Начало

 

1.

 

Птица взлетает – и остается тьма,

ветка пустая, подтаявшая зима.

Вот и сидишь, вот и живёшь во тьме,

будто немой светляк в холстяной суме,

Богом забытой, висящей, как на гвозде,

на золотой, на ледяной звезде.

 

2.

 

Небо уходит и музыка вместе с ним.

И тишина, словно большой налим,

пучит глаза и открывает рот –

будто вот-вот и схватит, и унесёт

в ил безъязычья,

где лишь дурёха-смерть

будет тебя любить, будет тебя жалеть.

 

3.

 

Это начало – близость вещам ночным

и в темноте снов горьковатый дым,

ветка пустая, снега живая сеть…

Небу другому мягко в тебе болеть.

И в тишине музыке быть другой,

и не смолкать,

и говорить с тобой.

 

Возвращение

 

Домой вернулся из больницы…

Скрипя подгнившей половицей,

всё ходит, ходит вдоль стены.

Его безумия лишили –

как будто зренье отключили,

в объятья бросив тишины.

 

Молчат обиженные боги –

давно погасли на пороге

огнём горящие следы.

Мертва вода, глухи деревья,

и ни приметы, ни поверья,

и сны безлюдны и пусты.

Кого спасать, по ком в удушье

бить в тёмный колокол воздушный,

и в страхе свечи зажигать?

Звезды нейтронной шевеленье

уже не чует в средостенье,

уже не ходит, словно тать,

 

в ночи по улицам окраин,

сухим терновником изранен,

шепча неясные слова…

И мир теперь – застывший пламень,

и непреложен, будто камень,

и нем, как небо и трава.

 

* * *

 

Т. Н.

 

Ну что сказать мне в тишине?

Безумный снег кружит в окне,

держа в горсти синицу.

Какой мне дать тебе ответ?

Надломишь веточку – и свет

из трещины сочится.

 

Дрова внесёшь – влетит она,

на кружку сядет у окна –

напуганная птаха.

У печки станешь и глядишь,

и сам всецело состоишь

из радости и страха.

 

И в этот миг другого нет!

Где снег юродивый, где свет,

где тьма дрожит живая?

И сам не знал бы ничего,

из смерти в тёплый сон Его

вслепую залетая.

 

* * *

 

Такая во сне уязвимость,

как будто бы сняли с меня

ладони Божественной милость

среди бесконечного дня,

 

в котором ни ветки, ни птицы,

ни тёмного дома вдали…

Но можно и здесь заручиться

угрюмой поддержкой земли.

 

Но можно и здесь надышаться

игольчатым воздухом впрок,

на гиблом ветру удержаться

за светлый репейный комок,

 

его золотые ресницы

в руке шевельнулись моей,

чтоб в линию жизни вцепиться,

не дав улетучиться ей.

 

Голем

 

…А на лбу у него светится слово «ЖИЗНЬ»,

в голове – стекляшка, в груди – лоза.

– Вот слеплю, и будет он нам служить, –

говорит мне сын, тревожны его глаза.

 

– Будет нас спасать от любой войны,

будет гнать подальше от нас беду.

– Саша, сколько света и тишины

вон в апрельском облаке и в саду.

 

Дался тебе этот глиняный истукан!

Вон перо спускается по лучу…

 

Ухожу.

Наливаю вина в стакан.

И курю, и думаю, и молчу.

 

Сказочка про пулю

 

Пулю, в сердце выпущенную из ствола,

озарило вдруг, что она – пчела,

что лететь назначено ей Творцом,

а не тем, кто форму залил свинцом,

кто спустил, не дрогнув, тугой курок…

И летит она, потому что срок

сквозь тишайший воздух,

домашний дым

ей нестись к подсолнухам золотым,

пить нектар, возиться в сухой пыльце,

и затихнуть вечером на крыльце –

на летке родимом в косых лучах,

чуя запах мыла, сырых рубах

со двора, где после дневных сует

все за стол садятся,

и смерти нет.

 

* * *

 

Мы ждали снега, а его все нет.

Вокруг такой непроходимый свет,

что белого за ним не видно света:

деревьев, огородов и домов,

над крышами изогнутых дымов,

собак в листве, которым снится лето.

 

И нет мне утешения ни в чем!

И, раздвигая медленно плечом

хрустящее сиянье сухостоя,

я все пытаюсь разглядеть за ним

печальный сумрак с кругом золотым

домашней лампы и лицо родное.

 

И плачет тонкокожая душа,

оберткою конфетною шурша –

из детства – с незабвенным Гулливером.

И хочет беспризорная она

не знания, где свет и тишина,

а бестолковой жалостливой веры.

 

Ветер

 

1.

 

Мягок ветер, как будто из близкого рая

он наплыл на меня, потихоньку сметая

прошлогодний репей, что распался в ладони.

Все умершее выдул из памяти, кроме –

в паутине заборной капустницы пыльной

да сухого кузнечика в щели горбыльной.

 

2.

 

Как душа в эту пору, мерцая, теплела,

от восторга пичугой заморской галдела!

И качались над ней голубые деревья,

пахнул воздух разнеженный добрым поверьем,

райским яблоком, белой с веревки одеждой

и водой, и надеждой – безмерной надеждой.

 

3.

 

Вот и жизнь, словно воздух бездонный, безбрежный,

столько даст на ходу обещаний небрежных!

А потом ты стоишь в придорожном бурьяне,

зажигалку пустую сжимая в кармане,

только памятью жив, где во тьме кривобокой

ходит ветер в холщовой рубахе широкой,

озаренный огромной не гаснущей свечкой,

с неисполненным счастьем в котомке заплечной..

 

* * *

 

Возьму ль туда свою печаль

и свой несытый страх,

когда защёлкает свеча

в остынувших руках?

 

Как ларь тяжелую слезу

в заботе и тоске

в простор я смежный понесу

иль буду налегке

 

нестись, что тонкая стрела,

качаться на ветрах,

крушить слепые зеркала

в твоих неверных снах,

 

и плакать в ярости немой

в усохшей тишине…

И все же рваться на постой

к темнеющей земле,

 

где остро пахнут резеда

и копоти щепоть,

и ржа, и прошлая беда,

и прах земной, и плоть,

 

где тянет песнь свою сверчок

в сухой траве, незрим,

и мир еще неизречен

и неисповедим.

 

* * *

 

А здесь и смерть не трудно продремать:

похмельной ночью, матюгнувшись, встать,

глотнуть воды, качнувшись полусонно,

и, стукнув кружкой, не услышать звона.

Коснуться лбом немытого окна:

все та же ночь – без Бога и без дна.

И снова лечь на жесткую кровать…

И с тяжким изумленьем осознать,

что петел твой к шести не пропоет

и квелый день стернею не придет

к двери глухой…

И изгнанный взашей

из твердолобой памяти вещей,

ты не найдешь ни уголка, ни щели

в простых словах – они перегорели

спиралью чуткой лампочки стоваттной,

истаяли горошиною мятной

на языке не снящегося детства…

И остается не спеша одеться

и ручку двери в темноте найти,

чтоб смерть свою, как поле, перейти.

И по дороге, растерявши в прах

последний разум и последний страх,

в себе учуять робкое свеченье,

не ведая,

что это очищенье.

Ноябрьское

 

Ничего не меняется в мире Твоём.

Та же осень как вечность назад.

Те же люди у рынка с нехитрым добром,

ожидая автобус, стоят.

 

И в руках у них мётлы, корзины, тазы,

а в пакетах – конфеты и мёд.

Вон две вазы – две синих огромных слезы –

в сумку девушка нежно кладёт,

 

и старик молодильное яблоко ест,

черенок от лопаты неся.

Он не станет моложе и радостней здесь,

а туда ещё, видно, нельзя,

 

где жена режет хлеб, где за белым столом

неподвижна печальница-дочь…

Ничего не меняется в мире Твоём,

только ветер проносится прочь,

 

только птицы летят в незнакомую даль

в небесах, где ни сада, ни дна.

 

Сохранить бы мне, Господи, эту печаль,

только так, чтоб светилась она.

 

* * *

 

Однажды пространство смилуется –

и в награду за твое огромнейшее ожидание

прилетит и сядет на подоконник

синичка.

 

* * *

 

С годами всё больше горечи.

Сегодня я задался вопросом:

а стареют ли птицы?

 

* * *

 

…И умирал я во сне,

скорчившись

на бесконечной земле.

 

Господи,

дай мне любви.

 

* * *

 

Сколько рецептов грусти

в поваренной книге

осени!

 

* * *

 

Ходил вчера по грибы.

 

Сын в траве обнаружил

синичье гнёздышко,

дочка нашла лесной орешек.

 

Лишь для меня не припас подарков

сентябрьский лес.

 

Крёстный

 

Мой крёстный

чистил в селе колодцы.

 

Однажды он мне сказал:

«Случается так, что у злых людей

со временем вода пропадает,

и тут уже ничем не поможешь –

ни колдовством, ни молитвами,

чисть – не чисть,

а вода от этого не появится.

 

Поэтому

постарайся быть добрым».

 

Лет десять назад крёстный умер.

Но я думаю,

что где-то он и сейчас

продолжает чистить колодцы,

если в них

перевёлся свет.

 

Пчёлы моего отца

 

Они гудят на летке,

потом – исчезают…

 

Спустя годы я вижу их в тёплых снах,

где, как прозрачные соты,

они конструируют воздух детства,

и все, что к нему прилагается –

день и мамину постирушку,

папу в халате белом

и с дымарём в руке,

брата, жующего яблоко.

 

Они не мёртвые, не сухие,

из них не сделаешь ожерелье

и не подаришь возлюбленной.

 

Я знаю, они бессмертны –

пчёлы моего отца.

 

Чистая радость

 

Она говорит мне:

– Послушай,

в мире нет ничего материального,

и все есть энергия.

 

И я склонен ей верить

здесь и сейчас,

в этот апрельский вечер,

наблюдая как в свете

заходящего солнца

луковая шелуха на столе

становится

чистой радостью.

 

* * *

 

Перед сном поцеловала дочка.

 

«Живи – говорю я себе –

живи»!

 

* * *

 

Сколько совершаешь ошибок!

Иногда ты холоден и несправедлив,

любящих тебя порой обижаешь,

а нелюбящим – льстишь.

 

Но бывает

напишешь стихотворенье –

словно в пустой церквушке

постоишь

со свечой.