Вячеслав Шнайдер

Записки сельского еврея

Записка первая.


Знакомство


 


Не без опасений приступаю я к описанию своего сельского «вчителювання». Не был я, понятное дело, отличником народного образования, не награждался медалями и грамотами. Да не о том мои переживания! Начиная это повествование, автор скромно мечтает об одном – не вляпаться в историю, где будут задействованы районо и разъяренные учителя. О-о-о! Я очень, очень ясно вижу какую-то заслуженную учительницу, ее выпученные глаза и гневно раскрытый рот с золотым зубом, поставленным на льготных условиях. А там и до облоно дойдет! Только этого мне не хватало! Или меня мало тягали по разным «коврикам»?! Или мной еще не досыта занимались, или меня еще не вдосталь поимели эти откормленные дяди и тети?!


А ведь я хочу открыть украинский провинциальный космос! Дайте мне свежее украинское язычество, давайте сюда купальских дивчат, заговоры, ведьму мне дайте, дайте домовика!


Я вам открою украинский провинциальный космос! Туда, туда, где проворные школярики зажимают одноклассниц, которые в ответ пронзительно и довольно верещат. Туда, где восьмидесятилетние бабы провоцируют на изнасилование!


Автор, кажется, видит сельскую Украину несколько односторонне…


– Ну, жидюра, ты дограешся, б..! – выныривает морда с патриотически стилизованными козацкими усами.


Доиграюсь, конечно! Но в самом-самом конце меня спасет украинский провинциальный космос!


В год короткого царствования Андропова я ступил на порог средней школы села Бычки. Ого-го-го! – не вчера эта было! Юность моя, ко мне!


Директору было лет тридцать, он встретил меня дружеским пожатием руки и теплой улыбкой. Теплой?! Куда там! – в его глазах прямо-таки горел восторг, а рот то и дело раскрывался, словно директору от радости не хватало воздуха. Увидев перед собою такого потрясающе щирого и дружелюбного начальника я тут же согласился вдобавок к русскому преподавать в Бычках украинский и немецкий языки, физику и физкультуру. Да и вообще я пообещал директору по первому же зову преподавать в Бычках все предметы, кроме традиционно противопоказанных советскому еврею уроков труда.


Как только директор получил мое согласие в нем тут же произошли неприятные изменения. Его улыбка стала кислее, а через несколько часов перешла в гримасу откровенной гадливости.


Я ничего не понимал – себя я считал «приятным во всех отношениях» молодым человеком.


Чиновничья тварь! Если ты читаешь эти строки, постарайся понять, кто ты. Ты – скотина! В земной жизни ты непобедим и все последующие годы это полностью подтвердили. Но где то там, в небе, у господа, есть, думаю, какой-то специальный ад для чиновников. Там, там из тебя сделают человека!


 


Моя первая зауч не была, быть может, идеальной красавицей, но для меня она была и секс-бомбой, и полесской ведьмой. Когда знакомишься с молодой сельской украинкой, то сразу чувствуешь, что вскочил в лес, полный очаровательной нечисти. Я тут же ощутил знакомое страстное томление и восторженно впился в воинственно выступающие под блузкой упругие молодые груди и в гордо поднятый чуть вздернутый носик – носики такого рода я всегда предпочитал часто более утонченным восточным носам моих соплеменниц. Что же до ее ног, о! – тут преимущества украинок были еще более очевидными! Да и вообще она была «мой тип» женщины – так я тогда называл особ, которые через два часа знакомства превращали меня в тряпку.


– Вы будете житы в сели чи йиздыты?


– Я хотел бы жить в селе… (так я буду ближе к тебе, моя мавочка*)


– Тоди пидем, попытаемо, може хто визьме.


И мы шли, и я смотрел на ее груди и ноги. И мы пришли к первой хате и из нее вышла баба и сказала, что «не визьму його, бо живу одна» И я ничего не понял, и мы пошли ко второй хате и вторая баба сказал, что не «визьму його, бо одна». И третья баба сказала, что «взяла б, взяла б, но одна я». И я понял – бабы боятся, что село припишет им горячую любовную жизнь с молодым учителем. И тогда мы пошли к деду и он взял меня на квартиру не боясь сплетен, потому что украинские села даже в конце двадцатого века ничего не слыхали о гомосексуализме.


 


_ __ __ __ _


 


* Мавка – образ украинской мифологии, прекрасная лесовичка. Героиня одного из лучших произведений украинской литературы – «Лесной песни» (автор – Леся Украинка).


 


Записка третья.


Восьмой класс


 


Доныне мне снится тот восьмой класс. В этом сне я обычно вижу себя в поединке с Мыколой. В руке у меня молоток, Мыкола обороняется коротким поленом. Финал этого кошмара разный – иногда я вырубаю Мыколу, иногда он неотразимо лупит меня по голове.


В школу после педагогического я шел внешне строя из себя циника, но в душе не сомневался, что как только войду в класс и скажу: «Ребята, сейчас мы с вами войдем в неповторимый мир русской литературы», как целый конвейер Пушкиных, Шекспиров и Лесь Украинок заработает в школе благословенного села Бычки. Одного я не мог понять – почему этого до сих пор до не сделали мои предшественники?!


Учебный год начался с того, что всю школу отправили на уборку хмеля и там меня поджидали первые неприятные впечатления. Дело в том, что сельский ребенок может часами рвать хмель, втупившись в одну точку, при этом на лице его не отражается ни единой мысли, что никак не совпадало с моими грандиозными планами о беспредельном интеллектуальном развитии учеников. Сам я, как всегда, очень быстро почувствовал, что больше получаса физической работы в день не выдерживаю и привычно переключился в сферу духа. Вскоре я нашел яркие исключения среди всеобщего однообразия. Это были восьмиклассники Степа и Мыкола. Мыкола был костлявый, задиристый парень с вечно наглым и вызывающим выражением лица. Физически он был слабоват, зато дух… Уже потом, когда он съел все мои нервы, я стал замечать в его лице что-то от Керка Дугласа в роли Спартака. Мыкола так же задирал нижнюю губу, а когда Мыкола задирал губу все методы педагогики можно было засунуть в одно место.


Степа был маленький шатен, с большими губами и зубами и узкими злобными глазками – такой себе колхозный чингизханчик. Итак, я обнаружил две демонические личности и вскоре появился на поле с томиком Байрона, надеясь всколыхнуть столетиями нетронутые глубины.


Я прочитал во время обеда несколько стихотворений, которые понравились девочкам, но кто их заинтересовал – Байрон или молодой учитель сказать было непросто. Вскоре к нам подошли Степа и Мыкола.


Девочки от моего чтения постепенно начали скучать, но на лице Степы я неожиданно увидел живое выражение. Он думал!


 


Я счастлив, пери Запада, что вдвое


Тебя я старше, что могу мечтать,


Бесстрастно глядя на лицо такое…


 


с большим подъемом прочитал я.


В этот момент Степа неожиданно громко отрыгнул. Я мысленно искренне посочувствовал такому публичном позору и, не подавая виду, прочитал еще две прекрасных строки :


 


Что суждена мне жизнью благодать


Не видеть, как ты будешь увядать…


 


С этого момента отрыжка Степы стала непрерывной и виртуозной, он владел ею, как курский соловей пением и я вскоре понял, что это – своеобразный вид художественной отрыжки. Я сказал:«Вы познакомились сегодня с творчеством великого Байрона» и захлопнул Чайльд-Гарольда.


Но демонические стихии уже пробудились и в душах, и в природе – надвинулась гроза.


Из всех народных примет самая надежная – примета о низком предгрозовом полете ласточек. И они таки появились. Причем летали настолько низко, что вызвали большой интерес Степы, который сбросил пиджак и сделал несколько попыток сбить ласточку прямо на лету. Мыкола готовился присоединиться к нему. Я собрал в себе остатки педагога:


– Степа, ласточка все-таки живое существо…


Степа взглянул на меня, как на жабу, и, схватив камень, швырнул его в ласточку, но, к счастью для себя, не попал. Сухомлинский, который был непримиримым врагом телесных наказаний, вмиг выветрился из меня и остался один Макаренко, который такие наказания, в принципе, признавал. Через секунду я уже был рядом с неординарной личностью и изо всех сил с огромным наслаждением тянул ее за ухо. Степа заверещал, как-то особенно противно раскрыв свой большой рот. Но при этом он сумел свободной рукой стащить с меня берет и провыл, переходя на «ты»:


–Пусты! Кину!


– Только…попробуй… паскуда!


– Кидаю! Кидаю!


 


Мой берет на глазах у восьмого класса плавно опустился в грязь.


Так мы и стояли со Степой некоторое время, образовав своеобразную скульптурную группу, которую можно было бы назвать, допустим, так :


«Учитель, который тянет за ухо ученика, который только что бросил берет этого учителя в лужу».


 


Записка пятая.


Дед


 


Прозвище деда, у которого я жил на квартире, было Миттеран. Бычки были наполнены прозвищами весьма масштабными и амбициозными. Тут жили Менделеев (крупный местный самогонщик), Пеле, Одиссей, Капица, Геракл, Изаура и многие другие известные личности.


Прозвище было удачным – дед очень увлекался политикой, более того – он был политиком в самих глубинах своего сердца. .


Первое впечатление от деда было огромным.


Устраиваясь на квартиру, я спросил его об оплате. Дед несколько секунд с какой-то невыразимой нежностью смотрел на меня и вдруг решительно воскликнул :


– Грошей – нэ визьму!


«Простой человек!» – подумал я, млея от восхищения, и с большим трудом всунул старому десять рублей.


Дед был разведен, много лет жил одиноко и это выработало у него привычку разговаривать с домашними животными. Наши комнаты были рядом и я часто слышал разнообразные монологи и диалоги:


– Мяу! Мяу! Мяу! – обращался к деду голодный кот.


– Подождеш! – сурово обрывал его дед, – та подождеш! Ни х.. нэ робиш!


Дед, по его словам, только раз в жизни имел контакт с людьми с высшим образованием. Это было пятнадцать лет тому, когда два заезжих пьяных райцентровских журналиста ночевали у него и «пообсцикали постель».


Несколько недель мы жили с дедом душа в душу, но вскоре в воздухе начало витать что-то непонятное. Я поинтересовался, – не следует ли мне платить за квартиру больше денег? Дед приоткрыл мне свой замысел.


– Еврейчики люблять поистинэ багатэнько, але гарнэнько. Ви пойисте и я коло вас пойем.


Но поесть около меня деду не было суждено. В то время я увлекся радикальным сыроедением – я ел крапиву, листья смородины, весенние листья березы, а о мясе и речи быть не могло. Потрясенный дед некоторое время по инерции все еще восклицал: «От, я так и знав! – еврейчики любят пойистинэ багатэнько, але гарнэнько!» но вскоре понял, что взлелеянную в мечтах дорогую колбасу он при мне не попробует. Да и как я мог предложить яд своему дорогому хозяину?!


Когда же я посоветовал деду пророщенные зерна пшеницы в качестве средства борьбы с лысиной он воскликнул :


– Я що – пташка?!


И на некоторое время перестал со мной разговаривать. Если же я пробовал заговорить с ним о его любимой политике дед холодно молчал или отвечал одной и той же фразой:


– Моя политика – в тарилци!


Без сомнения, старый плут ни на секунду не верил, что я питаюсь так для здоровья, но, ненавидя меня, возможно и восхищался «хитрою жидивською экономиею».


Однажды я проснулся от голоса деда. Дверь в его комнату была открыта и я увидел, что дед сидит на постели и разговаривает сам с собой:


– Не по адресу попав, та не по адресу попав! Вин знае полежать, почитать книжку… вин хоче и квартиру иметь, и денежки зберэгты ?!


И, энергично рубнув воздух ладонью, дед резюмировал :


– Так нэ буде! Та так не будэ!


Вечером я попробовал всучить деду двадцать пять рублей.


– Грошей – не визьму!


Но спустя некоторое время дед взял деньги, ласково посмотрел на меня и сказал:


– Нэ переживайтэ. Изменений в поведении нэ будэ.


Это была любопытная тайна его души. У деда была странная и испорченная натура, чем-то очень похожая на натуру политиков. Он никогда не вел себя открыто, а играл в серьезную дипломатическую игру. Денег из рук он у меня не брал – для него это было бы слишком просто. Ядолжен был оставлять деньги на столе и просить забрать их. Некоторое время они лежали на виду и дед то и дело спрашивал:


– Цэ ваши гроши?


– Мои. Прошу вас, заберите их.


Миттеран отрицательно покачивал головой, но потом деньги исчезали и я несколько дней плавал в садомазохистской любви деда. Но вскоре изменения в поведении повторялись и все начиналось сначала.


Такие же маневры дед проводил со своими знакомыми и даже с домашними животными. Как-то мы сидели при свечке и со двора донесся вой нашего пса Бельчика.


– Бельчик вые – многозначительно сказал дед.


– Почему?


– Як бы цэ вам, як образованному человеку объяснить…Ну, знаетэ.. весна.. она воздействуе на його организм… и вызывае в нем разные потребности…Таково повеление прыроды…


– О-о-о! Так давайте выпустим его погулять!


– С одной стороны вы правы…а с другой – чого я должен потакать його слабости?!


Бывшая супруга деда жила рядом. Дед ненавидел ее и все время повторял, что у нее, в отличие от него, «до х-ща грошей». Но когда баба поехала в город и попросила его постеречь хату, дед согласился – частная собственность была для него священной. Вечером около бабиной хаты появилась компания хлопцев-алкашей, которые всегда не прочь что-нибудь спереть. Дед взял вилы и всю ночь дежурил под хатой. Баба вернулась из города, сказала «спасибо», но не выставила даже самогонки. Через некоторое время ей нужно было написать письмо в город и она обратилась к деду, который считался в селе большим грамотеем. Дед с улыбкой счастья согласился, но пожаловался на боль в глазах, потом откладывал и откладывал написание письма и, наконец, написал неправильный адрес на конверте.


Постепенно я пришел к выводу, что Миттеран день и ночь следит за поступками односельчан, анализирует их и постоянно стремится быть «политически адекватным» по отношению к их «положительным» и «отрицательным» действиям. Приятели его постоянно менялись, он то и дело «приближал» и «удалял» их, то ласково улыбался, то делался как кремень, давал в порядке стимула какую-то лопату, а потом, вводя санкции, забирал ее и так до бесконечности.


Видя, что я не перехожу на «людську» еду, дед сосредоточил свою политику на том, чтобы я обеспечил его дровами, которые учителям доставалось бесплатно. Естественно, сказать об этом прямо для него было совершенно немыслимо. Через некоторое время я понял, к чему неутомимый интриган стремится на этот раз, пообещал привезти дрова, но тут же забыл о таких мелочах. Дед в ответ перестал топить печь, мы не готовили и сидели при четырех-пяти градусах тепла, что нисколько не беспокоило мою бомжевато-философскую душу. Я за своим чтением даже не замечал, что в квартире нет вареной еды и можно врезать дуба от холода.


С того времени дедовы утренние монологи стали однообразными:


– Вин що, цей хвилолог, озвирив?!!


До меня, в конце концов, дошло, я привез дрова, но было уже поздно. Мы стремительно наполнялись ненавистью и презрением друг к другу. Дед, очевидно, понимал банальную простоту моей натуры – все-таки он был человеком деятельным и демоничным, сельским Миттераном, а я – всего лишь школьным учителем, который имел какие-то никому не нужные книжные знания. В сельской хате книги ничего не значат, да и почти везде они значат очень мало. У деда были свои духовные ценности – ненависть к бабе, интриги с односельчанами, мечты стать сельским богачом. Дед понимал свой огород, дом и вещи своего дома, а во мне было что-то, что легко обходилось без огорода, вещей и дома и даже было против них. Кроме того дед был немалым садомазохистом – ему хотелось отомстить мне и понести дальше свои оскорбленные мечты. Не знаю, что сделало деда таким – то, что он не стал главой дипломатической миссии или какой-нибудь Эдипов комплекс, но я, увы, тоже чувствовал немалую злобу к старому, сумасшедшему сельскому иезуиту.


Получив дрова, дед через несколько дней со сдержанным торжеством сказал мне:


– Вам довэдэться шукать иншу квартиру!


 


Записка шестая.


Баба


 


Баба, у которой я жил на квартире после деда Миттерана, не умела ни читать, ни писать и никогда не была замужем.


Когда живешь на квартире вдвоем с женщиной, то не переспать с ней почти невозможно. Осмотрев бабу, я решил, что на сей раз вариант бесперспективный – ей перевалило за семьдесят, у нее была желтая кожа и хриплое дыхание. Впрочем, выглядела она довольно стройной и почему-то всегда ходила по селу в спортивном костюме и кедах.


Эта баба уже умерла и я не хотел бы, чтобы ее дух пострадал от той иронии, с которой я теперь к ней отношусь, но…ведь и мне с ней было не до смеха!


Когда я собирался к бабе на квартиру, мне говорили, что «в нэи зверский характер». Такие предупреждения от селян, которые не придают особого значения изысканным манерам, значили немало, но, на беду, я не почувствовал опасности.


– Хароший хлопец! – осмотрев меня, сказала баба. – Буде робыть так, шо аж ноги будуть пидлитать!


Эта довольно странное для квартирной хозяйки заявление ничуть не смутило меня. Я только внутренне улыбнулся – заставить меня работать физически еще никому не удавалось!


Первый вечер прошел спокойно, меня только иногда удивлял голос бабы – то он напоминал далекий гром, то в нем ощущались интонации тигра.


Утро началось с крика бабы над моим ухом. Но нет, это был не крик, а рев могучего зверя.


– Вставай! Вставай!!! – ревела баба.


Я не шевелился, сразу почувствовав, что меня ожидает долгая и нелегкая борьба.


– Вставай, бо получиш! – ревнула баба еще раз.


– А что..? Что случилось ? – бормотал я будто бы сквозь сон и пытаясь каким-то образом сохранить достоинство.


– «Что?!» «Что?!» – передразнила меня баба. – Гавно! Бигом до Дурня! Возьмы у нього мешок! Картоплю перэбырать будем! Вставай, й-п твою мать!


– Куда идти?


Я тогда еще не знал, что в селе есть Дурень.


– Да пошов ты к е-ной матери! – обижено гаркнул тигр и, махнув рукой, вышел из комнаты.


С восьми утра до двенадцати я перебирал картошку – таким образом четыре часа находился в непрерывной работе. Когда картошка была перебрана, баба, мощно дохнув мне в лицо, прохрипела :


– Тепер бижы в Колодне – там в магазине гречку дають! Та будь трохи смилиший – може в очереди кого надо пхнуть! Бигом!!!


Бегом не бегом, но я голодным поперся в Колодное и вернулся к вечеру, нагуляв километров пятнадцать. Обеда в хате не было, более того – баба приказала приготовить картошку для нас обоих.


Я варил картошку и мне казалось, что я брежу. Я, который и самому себе ни черта не готовил, теперь варил картошку вполне трудоспособной сельской бабе, которая, вдобавок, ревела, как дикий зверь. Но если бы я в первый же день распрощался с бабой, то заработал бы в селе такую репутацию, что черта с два кто-то вообще взял бы меня на квартиру.


Я внес картошку в бабину комнату.


– Ты не розимяв картоплю! – гаркнула баба.


Услышав такое я чуть не пожелал, чтобы это была последняя картошка, которую баба ест в своей жизни. Гордый статус сельского учителя стремительно выветривался, я размял картошку и, с ужасом ощущая себя кем-то совершенно немыслимым – советским сельским пажом, снова вошел в комнату. Баба возлежала в постели, важно ожидая. Думаю, что такого случая в ее жизни отродясь не было и в этот момент она чувствовала себя необыкновенно высокопоставленной особой. Исполненным неимоверного величия движением она взяла картофелину, надкусила хлеб и…


– Ти не подогрив мени хлиб! – заревела старая идиотка. – Ты не учитель, а г–но!


Не знаю, какое в этот момент у меня было выражение лица, но то, что какие-то внутренние глаза души вылезли наружу и чуть не лопнули – это точно! Если бы мои мысли материализовались, – тут бы бабе и мученический конец.


А как мне хотелось пролить в село свет образования! Готов я был его нести и своим квартирным хозяевам! Да куда там! Если Миттеран видел во мне загадочного еврея – Ротшильда, который должен был накормить его сказочными яствами, то баба мечтала о денщике, казачке, паже. Себя видела царицей, княгиней или еще кем-то в этом роде. А о чем ей было мечтать в селе?! Да уж наверное не об образовании!


Хозяйством баба почти не занималась. У нее не было ни коровы, ни свиней, – только куры и огород, на котором работал ее пятидесятилетний племянник – баба называла его Сцикуном. Она любила смотреть «кино про багату жизнь» – фильмы, в которых были выезды на тройках лошадей, балы, красиво одетые герои. Когда баба смотрела такой фильм могучий темперамент заставлял ее принимать в нем деятельное личное участие.


– Чего вы от меня хотите?! – восклицал какой –то слабохарактерный русский «лишний» человек, преследованный решительной героиней.


– Чего?! Чего?! – передразнивала баба, вступая в диалог. – Тэбэ!


 


Я с юных лет имел неприятный дар высвобождать в садистах их склонности, а потом долго и героически бороться. И теперь старая дьяволица старалась ежедневно показать мне свою неимоверную силу и ярость. Я пожаловался на свою нелегкую долю некоторым селянам. В селе баба считалась целочкой и мне советовали помочь ей в этом вопросе, но предупреждали, что «там, наверно, и дрель не возьме».


Врожденная ярость бабы усугублялась еще и тем, что я не нравился ей как мужчина – для нее я был слишком слабохарактерным. Думаю, если бы я действительно повел себя «смилывише» – хорошо выматерил бы ее, или сделал еще что-то в этом роде, то баба вела бы себя спокойнее. И все же совсем не обращать на меня внимания баба почему-то не могла и часто появлялась в моей комнате именно тогда, когда я начинал раздеваться. Я выразил ей свое недовольство.


– Ой-ой! – злобно буркнула баба. – Оно мени надо!


Но заходить в комнату продолжала, что навело меня на некоторые мысли. Надумав решить бабины сексуальные проблемы я пригласил в нашу хату Дурня.


Дурень был в некотором смысле эффектной особой. В качестве большого любителя футбола он приходил во двор нашей школы играть с учениками. Это был один из тех хлопцев-алкашей, которые не выехали в город, потому что самогон дешевле водки и бродили по селу, как не привязанные бычки. Играл он очень своеобразно – ему, например, ничего не стоило на полном ходу врезаться головой в штангу – казалось, он даже к этому стремился. Врезавшись лицом или головой, Дурень несколько минут лежал неподвижно, закрыв лицо руками, а потом еще с большей энергией бросался в игру – бил по ногам, снова врезался головой в штангу, бил головой в чью-то голову или лицо. В общем, создавалось впечатление, что голова для него ровно ничего не значит. Постоянным соперником Дурня был еще один, такого же типа, хлопец. На полном ходу они врезались друг в друга, проверяя первобытную каменную крепость своих черепов.


Дурень был алкашом в свои двадцать два года, обладал сильным телосложением и, как я заметил, нравился бабе, которая иногда почти даром продавала ему самогон.


В селе и городе связь молодого алкаша со старой бабой – обычное дело. Традиционным сельским вариантом является также изнасилование старых баб молодыми хлопцами. Само собой, настоящее ли это изнасилование, или организованное бабами мероприятие надо очень серьезно выяснять.


Я не сомневался в том, что Дурень, если его хорошо подпоить, может клюнуть на бабу. После этого сексуальные проблемы старой девы должны были смягчиться, она стала бы добрее, была бы благодарна и мне.


Итак, я пригласил Дурня к себе, мы сидели в моей комнате и пили. Баба не появлялась, хотя я не сомневался, что она видела через окно, как мы вошли в хату.


Дурню я не объяснял, чего от него жду, – такие мысли в селе понятны без слов.


Мы выпили приблизительно по стакану, когда дверь открылась. На пороге стояла баба. На этот раз она была не в спортивном костюме, а в ночной рубашке и неизменных кедах. Гнев и гордость пылали на ее лице, в каком-то смысле она была даже прекрасной. Она все поняла.


Дурень, который хорошо знал о симпатиях бабы к нему, окинул ее мужественным взглядом сельского питекантропа, словно говоря :


– Если ты хочешь, то я можу тоби кое-шо сделать!


Я же не нашел ничего лучшего, чем ляпнуть стандартное:


– О! Я вижу, что у вас, Ганна Степановна, прекрасная фигура!


Не говоря ни слова старая весталка бросилась на меня, расставив руки и ища мое горло, словно панночка-ведьма, которая сгубила Хому Брута.


Руки были немощными, но сила ее духа вновь поразила меня. Ей нравился Дурень, может быть она даже была влюблена в него, но не унизилась, попыталась отстоять достоинство, самовыразиться, а самовыразиться она могла только в бою!


Боролась баба настолько самозабвенно, что я был вынужден положить ее на кровать, и она продолжала борьбу лежа на спине, причем из под ночной рубашки выглянули спортивного типа синие трусы.


Для села это, конечно, было крутой эротикой, но стало ясно, что любовь бабы с Дурнем сегодня не состоится. Дурень сказал:


– Ну вас, баба Ганя, на …! и ушел.


Из иезуитского чада Миттерана я попал в адский огонь сатанинской бабы и будущее казалось мне беспросветным. Правда именно в этот момент загадочные силы, которые всегда отводили от меня любую физическую работу нежданно повернулись лицом к своему любимцу. Я ощущал их незримое действие еще с юности, когда работал на производстве и прораб уже с утра требовал, чтобы я бросал работу и шел домой. Теперь баба на себе испытала их могущество. Вскоре у нее совершенно отпала всякая охота чего-то от меня требовать, я же сам нашел себе работу по дому – играться с цуциком, которого баба завела.


И все же близкий финал наших отношений ощущался во всем. Баба уже не требовала трудов, но ела меня поедом. У нее была астма и когда она чувствовала себя хорошо, то ревела, как исполненный силы зверь, когда же ей становилось плохо, то молча шла в спальню, сраженная несоответствием между своим могучим духом и немощной плотью.


В конце моего пребывания на квартире баба взяла за правило обращаться ко мне нарочно тихим голосом и на вопрос «Что?» отвечать коротким и громовым : «Говно!»


Наш последняя схватка была короткой. Однажды утром я увидел в коридоре большой бидон, источавший запах классического ядреного первака. Самогонщиков в те времена еще штрафовали.


Баба, проходя мимо меня, что – то пробормотала под нос :


– Что? – спросил я, чувствуя приближение бури и заклиная ее.


– Говно! – торжествующе заревела баба. –Ты – говно вср–е!


– Ах ты, старэ падло! –сказал я, надвигаясь на бабу. –Я – учитель. А ты хто?


Баба испуганно попятилась к своему бачку.


– Ты знаешь, хто ты! – резюмировал я – Ты – г-но!


Никогда в своей жизни я не смел так разговаривать с простыми людьми, которых, в общем-то уважаю в чем-то больше, чем «не простых». Но теперь все стало на свои места и на лице бабы появились страх и уважение. На этом надо было поставить точку, но я уже закусил удила и пообещал бабе милицию и штраф за самогоноварение.


Это был неэстетичный и неверный ход. Правда, если бы я выполнил обещанное, то, может быть, и начал выглядеть в глазах бабы «сурьезным человеком», но что такое квартирные проблемы в сравнении с нечистой совестью?!


Через несколько дней баба выпроводила меня.


Уйдя с квартиры я мстил бабе, рассказывая о ее гадком характере, она же утверждала, что я бегал перед ней голый.


Вспоминая своих квартирных хозяев я думаю, что и баба, и дед Миттеран были сильными личностями, которые весь жар своих душ растратили в стиснутом пространстве украинского сельского космоса. Одному судьба приносит корону, Аустерлиц, миллиард, другому – сельскую хату, но натура человеческая всюду одна и та же, всюду она ищет смысл жизни и борется за него. Какая, в некотором смысле, разница — ешь ты поедом своего ближнего или грабишь и сотрясаешь народы?


Баба уже умерла, дед, думаю, еще жив. Их жизнь была по-своему насыщенной, искренней. Эти сельские демоны боролись, ненавидели, проигрывали, по-идиотски, но пытались проявить себя.


 


Записка седьмая.


Национальность.


 


В детях Бычковской средней школы чувствовалась незаурядная антисемитская подготовка.


Приезжаю зимним утром в школу. Учителей еще нет, учеников тоже не видно. Захожу в учительскую, собираясь подремать.


За дверью шепот.


– В школи хто е?


– Е.


– Хто?


– Жид.


Я вышел из учительской и, направившись вслед за стремительным топотом детских ног, вошел в восьмой класс, где сидел запыхавшийся Васыль, изо всех сил изображая из себя овечку, которая мирно дремлет.


– Як справы, Васылю? – ласково спросил я (школа быстро превращала меня в иезуита).


– Ничого…– подозрительно впиваясь в меня вякнул Васыль.


– Цэ добрэ… – и я изо всех сил наступил ему на ногу.


Васыль завыл.


– За що – знаеш?


– Знаю – с библейской простотой ответил он.


Стоило нам выехать на уборку хмеля, как на все поле слышалось:


– Жи-и-ид!


И из копны то появлялась, то исчезала голова Богдана.


Катя Василенко, встретив меня на перемене, начинала тихонько напевать:


– Зид! Зид! – она считала, что поменяв «ж» на «з» выдерживает какую –то норму и обеспечивает себе алиби – дети – невероятные формалисты, когда им это выгодно.


Даже Сергей Коваль – самый безнадежный двоечник восьмого класса получив у меня три балла за четверть выстрадано и мужественно изрек:


– Жид е жид!


И вид у него был такой, словно он всю жизнь промучился с жидами, между тем как он их – кроме меня – и в глаза не видел!


Мыкола, этот божий бич школы, как ни странно, не употреблял слово «жид» – его ему заменяло невесть где приобретенное «нацмен». Подумать только – сельский троечник, не знавший ни одной кавказской столицы уверенно и постоянно употреблял слово «нацмен». Я был потрясен такой подкованностью в национальном вопросе при полной темноте во всем остальном.


Окончательно я обалдел, когда во дворе школы трехлетний пацан пролепетал мне:


– Зыдочок ты! Зыдочок!


Постепенно у меня сложилось впечатление, что «папка», «мама» и «жид» – три первых слова, которые усваивает украинский ребенок. Как ни странно, я не был всем этим слишком огорчен, потому что настоящего антисемитизма в детях не было, не считая, может быть, Мыколы, Степы и Богдана, да и их антисемитизм был просто продолжением врожденных садистских наклонностей. Со взрослыми мои отношения в национальном плане складывались даже как-то уж слишком хорошо. Евреи, как известно, в селах не водятся, поэтому обитатели села Бычки встретили меня с тем огромным интересом, который сопровождает любую особу моей национальности, которая неизвестно как залетела в село. Думаю, что учительство еврейчика навсегда вошло в историю Бычков и в местные предания и мифы.


Помню, как я собирался на первый звонок. Выяснилось, что старые туфли уже не годятся для выдающихся событий, а новые немилосердно жмут. Я одеваю старые туфли, а новые кладу в портфель. Автобус подъезжает к школе. Снимаю старые туфли и, скрипя зубами, обуваю новые.


В автобусе со мной ехала учительница, которая и так всю дорогу ела меня глазами, а тут прямо-таки молния сверкнула у нее под очками. Объяснить это явление я не смог, но, немного погодя, проходя мимо учительской услышал взволнованный голос моей попутчицы .


 


– Що то значить еврей! Всю дорогу йихав в старых туфлях, а пидкинець одивае нови и йде !


– Экономна нация! – поддакнул басок географа.


– О-о-о! Ну вищо – еврейчики! – прокудкудахтал женский голос.


Я ожидал традиционного : «Ну, жиди!» – но этого не случилось, украинцы – эстеты и не любят резких дисгармоничных переходов.


Сельский украинец с детства слышит экзотические легенды о евреях, а потом всю жизнь не может понять, где правда, а где вымысел.


Любопытство взрослых бычковцев было неуемным.


– Знаете … я хотила вас спытаты… е ризни нации…


– И что?


– Ну, так у вас тоже е своя нация..


– Допустим…


– Ну, а вы можете сказать як ця нация называеться… я дуже добре отношусь до вашой нации…


– Спасибо… Этот народ можете называть «евреи».


– От-от, евреи! – восклицала потрясенная моей откровенностью собеседница. – Вы не ображаетесь на це слово, а кажуть, що багато хто з вашои нации ображаеться…


– Обижаются на слово жид.., – говорил я, чувствуя очевидно вошедшее в гены утомление от этой многовековой беседы евреев с аборигенами всех стран мира.


– От-от – жид! А вы не скажете, чого ваши ображаються на це слово?


Бесконечное число раз я слышал фразу о том, что мой очередной собеседник «лежав в больнице з евреем – и ничого! – цэ була хороша, спокойна людина».


Некоторые сельские украинцы, которые поработали в городе, говорили мне, что:


– Я лучче буду маты дело з еврейчиком, чем з мужиком.


Часто я слышал также успокаивающее:


– Ну, чеснэ слово, вы зовсим не похожий…


А наиболее откровенным и простым обращением удивил меня один механизатор, который несколько минут смотрел на меня с непередаваемым выражением лица, в котором соединялись ужас и восторг и выдохнул:


– Я чув, шо вы – еврейчик, или, если вам так приятнише – жидок!


 


Записка девятая.


Сельский эрос


 


Теперь я хочу коснуться такой вечнозеленой темы, как украинский сельский эрос.


В реальной жизни сексуальное ханжество не присуще сельским украинкам. Думаю, мало кто из них упустит свой шанс и «не удержит ее никакая сила на свете» – как сказал бы, думаю, Гоголь. Но поистине нет в селе дураков рассказывать о своих счастливых минутах – болтовня учительниц на опасные темы была нестерпимо ханжеской – каждая клялась, что «в жизни б не изминила чоловику».


Между тем, по некоторым полным языческой силы и энергии высказываниям, а также по тонким и точным замечаниям можно было, без всякого сомнения, убедиться в том, что дела идут совсем не так плохо. Но такими были лишь отдельные, редкие замечания учительниц, а в основном я был буквально задолбан сельским учительским морализаторством типа : «Я б цю суку, схопыла б за ноги и роздерла б пополам!» (по поводу очередной гулящей ученицы). Настоящей чумой школы была 40-летняя математичка. Вот уж чья наблюдательность и любознательность были неистощимыми и все это направлялось исключительно на мужской пол. У одного учителя она замечала расстегнутую ширинку, другой много пил, третий ничего не ел, а автор этих строк «учив дитей нэвидомо чому». Я в каком-то смысле действительно учил детей неизвестно чему, но разве не были такими все духовные революционеры?!


Ханжество математички было беспредельным. На всех переменах в стенах учительской, подымаясь до самых верхних нот звучал ее противный голос, который от критики мужчин – этого «негативного примера» по всем правилам педагогики переходил к примеру позитивному – подвигам ее и мужа на семейной ниве. Этот же голос нудно вещал об идеальном состоянии ее гусей, уток и кур. Что до мужа, то он был воплощенным совершенством – день и ночь работал на огороде, пил мало, ходил все время вымазанным в гное и т. д.


Понятное дело, мужская часть школы ненавидела математичку за ее язык, женская недолюбливала за образцового мужа.


– Я б цэ чорноротэ падло своимы руками б задушив, – говорил мне учитель физики Петр Семенович – тихий, незлобивый алкоголик.


В эротических вопросах математичка была предельно бескомпромиссной – она прямо таки боролась против величайшего дара небес – любви и заслуживала божественного наказания. И оно пришло – учительнице математики изменил муж.


Как только мужская часть школы узнала эту приятную новость, во всех сердцах поселилось тихое блаженство. Несколько дней подряд мужчины ходили в прекрасном настроении и ожидали интересных и колоритных подробностей.


Измена в селе – событие вселенского масштаба. Три дня подряд каждый входящий в учительскую замирал, не в силах оторвать глаз от феерического зрелища. Бедная математичка молча сидела в углу, закутавшись в черный платок, из под которого блестели трагически торжественные глаза. Три дня вела себя как на настоящих похоронах. На четвертый все рассказала.


 


– Вин не думав, шо я так рано прыиду з Житомира. Захожу в хату – нэма. Чую – хто-то на чердаку шепчеться. Беру лестницу, вылизаю, бачу – вин обнимае голу Савченчиху, а та уже, падло, розкинулась… Я говорю: «Мыкола, що ти робыш?!» Вин як стрыбне з чердака прямо на мене, мы так и впали в огород! У мэнэ до сих пор позвоночник болить! От такий позор! Шо делать, як отомстыть йому, людоньки?!


– Цэ горе! – простонала биологичка, цэ – велике горе!


– Вин став, як звер, – продолжила математичка. – А через день каже: «Вона мене опоила. Я не знав, шо делаю». А я йому кажу: «Так чого ты не зализ на корову?!»


В мужчинах-бычковцах я не замечал ханжества, скорее их высказываниям был свойственен грубый физиологизм и какое-то производственно – техническое отношение к эротике. Как-то во время чисто мужской пьянки я взялся просветить их в сексуальном плане. Некоторое время учителя без всякого интереса слушали мои рассуждения о Кама-сутре, садизме, мазохизме и эрогенных зонах.


– Кстати, Танька Марченко сама лизэ на чоловика, – сказал преподаватель гражданской обороны.


Учителя оживились.


– Як – сама?


– Не лягае на мужика, а вылизае на нього.


– Хто бачив?


– Витька Михайленко заходыв до ных у хату.


Пораженный такой теоретической наивностью я с удвоенным рвением продолжил свой просветительский монолог. В ответ – равнодушное молчание. Когда же я дошел до темы «скотоложство» физик поддержал меня :


– А от таке точно есть!


– Вы бачилы? – спросил преподаватель труда


– Бачив.


– Кого?


– Нашого голову колгоспу.?


– Та вы шо!


– Ты дывысь, яка гадость!


– Та не того, шо зараз, а того, шо був зразу после войны. Иду я раз з охоты и захожу на ферму. У мэнэ в руках ще й винтовка була. Бачу – голова пэче.


– Что? – поинтересовался я


– Корову. Я молодой був, идейный. Вера була! Навожу винтовку и кричу: «Прекратить немедленно!». Вин бросае корову и до мэне:


– «Коля, ты ничого не бачив!»


А я ему:


– Да шо это такое?!! Цэ мы до чого так прийдэмо??!!


А вин:


– Коля, мы мужчины!».


– Ну и що?!» – кажу.


– Всьо, ты ничого нэ бачив!


– Кстати, цэ запрещено законом, – сказал историк. – Можэ получиться наполовину людина, наполовину корова.


 


Записка десятая.


Украинки


 


Дивчата моей юности! Это семидесятые годы, слава богу! Вы одеты во все советское, вы краситесь отечественной косметикой, у вас не такие длинные ноги, какие в моде сейчас, но у вас неплохие ноги, черт побери! Где, где вы, мои райцентровские девчонки, где ваши юные груди, где ваши поцелуи? Вас сменили эти бездушные триперные горожанки и ничего лучшего не предвидится!


В микроскоме моей души, в Эдеме моей памяти я сберег вас, дивчата и хлопцы моей юности, наивные и естественные, как сама жизнь. Через года я слышу доносящийся из кустов ваш счастливый шепот:


– Ну, ще палочку!


– Не, Коля, на сьогоднихарош, – пора додому!


 


О, моя юность! Я согласен на все, чтобы вернуть тебя. И я буду бегать трусцой, прыгать в холодную воду и частично верну себе юность, но девчонок моей юности я не верну никогда.


И, однако, сознаюсь, во мне живет идиотическая вера в счастливое и сладострастное воскрешение – когда-нибудь, в следующих рождениях, я всех вас перекохаю, я перетрахаю вас всех!


 


Думая о главном эротическом конфликте моей жизни я с грустью вспоминаю, что имел в юности весьма смазливую мордочку и девчонки постоянно влюблялись в меня и поодиночке, и целыми стайками. Но так как вместо того, чтобы гладить штаны и держать в порядке волосы я все больше и больше тянулся к чтению Гегеля и трансцендентальным медитациям, то вскоре около меня вместо моих божественно свежих селючек остались только житомирские интеллигентки – нестерпимо нудные, с вечными разговорами о Цветаевой.


Перед простыми, сельскими (а стало быть демоническими, языческими дивчатами) я неизменно стою на коленях, более того, в их лице я, в некотором смысле, склоняюсь перед Украиной.


За что я так влюбился в эту персонифицированную мистическую Украину не трудно догадаться. Раздраженный некоторыми антиромантическими качествами сельских украинок – в первую очередь их слишком земной натурой, я никогда не был равнодушным к их эротике. Тут-то Украина одержала надо мной полную и окончательную победу – за много лет я не помнил случая, когда провел ночь с настоящей классической сельской украинкой – у моих девушек обычно явно преобладала польская кровь. Если я и мог время от времени затуманить головы гордым, страстным дочерям Польши разговорами о латиноамериканской прозе или немецкой философии, то сельским украинкам это, как правило было до…


Анализируя свой конфликтный роман с Украиной я замечаю, что никогда не считал ее матерью. Я был неудачливым любовником Украины – в этом есть, если хотите, определенное трагическое величие – таким образом Украина должна искупить передо мной свою вину – но как и когда – бог знает. С сельскими украинками я, к превеликому сожалению, переживал не телесные, а духовные приключения. Одно из таких приключений случилось с казалось бы обычной сельской бабой.


Украинская сельская баба – это настоящая дикая кошка любви! Ох, бабы, бабы! Слышал я как-то ваше пение на Купала и многое понял… Ох, и мучится без любви и страсти ваша языческая душа!


Это был своего рода хор-парад семидесяти-восьмидесятилетних баб со свечками в руках. Их дикие голоса пронизывали летний воздух и я уже тогда почувствовал, что эдакая баба, быть может, вполне могла бы легко разделаться с душой и телом такого горячего поклонника украинского эроса, как я.


 


Набоков в «Лолите» высказывает мысль, что девочки – подростки излучают демоническую сексуальную энергию, я хочу высказать дополнительную гипотезу – такую же энергию излучают бабы – особенно худощавые, жилистые, старые, как мир.


Когда-то мой приятель – Казанова Житомира Игорь Д. сказал мне, что в селах повторяется один и тот же сюжет – изнасилование старых баб молодыми парнями.


– Это ясно, – ответил я, самодовольно считая себя знатоком села. – Девки переехали в город, хлопцы ходят, как не привязанные бугаи.


– Так-то оно так, но есть и еще одна причина – главная.


– Какая?


– Старые ведьмы провоцируют на изнасилование.


Как-то я в очередной раз искал квартиру. Мне посоветовали обратиться к бабе, которая работала в селе почтальоном. Я встретился с ней и мы пошли смотреть жилище. Ей было за шестьдесят, она носила валенки с галошами, была небольшого роста, худощавой и подвижной.


– От в ций комнати можэтэ й жить, если пондравилось, – сказала баба.


В комнате стоял собачий холод.


– У вас всегда так холодно?


– Як буде холодно, я натоплю, ми ляжемо на пичь и нагриемось .


Ее голос был юным, горячим и в нем был темный призыв. Неожиданное желание ударило мне в голову – я почему-то сразу представил ее без сорочки и баба, видимо чувствуя это, усмехаясь, выпрямилась, выставив груди.


Воцарилась тишина, пошла тихая вечность. Что-то излучала ее сорочка, но что? Ее сорочка излучала ее свободу, ее энергию и смелость, а еще – Украину! Украину излучала ее сорочка и эта Украина желала и знала, что ее стоит желать!


Я стоял, втупившись в наше любовное ложе – высокую и широкую печь. Если я с этой дьяволицей, с этой бабой в галошах окажусь на печи, то нас ожидает много горячих и адски сладких ночей. Если я сниму ей сорочку, то эти впалые груди окажутся, вероятно, вовсе не впалыми, если…


В какой-то мере я торжествовал. Наконец-то, наконец-то Украина пожелала меня – впрочем, может быть, у нее не было другого выбора!


И, однако, страх перед связью молодого парня с бабой в галошах победил – я сбежал от этого романа.


Не год и не два я боролся за то, чтобы увлечь Украину в свою постель – точнее, залезть в постель к ней. Я воспитывал демоническую волю, менял свою индивидуальность, надеялся и проклинал. С годами я поставил крест на своем эротическом романе с Украиной.


И тогда появилась она. Была она учительницей, ее муж работал на Севере и она не любила его. Мы все чаще болтали с ней и вскоре она оказалась в моей холостяцкой квартире. Там я прочитал посвященные ей стихи, она же сказала, что я нравлюсь ей тем, что со мной «можно по-людськи поговорыты».


Присмотревшись к ней, я с удивлением заметил, что она буквально дрожит от желания, а, может быть, и влюбленности. И вот мы уже лежали на диване и я настойчиво стягивал с нее свитер, преодолевая традиционное сельское противление. До отъезда ее поезда оставалось не так много и мы оба посмотрели на большие часы, которые висели у меня на стене.


– Без пятнадцяти чотыры –сказала она. – Через пятнадцать хвылын ты мене роздягнеш.


Когда же я раздел ее, то увидел тело прекрасной юной статуи с грудью и ногами из металла и был поражен. Если бы горожанка имела такие совершенные формы, то обязательно демонстрировала бы их, но эта девушка одевалась, как и все девушки моей юности, во все советское.


Я смотрел на нее и думал. С ее рук, плеч, грудей и бедер текли энергия и свежесть, которые все ее прабабки вдохнули за столетия сельского труда. Она отдавалась мне, шепча слова любви и страсти и вместе с ней меня целовала и ласкала вся сельская Украина. Я спросил, нет ли в ней польской крови. Она ответила, что «не в курсе». Я решил, что на этот раз меня любит настоящая украинка и мой пессимизм касательно эроса с Украиной не совсем оправдан. А, может быть, она была просто оригиналкой, ну и я, понятное дело, в ее глазах был оригиналом…


 

К списку номеров журнала «СОТЫ» | К содержанию номера