Константин Латыфич

Песни Воды

Слова уст человеческих – глубокие воды.

(Притч 18, 4)

 

 

Песнь I 

 

Я – вода. Я – всесветная, равная

всему. И пыль – забытая, давняя       

в часах, чьё не слышно: тик-так,           

и лист, что стреляет в небесную

синь, скреплю я ошую, одесную

силу их, и держу равновесие так.

 

Я сильна. Если солью отмечена,

не рассыплюсь. Раны залечены

мной. Всем скорбящим – платок        

рябь, с ней печали не пленницы

глаз. Храню купола и мельницы

я – над собой, где садится нырок.

 

Я везде. Сбираясь в пригоршни

оставляю в них след и от пашни 

взборождённой сохой – на волах,

и в садах, где с красными – белые

яблоки, и где дожди а капелла и

с ветром – вторят эхом в Псалмах.

 

Я всегда. И в степи с легионами,

что к восходу шагают колоннами, –

катапульты на деревянных возах, –                                           

и вяжу я их всех  – с тою эпохою,                                

где следят за капустницей лёгкою

кто под Солнцем стоит на столпах.

 

Я разлита и в гласных дорических,

и в ледяных торосах арктических,

и в токкатах, чей звук ткёт облака.

В свирели для взморья  Эгейского,

с всплеском баса гиперборейского,

я смиренна, где Дева седлает Быка.

 

Я меняю всё – и ритм, направления

русел, ландшафт, спасаю от трения

камни, и если я застыну, то скользя

фигурист, со мной чокаясь полозом,

в пируэт тело закрутит, и с образом

его так совпадая, и упасть не грозя.

 

Я меняю всех. Медленно в тёмную

воронку стремясь так, что донную

стынь чуют стопы, но баттерфляй

потому и возможен, чтоб взлётами

стал богатым пловец – не тенётами

ему волны тогда, да и берег не край!

 

Я приму песок с глиной – взвесями

растворю, и укрою их с перстнями,

и амфорисками – едина им глубина,

и, как схлыну, чернеть антрацитами                                 

они могут, сжигая то, что Коцитами

сковано, чтоб темнела волос седина.

 

Я пустые углы найду, все трещины

найду, заполню их, словно вещими

снами – спальни царские и закуток

за буфетом и за кассой – на станции –

в узкой комнате, где традесканции,

расширяя ёё, чтоб возгорался восток.

 

Я узнаю в них не залпы, не дымное

поле, а за ним как сторону тыльную

ладони – себя, и переменчив поток,

что меняет равноденствие осеннее

на весеннее, до самого Воскресения

он всегда пересохшему горлу глоток.

 

Я законы храню. И на поверхности

они, и в глубине, точу для верности

их не спеша, бросая песком на песок,

для песчинки любой по отдельности,

и кристаллы в ней, не ведая лености

шьют материю: за лоскутом лоскуток.

 

Я хранима. Знаю, берегом каменным

успокоюсь, красноречием пламенным

когда стану больше, чем полнит исток.

У него я верю, что берегом глиняным

соберутся весь сор, вся тина, ил, и нем

будет – к переправе пароходный гудок.

 

 

 

Песнь II.

 

Соль моя – это средство от гордости

Чтоб стянула жестоко – до твёрдости

отражения, сковав их, но не навсегда.

Чтоб ожили, словно чащи солистами                                                           

птичьими, омыты донными, чистыми

родниками стали рощи, холмы, города.     

 

В городах, как на фотокарточке давней,            

что размыта, видно – хлопают ставней

во дворе под гитару. И глух стук мяча.

Он запущен ладонью так, что вольною

дугой над узкой тесьмой волейбольною

летит, чтобы достигнуть другого плеча.

 

Там в парадных светло, и размечены

все дороги мелками там, и встречены

пароходы все, и все лайнеры и поезда.

И когда счёт лет месяцами, неделями

завершен, то полны – не асфоделями,

но астрами зрачки, где Ледяная Звезда

 

вморозила: вишни в стакане, рыбные                             

косяки в Океанах, сейнеры и дымные

поля, где почернела от взгляда трава.

От того, что с учётною книжностью

были долго горды неподвижностью 

их в себе те, для кого светила – дрова.

 

Их холмы, что отмыты мной сызнова,

лишь страшат. Они знают, что истово

восходить на них – наказание, и вина

неизбежна и неискупима, что сытые

побеждают голодных, и что зарытые       

в землю не встанут. Потому крутизна.

 

склонов не нужна тем, кто равнинами

только доволен, кто лёгкие не гимнами

наполняет, а куплетами, и знает до ста

лишь счёт, и что молчит от соли треска.      

Что мешковиной, а не мёдом из вереска

пахнет тот папирус, где края нет у листа.

 

На холмах тех, что открою я, – гаммами

для них зазвучат грозовыми вигвамами                             

тучи, и смоют со щёк все обиды дожди.

И тогда моя соль  это до с отголосками

ля, и, после си, – даже свежими досками –

не заглушить их, и не сказать: подожди

 

тому, что вольётся под веки остывшие:

островкам, словно льдинам поплывшим,

где шаманят с утра электричек свистки,

где сомов и лещей оживляю я в русле Ра,

где не жжёт лицо, но хранит ореол костра

где под сгнившей соломой крепки ростки.

 

Где уже никогда не уходят за край Земли,

отряхнув футболку свою, что была в пыли,

и чей зрачок широко в телескоп слюдяной

лепестком раскрывается, и как цветок росу

собирает – блики на ребристой коре в лесу.

И кивают в ответ, кто лес называл тюрьмой.                        

 

Так врастают друга в друга кругами  и до

самых корней – лоза, которая в Туз Бордо

обращает свет, и аорта, что ткёт капилляр

и вену, намывая позвоночник, крепя ребро,

и так воздух держит, как на полотне Коро        

ветви растят стволы, и шьют к ним гектар, 

 

где костяк к костяку лежат в полный рост,

и щебет, который во тьме им заводит дрозд

слышат, как раньше над колыбелью песнь.

Только они мои волны толкают, и на весу

возле Ковша впадая – в медведя или лису..

Их и  коров – с луга заводят под свою сень.

 

И тогда соль падает в тело каждого, не губя

а храня его тем, что ведает оно, как теребя

ветер волосы, – при шторме бросает в дрожь.

И потому, чавкая в глине и хлюпая  по грязи,

узнало, что не только ими, как его ни срази,

а полем  станет, где зеленеет сорняк и рожь. 

 

3 июня 2016

К списку номеров журнала «ГРАФИТ» | К содержанию номера