомнения, мифотворец. Однажды нас с ним вёз на машине выходец из постсоветской страны. И Смогул на протяжении получаса дотошно, «научно» и вдохновенно рассказывал водителю о том, что страны, откуда тот прибыл, на самом деле не существует. Я вообще удивляюсь, как этот человек довёз-таки нас в тот раз домой. Сашин «перфоманс» был, на мой взгляд, уже «за гранью фола». Но такие импровизации были для Александра Смогула сродни новому стихотворению. Он жил вдохновением. И умел ловить бабочку вдохновения в свой сачок в самых разных ситуациях.


В концовке последнего стихотворения Льва Болдова зашифровано имя Смогула; стихи эти, в сущности, можно давать без названия. «Всё он смог. И остался набатный гул…». Недописанная вторая строка предпоследнего катрена напомнила мне незавершённую строфу стихотворения Осипа Мандельштама, обращённого к Марине Цветаевой: «Где обрывается Россия над морем чёрным и глухим». Наверное, и Мандельштам, и Болдов могли запросто дописать эти стихи. Чисто технически это не представляет большой сложности. Но что-то помешало. И, когда я читаю эти стихи, у меня появляется чисто мистическое ощущение… энергетики пропущенных строк. В случае с последним стихотворением Льва Болдова, не исключено, что поэт оставил эту лакуну нарочно. Это словно бы чёрная дыра, засасывающая в себя жизни известных поэтов. Это – предчувствие своего скорого ухода. Это – пунктир вечности.


 


 




 

К списку номеров журнала «ЮЖНОЕ СИЯНИЕ» | К содержанию номера