Лунное затмение. Рассказ

ЛУННОЕ ЗАТМЕНИЕ

Когда вдали угаснет свет дневной
И в черной мгле, склоняющейся к хатам,
Все небо заиграет надо мной,
Как колоссальный движущийся атом,

В который раз томит меня мечта,
Что где-то там, в другом углу вселенной,
Такой же сад, и та же темнота,
И те же звезды в красоте нетленной.

И может быть, какой-нибудь поэт
Стоит в саду и думает с тоскою,
Зачем его я на исходе лет
Своей мечтой туманной беспокою.

Посыпалась труха откуда-то сверху, потому что завели мотор на реке, и все задрожало. Задребезжало на пожарном щите ведро, консервная банка съехала на край доски. И снова сделалось тихо. Солнце уже садится. Скоро стемнеет.
— Это Заболоцкий, — говорю я.
Я стряхиваю с коленей древесную стружку.
— Угу, — отвечает Алина.
Без гаечного ключа прикрутить педаль не так-то просто. Когда проезжали пилораму, педаль опять соскочила, — Алина чуть не упала. Контргайка потеряна, у конусной гайки повреждена резьба. Я прикручиваю. Алина — она любит эксцентрические жесты — находит удобным лежать спиной на куче опилок.
— Что же вы там наструктурировали? Папа просто в восторге.
— Стихотворного текста анализ, Алина. Аллитерация.
Или:
«саду и думает», «в другом углу».
Дмитрий Дмитриевич. (Стеганый ватный халат, присланный из Байрам-Али, шлепанцы, тюбетейка, очки на кончике носа.)
Моя стиховедческая работа произвела впечатление. Особенно последняя страница — про Циолковского. Дмитрий Дмитриевич оценил. Он любит парадоксальные параллели. Помнится, у Ахматовой: «три “к” выражают замешательство автора»; так вот: он чуток к космизму. Но я не испытываю замешательства. Пока мы ездим за молоком, Дмитрий Дмитриевич готовит сырники.
— Я рассмотрел симметрию...
— Угу, — отвечает Алина.
Она обхватила руками колени. (Свитер, джинсы, кроссовки). Она изображает внимание.
— Видите ли, — объясняю я с нарочитой серьезностью (худо-бедно, но педаль прикрутилась), — видите ли, в этом замечательном образце медитативной, так сказать, «ночной» лирики, реализуется известная мифологема: человек, оказавшийся наедине с мирозданием в минуту углубленного созерцания неба, ощущает себя, как плод фантазии, мечты, тоски своего двойника с «другого конца Вселенной».
Я умею говорить как по писаному. У меня болит голова. Сегодня, однако, она болит меньше. Сегодня меньше, ибо воздух чист. Я рад. Жаль: завтра первая электричка...
— Содержание стихотворения, — продолжаю я профессорским тоном, — во многом определяет его форму. Симметрия задается, Алина, — чем бы вы думали? — присутствием двух субъектов восприятия. Заметьте, каждый из них мыслится относительно другого, как объект. Соответственно симметрична вся картина мира, наблюдаемого как бы с двух сторон.
— Неужели?
— Представьте себе, Алина.
Мы едем на велосипедах. Конечно, она изменилась. За два года, что я не видел ее, она сильно изменилась, — и, разумеется, в лучшую сторону. Она стала... стала похожа на свое имя. Все женщины, однако, походят на свои имена. Возможно, возможно. Особенно с такими именами. «Высокая и стройная. Очень тонкая только... Ее можно всю в узел завязать или перегнуть надвое». Это Полина, у Достоевского. Или, вспомним, Ася — у Тургенева... Или, допустим, Лика... Правда, чеховские шутки насчет полноты... Трудно представить полную Лику. Я не могу представить Лику, но легко (Лика — легко) представляю (мы выезжаем на Лесную улицу) двенадцать строк стихотворного текста. Двенадцать строк, три катрена как будто перед глазами, перекрестные рифмы. Мужские и женские. В основном точные. Богатые. «Хатам/атом» — строго говоря, неточная при всем своем полнозвучии и «поэт/лет» — тоже неточная, приблизительная, но традиционная рифма — вот и все исключения. А-и-а и е-о-а-о-е! Изящная инструментовка четвертой и одиннадцатой строк. Абсолютная симметрия! Более того, определенную симметрию обнаруживает и синтаксическая структура стихотворения. Оно начинается и заканчивается придаточным предложением. Если бы восьмой стих кончался не точкой, а запятой, все стихотворение представляло бы сложноподчиненное предложение, причем главное «в который раз томит меня мечта», занимая одну лишь строку, смещалось относительно середины фразы ближе к началу. Точка, завершающая 8-ю строку, обрывает придаточное и дает возможность начаться новому главному, чем и компенсируется в чисто интонационном плане указанное смещение. В конечном итоге сохраняется относительная симметрия: придаточное (с соподчинением) — главное — придаточное — главное — придаточное...
— Алексей Федорович!
— Да?
— Алексей Федорович. — И я опять не могу понять, шутя или всерьез она называет меня по отчеству. — Хотите, после ужина сходим на берег. Я Каменный Глаз покажу. Сегодня ночь лунная.
— Хочу.
Сегодня ночь лунная. Вчера было затмение. Я не видел.
Смеркается.
В мифологическом плане симметрия мыслится относительно звезд, им соответствует определение «те же», то есть в системе Заболоцкого они абсолютны и едины для обоих миров. Что касается темноты, то она всегда «та же». Сад «такой же» — указание на обыкновенное подобие. Совершенно неконкретен поэт-двойник, он — «какой-нибудь»; в то же время ему, двойнику, следует быть конкретным, определенным: это двойник именно этого поэта, ощущающего его как двойника. Следовательно, на словосочетание «какой-нибудь поэт» отчасти ложится печать самооценки земного — «такой же, но один из многих».
Не слезая с велосипеда, я закрываю калитку.
— Приехали.
На крыльце стоит Дмитрий Дмитриевич. В руке он держит веник.
— Ах, папа. (Алина идет к рукомойнику.)
Дмитрий Дмитриевич беспокоится: он увидел опилки на спине у Алины. (Я плохо отряхивал.)
— Ничего не случилось?
— Педаль, папа, — одно мучение.
Он сочувствует. Алина просит цитрамон для Алексея Федоровича. Я отказываюсь. Уже не болит. Спасибо. Но вот что было. Приходила соседка, пока мы ездили за молоком, и Дмитрий Дмитриевич узнал новость: сегодня раскопали Морщина. Эксгумация. Фотограф на кладбище, комиссия.
— Ужас. Месяц как похоронили. Говорят, отравлен.
— Простите, я не знаю, кто такой Морщин.
— Директор универмага. Мафия.
Ужинаем на веранде. Говорим о мафии. О моей аспирантуре. О жмуриках. Полуфольклорный рассказ о перезахоронении Гоголя.
Я анекдот рассказываю — из рода филологических. Заменяю в последней фразе опорное слово мимическим эвфемизмом: беззвучно, но энергично шевелю губами.
Дмитрий Дмитриевич хохочет (анекдот смешной).
Алина снисходительно улыбается.
— Я вот что хотел сказать, — сказал Дмитрий Дмитриевич, успокоившись. — Называйте вещи своими именами. Вы тут, Алексей, пишете: синтаксический ряд, члены которого расположены в порядке возрастания значимости... Зачем? Это же название имеет. Вы что, не знаете?
— Знаю, климакс.
— Так и пишите: климакс. Обыкновенный стиховедческий термин. Климакс он и есть климакс.
— Хорошо, климакс.
— И потом, оппозиции... которые, по-вашему, уравновешивают друг друга... Знаете, не убедительно.
— Парадигма...
— Боже, как скучно, — вздыхает Алина.
Кто-то пробежал по саду.
— Ч-ч-ч!
Мы прислушиваемся. Некоторое время вглядываемся в темноту, но свет на веранде мешает рассмотреть, что происходит за окнами. Я вижу свое отражение.
— Абраксас крыс ловит.
Абраксас убежал в малинник.
— Нет, Александра, ты не права. — Дмитрий Дмитриевич назидательно поднимает палец. — Вовсе даже не скучно. Смотри, какой интересный конец. — Он берет в руки мою статью. Сейчас он будет читать последнюю страницу. — Ты только послушай, Александра.
Алина слушает.
— Пользуясь в основном традиционными средствами выразительности, — с выражением читает Дмитрий Дмитриевич, — и пренебрегая внешними эффектами, Заболоцкий, однако, допускает довольно-таки смелое сравнение: «...небо... как колоссальный движущийся атом». Выразительность его еще более подчеркивается фоном, создаваемым постоянными эпитетами: «свет дневной», «черная мгла», «красота нетленная»... — Дмитрий Дмитриевич задумывается, он добавляет от себя: — «мечта туманная»...
— «Мечта туманная», — подтверждаю я, и Дмитрий Дмитриевич продолжает:
— Это сравнение интересно тем, что в противоположность планетарной модели атома, созданной по подобию солнечной системы, в сознании Заболоцкого сам миропорядок строится по образцу атома. Для Заболоцкого, так же как для Циолковского (слушай, Алина!), слово «атом» является сакраментальным. В письме к Циолковскому поэт постоянно сопрягает понятие «атом» с понятием «жизнь», «смерть», «бессмертие». «...Атомы, составляющие мое тело, разбредутся по Вселенной». «...Атом... проникается жизнью... организма и начинает думать...». «Атом... разрушается точно так же, как разрушаюсь (умираю) я». «Не бессмертны ни человек, ни атом». Видимо, в этом контексте и следует понимать несколько необычный образ. Своеобразная симметрия наблюдается и здесь — на сей раз по отношению к учению Циолковского. Для Циолковского человек — это «государство атомов», вечность и неделимость атома — залог бессмертия и «блаженства» человека. Заболоцкий, не принимая идею о «блаженстве нас самих», отмечал «блаженство нашего материала в других, более совершенных организациях будущего». «Колоссальный движущийся атом», с которым ассоциируется в сознании поэта звездное небо, символизирует вечную, абсолютную организацию, блаженную в своем совершенстве, и человек — лишь ее частица!
— Браво! — восклицает Алина. — Алексей Федорович способен на пафос.
Она убирает посуду. Мы будем играть в «блошки». Всем раздаются «блошки» — каждому свой цвет — пластмассовые кружочки, похожие на пуговицы. Одним кружочком нажимаешь на другой — тот прыгает. «Ходим» по очереди. Нужно «съесть» кружочки противника, то есть накрыть их своими.
Дмитрий Дмитриевич любит нелепые игры — он слишком ученый.
— Папа (когда первый круг кончился), мы хотели с Алексеем Федоровичем сходить на берег.
Дмитрий Дмитриевич испугался:
— На какой берег?
— Видите ли, Алина обещала показать мне Каменный Глаз.
— Бросьте, бросьте, ребята. Уже темно. Ты что, Алина? Алексею вставать рано. Не ходите, Алеша. Самая игра пошла. Так редко видимся.
— Какая дурацкая игра! — возмущается Александра Дмитриевна, но делает свой ход. Играет она рискованно — стреляет издалека, часто мимо. Дмитрий Дмитриевич равно расчетлив, как и азартен. Моя ставка — на ошибки противника.
Глупые «блошки» прыгают по белоснежной скатерти.
— Кстати, о звездах. Вы видели затмение?
— Нет, не видел.
— А мы видели.
— Тенденцию к образованию симметричных структур, — говорю я, — можно проследить на последовательности оппозиций.
— Совершенно правильно, — соглашается Дмитрий Дмитриевич и тут же предлагает первый член ряда: — «Свет дневной — черная мгла»...
— «В другом углу... такой же сад» — продолжаю я.
— «И та же темнота, — говорит Дмитрий Дмитриевич, — и те же звезды»...
Алина:
— Лунное затмение — солнечный удар.
— Этого нет в тексте, — хмурится Дмитрий Дмитриевич.
— «Солнечный удар», — говорю я, — это рассказ Бунина.
— Вот именно. — Алина встает из-за стола. — Я ухожу. Спокойной ночи.
И действительно уходит. А мы остаемся. Дмитрий Дмитриевич делит ее кружочки на двоих, но интерес к игре пропадает.
— Трудно мне с ней.
Он еще хочет что-то сказать — не решается.
— Вы не смейтесь, Алеша. Я вам вопрос задам, можно?
— Пожалуйста, Дмитрий Дмитриевич.
Слышно, как Алина бьет комаров за стеной.
— У меня заскок, Алексей. Просто ум за разум какой-то... Только вы не смейтесь, хорошо?
— Хорошо, не буду.
— Я про затмение. Весь день вчера думал... Откуда оно берется?
— Что? Затмение? — Право, несообразительность Дмитрия Дмитриевича меня удивила. — Ну, как же, — говорю я, слегка шокированный, — это очень просто. Луна, Земля и Солнце выстраиваются в одну линию...
— Вот-вот, в одну линию... Тень, полутень... Я понимаю. Но тогда объясните мне, как месяц образуется? А? Как месяц-то получается?
— Какой месяц?
— Обыкновенный месяц на небе. Была луна… круглая. И вдруг месяц!
— Да вы что, Дмитрий Дмитриевич? Падает тень от Земли на Луну, вот вам и месяц.
— Согласен, что падает. А вы нарисуйте. Не получится.
Беру бумагу, рисую. Похоже, не получается.
— Подождите, сейчас получится.
Рисую.
— Луна, она, Алеша, за ночь по всему небосклону проходит. А месяц все тот же. Вы полагаете, луна тень земную отслеживает? Так, что ли?
— Нет… это не луна тень, а тень на луну…
— Подождите, вы не понимаете меня. Сосредоточьтесь. Луна ночью передвигается по небосклону? Или нет, не передвигается?
— Естественно, передвигается… Луна вращается вокруг Земли.
— Вот! Так что же, выходит, тень от Земли вокруг Земли вместе с Луной вращается?
— То есть как?
— Ну, если месяц это часть Луны, не заслоненная тенью от Земли, да?.. и если в течение ночи по мере его движения по небосклону он сохраняет свою форму, что это значит?.. значит, тень от Земли вместе с ним вокруг Земли вращается?
— С месяцем?
— Ну!
— По-вашему, Луна тень от Земли притягивает?
— А по-вашему?
— Тут должна быть какая-то компенсация.
— А когда месяц и солнце вместе на небе бывают? Вы видели такое, Алеша? Месяц и солнце?
— Месяц и солнце? Нет, не видел.
— Ну как же, ну утром часто... С одной стороны солнце светит, а с другой еще месяц виден... Бывает?
— Да, очень часто бывает.
— Откуда же тень от Земли берется? Если солнце и месяц вместе видны. Вон туда смотрю — солнце, туда — месяц!
— Тут, наверное, что-то отсвечивает...
— Господи, что вы говорите, Алеша?..
— Земля... луна...
— Тень-то откуда?
— Откуда?
— Вот она, загадка.
Сплю. Нет, еще не сплю, а лежу с открытыми глазами. Я вижу узкую полоску неба, недозадернутую занавеской. Там звезда. Крохотная колючая звезда, размазанная по стеклу. В стекло бьется мотылек. Наверху колобродит Алина. Я слышу ее шаги. Открывает окно. Не поддается рама. Только в седьмом и восьмом стихе глухой звук «т» используется восемь раз. Это придает фонетическую окраску центральному образу «звезды».
Такой же сад, и та же темнота,
И те же звезды в красоте нетленной.
Ночь, луна, земля, тень... Я что-то не понял. Я не понимаю, как образуется месяц. Что-то. Что-то очень, очень простое.

1985