Игорь Корниенко

Баба Яна, вывернутая наизнанку. Спящий среди моря. Рассказы

Foto 4

 

Родился в Баку (Азербайджан). Живет в Ангарске (Иркутская область). Лауреат городской конференции «Молодость. Творчество. Современность». Обладатель национальной премии России «Золотое перо Руси». Лауреат всероссийской премии имени В.П. Астафьева в номинации «Проза». Лауреат конкурса Игнатия Рождественского 2016 года в номинации «малая проза», Специального приза жюри, международного драматургического конкурса «Премьера 2010» за пьесу «Памятник Гитлеру». Многократный стипендиат министерства культуры РФ. Участник Форумов молодых писателей (2004-2012). Создатель артхаусных художественно-литературных проектов «Победить море» (Плоды битвы) и «Интеллектуальное порNo». Публиковался в журналах и альманахах: «Октябрь», «Дружба народов», «Москва», «День и ночь», «Смена», «Полдень XXI век»,»Байкал», «Зеленая лампа», газетах «Культура», «Литературная Россия», в коллективных сборниках «Новые писатели» и др. Автор книг «Победить море», «Игры в распятие». Член Русского ПЕН-центра.

 

 

БАБА ЯГА, ВЫВЕРНУТАЯ НАИЗНАНКУ

Рассказ

 

Все мы жертвы красоты.

И.К.

 

Всё начиналось как эксперимент, если я правильно поняла ваш вопрос. Для кого это грех, как говорится, а мы пробуем. Экспериментируем. Мы живем. Что? Что вы спросили? Как? Когда все только начиналось, нам было не больше двадцати пяти. Сейчас всем около тридцати, а кому и за тридцать. Лет. Хотя возраст и размер значения не имеют. Для нас важно было другое. Это можно назвать смыслом жизни. А лучше истиной. Только вот у всех истины свои, а для нас для всех истина была одна. Это как вероисповедание. Как… как откровение. Когда я узнала – я словно обрела спасение. Свет. Называйте, как хотите. Но я почувствовала… Я заново родилась. Вам, вам это знакомо? Второе рождение? Знаете, кто такие второрожденные? Это люди, пережившие смерть. Пускай будет клиническую. Я не люблю навязывать свое мнение. Это было не навязывание. Похоже, вы так ничего и… Нет, все, кто был в нашей, скажем так, компании, были частью целого. Никто, никого не держал, не принуждал, не, не калечил. Убивал?! Ну, вы даете! А вы убивали?.. Почему вы решили, что… Вам доставляет удовольствие меня перебивать? Тогда почему вы не даете мне… Словесный понос? Замечательно. Я ведь не арестована, так? Я вообще могу молчать тихо в тряпочку. Почему это? Не говорите загадками. Вы сказали, что если я всё расскажу вам, вы поможете Калоше с оформлением медицинской страховки, и что не будет никакого разбирательства, так? Вот именно. Я и говорю по делу. Это по трубам бежит, сами понимаете что. Вы не поймете всей глубины. Не достанете дна. Мы? Достали. Не все. Не все. Не могу сказать.

Почему только у Калоши? У меня был, есть муж. У Яги, Плесени, Шмары… Это не клички, это вторые имена, где-то даже истинные. Внутренние. Сокрытые. Имена другой стороны тебя. Твоего «я», если хотите. О, да – психология и иже с ней испортили человека. Убили кое-где.  Кое в чём.

От неё одни неприятности – устроил такой ответ?! Мы не сумасшедшие дуры, если на то пошло. Шмара... Вы, должно быть, уже все про некоторых из нас знаете, про университеты, диссертации, книги… Калоша писательница, и не женских романчиков. Читали? Прочтите, там есть, что почерпнуть, даже такому мужчине, как… Я не плохого мнения о мужчинах, извините, я плохого мнения о мире, который они создавали за столько тысяч лет без женщин. Хотя мы всегда были рядом и кроили его по-своему. Мы ждали, а кто ждет…

Почему только женщины? Среди нас в нашей компании был не один мужчина. Пед не был голубым, уж простите, наоборот, он в этом ощущал уродство и выражался этим. Вы многое не знаете, получается. Ещё одного мужчину? Лох. Я не знаю его настоящего имени. Многие не называли своих паспортных имен. Это было ни к чему. Это даже было неприемлемо среди нас. Не табу и не пункт конституции. Настоящее имя Калоши вы ведь знаете. Да и моё. Я знала немногих. Мне не нужно было, неинтересно. Мы собирались раскрывать сущность, нутро, а не копошиться на поверхности, которую видят все. Которая доступна всем. Поверхность, наша поверхность, ей всегда приходится меняться. Врать. Льстить. Запутывать. Продаваться. Предавать. Возжелать. Завидовать… Она не постоянна. Поверхность обманчива. А красивая поверхность тем более. Это маска. Куча масок. И только то, что внутри – истинно. Оно настоящее. Не поддельное. Не накрашенное. Не одетое…  Теперь вам стало ясно, от чего все мы избавлялись? Почему делали то, что делали. Кто-то смог, кто-то нет. Кто-то пошел дальше и дальше – к полному совершенству себя, ни как размалеванная картинка из журнала, а как личность… Душа? Можно и так. Только… Душа – это как-то уж очень тонко, нежно. Мы же добивались правды. Прямоты во всем. Были жестоки к себе, к своей поверхности. Обложки. Да, я про внешность. Тело. Вы правы. Красота, может, и спасет мир, но только тогда, когда познает свою вторую сторону. Темную. Страшную. Неприятную и отталкивающую. Вам нравится то, что вы видите сейчас перед собой? Спасибо. Понимаете, должно быть, что вы не первый мужчина, который мне это говорит. Вы видели всех нас? О, да. Крыса, к слову, была два года мисс красоты, а Гниду в «Плейбое» видели? Девушка марта! А как прекрасна Калоша! У неё не писательская внешность. Она, к слову в юности была лучшей моделью в области. А что я? Не смешите, я не самая-самая, хотя вам, мужчинам, наверное… Перебиваете?! Нет, мы не не любили свою красоту. Просто. Просто оглянитесь: большинство – не красиво. Более того… И знаете, как ощущает себя дурнушка, некрасивая, никому не могущая понравиться девушка? Откуда, конечно… Но, представляете?.. Вам ведь не понравится длинноносая, где-то прыщавая дева с костлявой грудью, в мешковатом свитере по колено, так? Вы обернетесь на высокую, скажем, длинноволосую брюнетку с французским маникюром, аппетитной грудью и попкой в короткой юбке. Обернетесь на такую, как… я, как Крыса, как Плесень, Яга, Вонь… Калоша. На такую, какой она была раньше, какой была ДО… Неужели не понятно? Вы, у меня нет сил с вами ра… Вот опять. Нет, не извиняю. Вы сейчас говорите с поверхностью. С телом, которое, уверена, желаете опробовать.  Краснеете? Вам идет. Не вы первый. Так вы не против? Можете не отвечать, итак всё понятно. А почему не та страшненькая, серенькая? Почему яркая и заметная? Тело? Формы?.. Красота убивает, поверьте. Вот мы и нашли друг друга. Не все красивые – глупы, тупы и так далее. Не всех заботят деньги, внешность, шмотки и реалити-шоу вперемешку с Голливудом… Не всех… Мы встретились против установленных правил. Десять красивых девушек вместе – это массовое побоище. А уж пятнадцать… Но… С нами этого не случилось. Нас объединила сила, и эта сила выше красоты. Никто не выцарапал сопернице глаза, никто не выпендривался, все родились заново. Может, в другое время, в другом месте и при других обстоятельствах мы и поплескали друг другу в личики серной кислотой, только не тогда, когда нас связала истина. Так легче объяснять, мне кажется. Может, это наше нутро звало нас, то, что сокрыто и может так и погибнуть?.. Это не красота. Красота не объединяет. Красота разлучает. Где вы видели двух красавиц-подруг? Да нигде, не брешите. У красоты не бывает друзей. Врагов – сколько угодно. Завистников и прочее, и прочее. Я о телесной красоте. Физической. Я про тело, вот про это, что все так хотят поиметь. Красоту всегда хочется иметь. Пороть. Драть. Увечить. Ломать. Извращать… Это вы ошибаетесь. Вы хотели быть красавцем-мужчиной? Когда-нибудь в жизни? В молодости? Вас дразнили, небось, в школе Рыжим, и вам не хотелось стать, к примеру, а-ля Бред Питт?.. Не лгите себе. Самое страшное – не признаваться самому себе. Я научилась быть перед собой честной, только когда открылась. Когда вывернула свою изнанку. Вас дразнили Рыжим? Золотком только родители называют. Мир любит издевательства. Люди любят причинять друг другу боль. Боль другого, как бальзам. И не говорите, что это не так. Строить из себя неизвестно что – это, между прочим, тоже привилегия людей. Животные честнее. Таракан?.. Не поняла?.. Ах, Рыжий таракан. Извините. Нет, извините, вам, должно быть, трудно пришлось в детстве. Вы нас тогда поймете. Понимаете?.. Красота не тяготила, наоборот, когда ты юн, она в удовольствие, в награду. Меня в школе любили все мальчишки и старшеклассники, я несколько раз избиралась королевой школы и на выпускном была королевой бала. Учитель по физкультуре признался в любви в 10-м классе, просил уехать с ним куда-то за Урал. Его посадили позже за совращение. Он и меня тискать пытался, только я уже тогда… Я много болтаю лишнего? Ох уж эти женщины, да?..

Вы задавайте вопросы. Как мы все встретились? Познакомились все случайно. Здесь виной всему случай. Он всегда всему виной. А всё начиналось как эксперимент.  Я говорила. Первыми были мы. Четверо.

Калоша, Яга, Перхоть и я. Перхоть первая и не выдержала. Сдалась. Красота её победила. Тело взяло верх. Вы читали рассказ «Работа над телом»? Его давным-давно мой хороший знакомый написал. Необыкновенный, скажу вам, писатель. Так вот, в том рассказе некий пастырь из некой секты пропагандирует культ тела. Все удовольствия при жизни должно получить тело. Тело – не душа. Душа позаботится о себе после смерти тела. Так, и никак иначе. Тело должно взять всё. И это было первое, что нас объединило. Рассказ. Мы все прочитали «Работу над телом». Рассказ стал толчком, своеобразным путеводителем. Главный герой «Работы…» не хотел жить телом, ради тела, он старался жить душой. Нутром, той внутренней красотой, что скрыта во всех нас. Финал, сами понимаете, не из фантастических. Хотя наша жизнь и полна фантастики. Реальность жестока и пафосна. В ней даже чудо окроплено кровью. И любовь, о которой все гудят, строится на трупах… Первое, что мы и решили – это поработать над телом. Не как в рассказе, мы придумали другой способ выражения. Как? Вырождения?.. Дурацкая шутка, уж извиняйте. Это в вас во всех. Нет, не только в милиционерах-полицаях, я про всех. Мужчин. Вырождение, как вы пошутили, не есть изменения. Самореализацию оставьте для сопливых девчонок с грязными подмышками. Мы тогда уже много чего из себя представляли. Пролистайте внимательней наши досье. На кого собрали. Тяжело было? Ещё бы – меня, вывернутую наизнанку, собака любимая не признала. Облаяла и чуть не покусала. Я даже запах изменила. Мне удалось. Сначала казалось невозможным, но когда так сильна тяга к истине. Вера. Невозможного нет. Уж поверьте. Мы с Калошей одни из первых начали выворачивать себя. Уродовать. Пожалуй, так будет понятней, да? Уродовать, и никак иначе. А как иначе разбудить внутреннюю красоту, не изменив внешний глянец обложки?.. Изуродовать себя оказалось нелегко.  Бритой головой, выбитыми зубами, грязной одеждой, горбом и прыщами сейчас никого не шокируешь. Сначала мы гримировали себя под монстров из фильмов ужасов Линча и прочих.  Приклеивали носы и уши. Делали горбы и старались ходить коряво. Но этим только пробуждали внутреннюю жалость к себе. Злобу. Недовольство… Мы не выворачивались полностью. Мы топтались на месте. Продолжая играть. Меняя декорации на более ужасные. Нутро продолжало биться внутри. Мы ещё более запутывались. Нас было пятнадцать, с парнями семнадцать, когда Калоша сделала ЭТО. Это было первого сентября. Шел дождь, если помните. У Калоши не получался финал ее «Последнего романа». Кстати, это правда её последняя книга. Её вам надо бы прочитать, много из неё узнаете про нас. Это последний роман тела и души. Некоторые сцены просто списаны с нас, с меня, с Яги… Мы шуткой называли себя клубом Баба Ёшек. А нам было даже очень смешно, зря вы так серьезны. Серьезны мы были в другом, разве непонятно?.. Как сказал барон Мюнхгаузен: «Все глупости на Земле совершаются именно с серьезным выражением  лица». Не уверена в дословности, но факт. Имена, которые себе выбирали, тоже выбирались на «ха-ха». Я поначалу хотела звать себя Гнидой. Вы не курите? Я, пожалуй, тоже не буду. Зачем смущать? Давно бросили? Я раз десять пыталась. С десятого класса. Вам, между прочим, идет рыжий цвет. Вы не такой и рыжий. Больше пшеничный. Выгорел волос? Возраст и размер… Повторенье необходимо. Во всем необходимо. Приходится повторяться, причем во многом. Жизнь – это череда повторений. Ой, и не говорите, жизнь – штука такая. Я уже подхожу к самому ответственному, не торопите. Вы и в постели так, извиняюсь? Так если вы не вопросов не задаете, не спрашиваете. Другое дело. Сейчас всё, как было, опишу. Она сделала это резко. Для всех нас неожиданно. Калоша сказала, что пора переходить от детской пищи к твердой – взрослой. Мы заигрались и никак не выберемся. Шалости приносят только больше боли и разочарований. Красота, покрытая «Дермаколом» и тряпьем, сделала невыносимым существование внутренней природы красоты. Игрушки – всё, что мы делали раньше. Так она сказала. Она сказала: «Да, мы появлялись на крутых вечеринках и тусовках трупными, болезненными пятнами, болячками в окружении блеска и шика. Да, мы пытались обедать в богатых модных ресторанах одетые, как последний бомж, и измазанные пеплом, а толку?.. Чего мы доказали себе (это самое главное)? Ничего». Нас гнали, в нас плевали. Мы начинали жалеть себя. Я говорила, первой сдалась Перхоть. Не смогла появиться уродкой перед любимым человеком… Калоша говорила всегда много и хорошо. Писательница. И делала всё очень и очень быстро. Решительно... Она, наверное, принесла скальпель с собой, не знаю. Калоша была чуток пьяна… ну не чуток… достаточно, чтобы боль не была так пронзительна и невыносима. Калоша чирканула сначала себя по губам… От уха к уху, да, вы правы. Я попыталась схватить её за руку, Крыса с Глистой тоже вскочили. Все протрезвели. Да, мы пили, отмечали первое сентября. Каждый праздник мы отмечали друг с другом. Вместе. Так. А потом Калоша полоснула себя по носу. Она отрезала себе кусок носа и щеки. Я схватила её за руку, Калоша спокойно, только слезы смешались с кровью на её лице, произнесла: «Ещё ухо, и на сегодня всё». Ухо мы позволили ей отрезать. А вы что предложили бы? Не надо, пожалуйста. Вот этого не надо. Мы же договаривались. Что? Парней тогда с нами не было. Пед уехал в столицу. Он, может, там и заделался заправским гомосексуалистом, не знаю. Не… не верю. Для него манерность – как самобичевание. Он раскрылся, только когда стал вести себя, как гей. А когда у него случился секс с каким-то грязным извращенцем… Он как на Голгофу шел тогда на встречу с этим гомиком… Я провожала его, и мы плакали, обнявшись. Рыдали как потерпевшие и не могли нарыдаться. Я уверена, он не хотел, но чтобы найти себя, найти в себе того, кто бьется внутри, кто истинен, он должен был… Для него СПИД был бы наградой. Достойным покаянием. Приобретением. Если красота так страшна – зачем такая красота нужна. Кому?.. Никакая это не замороченная философия, хватит, мы уже столько разговариваем, а вы всё никак не хотите врубиться. Я, к примеру уйду отсюда сейчас и сделаю себе три ноздри, волосатые руки с маникюрными ногтями, нацеплю горб, он мне идет, но это только пока… Пока. Когда же я буду готова, я  возьму молоток или пассатижи… Первое, что попадется под руку, и вскрою красоту. Освобожу. Её. Настоящую. Истинную. Божественную. Красоту. Бог – он ведь внутри. Так?.. Ну, что такое вы говорите?.. Какой культ, ага, секта… О чём вы?! Глупости. А кому нужна ваша красота?! Ответьте!.. Да, ваша?! Если это наша. Наша? Это пятнадцать красивых женщин, двое красивых мужчин, добровольно уродующих себя, устраивает ответ? Вы, вы, мне казалось сначала, поймете нас. Думаете, нас таких мало по всей Земле? Ошибаетесь. Уроды – это те, кто добровольно сдается перед телесной красотой. Это рабы тела. Проигравшие битву. Работа над телом продолжается. Это сродни искусству. Только не в удовольствиях изменится тело и пробудится душа – наоборот. Все это было до нас, не мы это придумали, и останется после…

Нам всем надо много работать над собой, согласитесь?! Нам всем надо совершенствоваться в чём-то. К чему-то идти. Стремиться. Истину ищут уже столько тысячелетий. А истина… Вы ерничаете, но, если на то пошло, то да – истина настолько ближе к скальпелю и молотку с пассатижами, чем вы можете себе представить. Когда моя собака бросилась на меня с лаем, а я стояла в дверях обоссанная, грязная, я трое суток просуществовала на городской свалке, я почувствовала её – ту запертую во мне красоту. Хрупкую, как паутинка. Сияющую, как росинка на рассвете. Чистую. Искреннюю… Я заплакала. Я была готова к тому, чтобы моя псина разорвала меня в клочья, только бы это ощущение, это прикосновение оставалось. Длилось и длилось… Вечно. Вечно. В… Вы поможете нам, Калоше? С медицинской страховкой, ну и чтобы врачи там… В «скорой» сказали… Поможете, как и договаривались?.. Да. Да. Пожалуй, я закурю, можно?.. И вы?! Может, вам не стоит?! Смотрите, как дрожит ваша сигарета. Это вас так мое маленькое повествование растрогало?..  Не обманывайте. Я вижу, что вы один из нас. Рыжий таракан. Неплохое второе имя, честно. Неплохое, согласитесь. Вы попробуйте произнести его много-много раз. Рыжий таракан. Рыжий таракан. Рыжий таракан… И то, что возникнет внутри вас, те воспоминания, которые нахлынут с берега детства, поведут вас по нужному пути. Это будет вашим компасом в дороге. Рыжий таракан. Рыжий таракан. Рыжий таракан… И рано или поздно Рыжий таракан приползет туда, где он, наконец, станет самим собой. Где он БУДЕТ. Будет самым красивым на Земле Рыжим тараканом.

 

 

СПЯЩИЙ СРЕДИ МОРЯ

Рассказ

 

У кого вой? У кого стон? У кого ссоры?

У кого горе? У кого раны без причины?

У кого багровые глаза?

                                           Притчи 23:29

 

Все смешал Гриха в доме семьи Желторотова. Впрочем, так было всю жизнь, сколько он себя помнит. А про дом и семью Желторотова… Не было никакого дома у Желторотова: пропил он свою квартиру еще в начале перестройки, и семью свою пропил, да и семьи никакой не было – кому нужен пьяница.

С Грихой же все было чуть иначе. Хотя… У пьяниц все одинаково. Все одно. Они даже похожи друг на друга. Со временем алкоголь все обезличивает. Стирает. Превращает в ничто. В ничто, за которым…

Грихой он стал уже и не помнит когда. Сначала его звали Григорием, а кто и Григорием Александровичем. Но это было так давно, что он забыл, когда именно. Может, вчера? Когда он все понамешал,  бухая с Желторотовым? А может, 20 лет назад? Когда? Когда он вроде бы работал журналистом в городской газете? Помнилось с трудом. Вернее сказать, даже и не помнилось. Так, всплывало изредка в сознании, в минутный промежуток до нового опохмела, и… Частенько, загнувшись над унитазом, видел картинки, эдакий калейдоскоп из трезвого прошлого, далекого прошлого. Он был неплохим журналистом, жил вместе с любимой женщиной по имени, э-э-э… Светлана на квартире её родителей. Работа ладилась, получал неплохо, да и выпивать-то, в общем-то, не шибко любил, так, баловался. Только с коллегами и только по выходным после верстки газеты. Потом научился опохмеляться. Вкусив похмелье, осознал истину. Истина в пробуждении. Все, мол, начинается с пробуждения. Уснувший – спит. Земля же просыпается солнцем. Человек – действительностью.

Похмелье… Свое первое похмелье и человека, научившего его опохмеляться, – вот что часто вспоминал он, будучи уже Грихой. И, чокаясь рюмками-стаканами за тот день и за здоровье того самого учителя, пил, пил и пил. С работы выгнали. Светлана, родив ему девочку, сбежала от пьянчуги. И Гриха взял комнату в общежитии.

Изредка пописывал в различные газетенки, брал аванс и тут же его пропивал. Раньше, лет в 25, он всем налево и направо трындычал, что может остановиться, «епо мать, я смогу всегда тормознуть». И добавлял: «Будь на то моя воля и воля Бога». В Бога, к слову сказать, Гриха не верил. И в себя, впрочем, тоже. Ещё в те далекие-предалекие времена Гриха говорил, что пьет, потому что ему нравится состояние похмелья и когда есть возможность раздавить ещё  пару баночек холодного пива. «Только не «Жигулевского», – констатировал он, – «Жигулевское» – эт только с водкой».

Когда долг за комнату в общежитии превышал тысячу рублей, Гриха подавался до мамки, живущей в деревне. Одинокая старушка молча выкладывала деньги, чтоб сынка не выгнали, и звала к себе:

– Хоть сытым будешь, в тепле да ухоженный. Ты посмотри, на кого стал похож, скелет. Небритый, немытый… Тьфу.

На что Гриха отвечал ей:

– Это же деревня, а я городской. Мне писать надо. Понимаешь, мать? Я журналист. Вот видишь…

И в сотый, миллионный раз он дрожащими руками лез в нагрудный карман пиджака и вытаскивал на свет божий вырезанные из газет скомканные, пожелтевшие свои статьи и заметки. С каким-то святым благоговением он раскладывал перед матушкой на столе замусоленные листы и, словно Псалтырь, зачитывал наиболее «хорошие», как он опять-таки говорил, места.

– А вот это, мам, воще шик-модерн, про мафию, нефть воровали…

И Гриха говорил, говорил… А старушка слушала и плакала. Провожала до вокзала, подавала сумки с продуктами в электричку и наказывала, чтоб не пил больше. Гриха обещал: «Вот те крест», – и напивался тут же, в вагоне.

А сколько раз его забирали милиционеры, а сколько били, а сколько он пооблазил  на корточках метров – не одну сотню, а сколько перенюхал туалетов и вытрезвителей, сколько, сколько, сколько…

Первое отравление и двенадцатичасовую непрекращающуюся рвоту он тоже запомнил навсегда. Это было в 26. Время же поджимает все, а для пьяницы время вообще неощутимо. Оно чудовищно, когда наливаешь стакан водки в пятницу вечером, а просыпаешься в понедельник утром под насмехающийся звон будильника с кошмарным осознанием произошедшего: пора на работу.

Потом же, когда такие пьяные дни превращаются в недели, и уже не новы отравления и даже экзотичное созерцание радужных переливов в ведре, куда тебя только что стошнило, ты забываешь и про первое отравление тоже. Гриху забрала машина «скорой помощи» прямо из туалета, его рвало кровью, он валялся мокрый от собственных испражнений, его трясло, глаза закатились, а когда ртом пошла пена…

После больницы Гриха, «честное пионерское», обходил все пивные лотки и киоски. «Видит Бог, не заглядывал даже», – рассказывал он месяц спустя в так называемом доме Желторотова, в маленькой тщедушной комнатенке на подселении. Сначала пили портвейн «Три семерки», потом сообразили на водочку подешевле, дальше в дело пошел спирт от тети Шуры из 117-й комнаты. Закусывали чем попало. Гриха провалился в несознанку первый, лег на пол у стола и уснул. Желторотов решил допить, что осталось, и поэтому увидел, как рубашка Грихи, желтого цвета в синюю клетку, вмиг пропиталась кровью. Сначала закричал Желторотов, следом за ним…

Гриха был еще пьян. Боль резко обожгла спину, потом еще один жуткий, разрывающий кожу и мясо до кости, удар. Его будто хлестали ремнями, нет – плетьми. Плетьми с чем-то острым, пронзающим… Он катался по полу, заливая его кровью, и ничего не понимал. Желторотов, забившись в угол, плакал. Через час с трудом, ох, с каким трудом, поднявшись на ноги, Гриха, трезвый, как никогда, попросил всё еще хмельного собутыльника помочь ему.

– Кто это был? – спросил Гриха?

– Где? – голос Желторотова дрожал.

– Ты чё, падла?! Кто отдубасил меня по спине?! – он расстегнул пуговицы на рубашке, снял её и...

– Она целая, – прошептал Желторотов, – а ты говоришь, кто? Кто, кто? Ты сам. Лежал, спал и бац – кровь как хлестанет. Я не верю глазам, а ты спишь, храпишь, а тут кровь. Ёшь ты вошь. Мамой клянусь. Я охренел.

– Но... Как так? – Гриха разглядывал насквозь пропитанную кровью рубашку и не знал, что делать. «Целая».

Рубашка была целой, да, а вот спина мужчины до костей исполосована. Широкие рваные рубцы сплошняком покрывали спину, шею и часть ягодиц. Кровь из ран больше не шла. Раны-полоски стали похожи на недавно зажившие рубцы.

Обмывшись с Божьей помощью, Гриха попросил Желторотова: «Разливай».

– Больно? – спросил тот.

– Не знаю, – ответил Гриха и прямо из горла допил остатки спирта.

– Правильно, быстрей заживет, – поддакнул собутыльник.

И снова неделя пьянки. Гриха показывал спину всем своим старым и только скорифанившимся «компаньонам»; те, как один, проставлялись. Желторотов рассказывал, красочно рассказывал, привирал. А понасочиняла «сладкая парочка» такого... Здесь и мафия, и сумасшедшая с граблями, и дикий медведь, и инопланетяне, и... Забывая, что сочиняли, повторялись, заикались, опохмелялись, напивались...

Когда и как Гриха оказался дома, он не помнит. Через неделю ли после происшедшего? Через месяц? Голова трещала, всё тело трещало, тряслось... Его стошнило прямо на себя. Он попробовал подняться, запутался в собственных ногах, упал, пополз к «любимому» ведру. Его снова стошнило. На висках застыли бисеринки пота. Пот тек по всему телу, похоже, он даже обмочился. Под глазом – синяк. Гриха был одет все в ту же рубашку в синюю клетку и в трусы. Согнувшись над ведром, мужчина почувствовал, как вместе с рвотной массой, из него выходящей, в него входит новое ощущение. Вот только он не может понять, какое. А потом резко раз – и всё. Руки будто отрубили. Он загремел головой в ведро. Упал, попытался подняться, но руки... Гриха повернул голову и посмотрел сначала на правую руку. В запястье была сквозная рана. Он видел сквозь неё пол. Повернул голову и... Через дыру в левом запястье пьяница разглядел кусок стены в обоях.

– Как?.. – выдавил он.

Из рваных отверстий в запястьях по рукам и на пол медленно и как-то величественно вытекала кровь. Боль горячей волной прошла по телу, стала тупой, ноющей, потом и вовсе исчезла. Или ему это только показалось? Он поднял руки, поднес к глазам...

– Они настоящие, – произнес мужчина и вернулся на пол в бессознательном состоянии.

Утро не заставило себя ждать. Проспав без малого двадцать шесть часов, Гриха очухался. Во рту «нагажено», но чувствует он себя вполне. На запястьях остались лишь рубцы с толстой коркой тромба. Пошевелил пальцами. Шевелятся. Умылся, наслаждаясь непривычным ощущением воды в распят... Он взглянул на себя в зеркало. Худое небритое лицо, толстый «а-ля алкаш» нос и глаза – такие серьезные, глубокие, мудрые, будто не его. Когда он видел у себя такие глаза? Разве что в далеком трезвом прошлом? Когда читал Сэлинджера с Кафкой и спешил на свидание к Светке, разрываясь между написанием статьи о наводнении и покупкой цветов для любимой? Когда?

На руки старался не смотреть. Гриха знал, что это такое, что это с ним происходит.

«Но почему я? – размышлял он со стаканом воды на табурете у окна,– насколько мне известно, стигматы появляются только у сильно верующих людей, святых. Я к таковым ни в глаз, ни в бровь. Я и не верующий. Даже богохульник, еп-ти. Почему мне? Почему я? А может, может, это какое-то чертово знамение перед концом света? А? Кто знает, к чему алкоголику стигматы Христа? Эт как собаке пятая нога или… Может это, это только для меня? Меня, и больше ни для кого? Нет, лучше не думать. Выпить. Мне надо выпить. Хоть чуть, и всё. Чуть-чуть. И забыться. Забыть. Дурь это». Он так и сделал. Не перевязав запястья, не боясь заражения, вышел из общаги и под мелким апрельским дождем поспешил к собутыльнику. А что делать, все мы в чем-то злоупотребляем.

Желторотова похоронили вчера. Это было как удар в пах. «Как?» – спросил Гриха. «Да пить надо больше», – прорычала женщина, делившая с Желторотовым квартиру, и, сплюнув Грихе под ноги, захлопнула со всей силы дверь. Гриха честно заплакал. Горько было и страшно. Дошел до киоска на рынке, взял там по дешевке спирта и, напрочь забыв о стигматах, напился в этот вечер до пожелтения. Вспоминал Желторотова, плакал в одиночестве, жалел его, жалел себя, пытался заглянуть в свое прошлое, будущее – да пусто было и там, и там. Только пьяный угар и больное похмелье. Как уснул, не помнил. Или это не был привычный алкогольный сон? Тем не менее, Гриха увидел скалистую пустошь. Он даже почувствовал на своем лице жар ветра – ветра чужой страны. И чужой голос что-то сказал ему, и он понял и ответил. Ответил на чужом языке. Но он знал, что сказал. Он сказал: «Будешь со мной в раю». Он смотрел чужими глазами. Он знал это место. Лобное место. Место, где распяли…

Гриха пришел в себя и понял, что произойдет дальше. Дальше ему начнут пробивать гвоздями ноги. Все еще пьяный поздней ночью, шатаясь, спотыкаясь, побежал к вокзалу, побежал к матери. Там на вокзале, прижимая друг к другу ноги в дырявых ботинках, он молил Бога об одном: «Только не сейчас, только не сейчас».

Подошла первая пятичасовая электричка. Сегодня он на последние копейки купил даже билет. Он боялся. Чего? Сел у окна на одиночное место и задремал. Проснулся у самой конечной станции. До матушки оставалось всего ничего – километр пешком. Поднялся и увидел испуганный взгляд контролерши:

– Мужчина, вас избили?

– Нет. А?...

– У вас все лицо в крови.

И Гриха понял. Размазывая ленты крови по лицу, марая ладони, не замечая ничего вокруг, он побежал. Оттолкнув контролершу, побежал в ночь. А шипы тернового венца проникали все дальше и глубже в голову с неистовым желанием пронзить мозг.

В дом к матери его принес сосед Витя-Трактор. Он нашел его у калитки – Гриха был пьян. Мужчина внес худого сына бабы Поли на руках, как сломанную куклу, и положил на лавку.

– Его надо растереть водкой, – засуетилась разбуженная старушка.

– И остограммить. Поди, угорел с похмелюги, вон как разит – не продохнуть, – посоветовал сосед.

– А кровь-то, батюшки…

– Поди, о камень башкой тюкнулся, не беда.

А когда начали растирать раздетого до трусов Гриху, тут-то его ступни и закровоточили. В бреду, как ошалевший, кричал мужчина, а мать его успокаивала, святой водой брызгала. Ноги обмыла. Все раны перекисью обработала – на ногах, на руках, на спине, на лбу.

Остограммившись пару раз, Витя-Трактор пошел восвояси, обещал «попозжа зайти попроведать». Гриха же спал, как убитый, три дня и три ночи. На четвертые сутки проснулся и не смог встать.

– Христовы отметины, – тихо сказала мать.

– А ты откуда знаешь?

– Так видно ж. Только вот, – старушка замолчала…

– Что только вот?

– Только вот пятой раны нет.

– А что, нужна?

– Да может, и не нужна.

– Зачем вообще мне все это?

– На то Бога воля, кому тело Христово давать. Вот Павел, к примеру, после распятия Христа обрел раны его как доказательство, мол, разделяю тело Христово.

– О чем ты говоришь, ма? Все уже знают – это психическое. Это не чудо. НЕ ЧУ-ДО. Отстань.

– Ты только не пей, сынок, Бог этого не любит. И Иисус не пил.

– Бог много чего не любит. А коль Иисус не пил, при чем тут я, а?

– А ты не пей, мало ли что. У тебя это ведь по пьяни случается, да?

Гриха задумался: «И правда, только по пьяни».

– Не буду я пить, клянусь тебе. Если только по праздникам – и то бражечки. И в город не вернусь, с тобой жить останусь, тебе помогать. Корову, нет, свинью лучше купим. А я если что – и здесь писать смогу. Книгу буду писать.

– Каку книгу? Про что? – почему-то удивилась мать.

– Да хоть про что – про Христа, например, или нет – про алкоголика-стигмата. А, чем не сюжетец?

Довольные и счастливые, отправились они на кухню чаевничать. И все бы ничего, да только на месяц хватило Гриху. Вроде и по огороду помогал, и на самогон не смотрел, и книгу писать начал. Дописал до того самого места, когда алкоголик вдруг с невесть откуда открывшимися стигматами приехал к матери, и… Стоп. Ни мысли, ни слова: застопорилось что-то, забуксовало и заглохло. Что дальше? Гриха не знал.

Промучился за письменным столом ночь, другую, поизмял не один десяток листов – ничего. С рассветом пробрался в мамкин погреб, нашел бутыль с самогонкой. Набрал полную алюминиевую кружку, вернулся за стол и, задержав дыхание, жахнул все, что было, залпом. Копье римлянина вонзилось под сердце в то же мгновение. Он был без майки и четко разглядел, как распустилась на левой груди алой розой рана-стигма. Распустилась и… зацвела. Красной стрелой побежала кровь по впалой груди к животу. Острое копье, словно обломившись, застряло там, в сердце, пустило корни. Сердце не сопротивлялось. Опаленное градусом самогонки, оно сжалось в комочек, попыталось спрятаться, укрыться – да некуда. Гриха закричал. Губы раздвинулись, и из уголков рта вытекла капелька крови. Мужчина рухнул на белые листы недописанной книги, а стол рухнул под ним.

– Гриша! – это была мать. Она вбежала к нему в комнату в одной ночнушке и тут же бросилась к сыну. Сын умирал. Мать перевернула его на спину, прижала к себе, запричитала, захлебываясь слезами.

– Сынуля, сынок, Гришечка! Ну зачем ты так? – она пнула что есть силы алюминиевую кружку, и та, разбрызгивая остатки горючей жидкости, звонко отлетела под кровать. – Гришечка, сынок, не уходи от мамы, не оставляй ее одну! Сынок! Почему? Господи, почему?! Почему?! Сына, сына, ну… Сына, щас, постой, – она положила его на пол, подбежала к стене, сорвала с нее керамическое распятье, вернулась. Гриха, будто ожив, громко произнес:

– Или, или! Лама савахфани? (1)

Мать-старушка, не обращая на слова внимания, снова подняла его, прижала к груди, запачкалась в сыночкиной крови:

– Не уходи, не оставляй меня, Гриша. Сына, на вот крест. Крест, он должен спасти, на вот.

Она прижала распятие к груди, но сын замотал головой.

– Нет, – выдавил он.

– Нет? – сквозь рыдания произнесла мать и уронила распятие на пол, в кровь. – Нет? Тогда что, скажи, что? Что тебя спасет, что тебе надо? Что ты, сыночек, хочешь? – спросила она.

И он ответил:

– Водки.

 

 

БРУКСИЗМ

Рассказ

 

 «А Я говорю вам…»

         Иисус Христос

 

Они не разговаривают со мной. Наверное, их просто нет. Это выдумка. Мои фантазии. Я придумываю их. Как и придумываю каждый раз нового себя. Вчера я был мальчиком из трущоб. Я бродил по своему пространству, разглядывая мусор под ногами. Пинал пустые консервные банки. Вслушивался в песни бездомных, как и я, котов. Поют эти дохлые, облезлые создания без ушей и хвостов одну песню. Все без разбора. Всегда. Песнь голода. Мою песнь. У них то же пространство, что и у меня. Приходится делить его ещё с парочкой безумных бомжей и воронами-гастролерами.

У нас нет дома. Мы родились здесь в своем пространстве. Так и живём. Все так живут. У всех на это свои причины. Свои обстоятельства. Об этом молчок. Только пожухлая листва болтлива в непогоду и дождь, враг бездомных. Шумит и шуршит. А коты всё поют и поют. Порой подпеваю. Живот человека, живот кошки – одна песня. Холод лишает голоса. Мороз убивает. В такое нелегкое время забираюсь в самый дальний угол, там теплее, и пытаюсь уснуть. Во сне ты можешь согреться, потому что можешь стать полярным медведем. Или его шкурой. Во сне ты можешь не стать…

 

Они не показывают своих лиц. Есть ли они у них? Даже ушей не видно. Мы все здесь без лиц. У котов морды – и те без ушей. Слышать – вредно. Можно услышать правду. Правда всегда под запретом. Видеть разрешено, потому что глазам верить нельзя. Всё может быть иллюзией. Галлюцинацией.

Выдумкой.

Чтобы слышать, попросил у них диктофон. Долго ждал. Разрешили. Решили, я стану откровенничать с механической штукой «made in China». 

А я хочу просто услышать. Они шепчутся. Порой и котам есть о чем шептаться. Все что-то скрывают. Все. Всё. Даже от самих себя скрываем. Шепчемся и боимся быть услышанными. Для этого и нужна эта китайская безделушка. Чтобы услышать их. Услышать себя.

Истинного себя. Не придуманного.

У выдумок свои плюсы. Ты никогда не одинок. У меня всегда гости, и вчера были, и сегодня. Вчера я долго разговаривал со старой, во всех смыслах слова, знакомой. Поэтессой. Она читала стихи. Запомнилось вот это:

 

– Жри моего нациста

Сердцем своим,

Зубами.

Кровь леденея стынет

В чаше чужих раскаяний.

В чаше приправлено солью

Блюдо из страха с детством.

Помнишь, как ты играла

В классики прошлым летом?

 

Она читала это громко, выпучив глаза и уставившись в одну точку. Куда-то наверх. В пустоту:

 

– Жри моего нациста

Правильно, смело,

Тонко.

И не шепчи, что знала

Как убивать тихонько.

 

Тут она кашлянула и быстро протараторила:

– Можно заменить «тихонько» на «не громко». Так и сделаю. Наверное. Ни в чём сейчас нельзя быть уверенным. И дальше:

 

– Чтобы никто не слышал,

Чтобы никто не просёк

Как ты цевье подняла,

Как наточила нож.

Жри моего нациста

Маме оставь кусочек,

Папе,

Ещё соседям,

И не забудь про кошек.

Людям нужней незнанье

Верность нужней собаки

Ты говорила:

– Рано нам говорить про наше.

Жри моего нациста…

 

Она выдохнула:

– И дальше небольшой повтор начала. Обожаю, когда начало повторяется в конце. Как бы соблюдая некую цикличность в природе. В природе ведь всё подвержено циклу. 

Поэтессу эту звали Коко де Бис. Псевдоним.

– Сама придумала ещё в юности. Превосходно, не правда ли?..

Я соглашался. Всегда соглашаться в этой жизни, значит выигрывать. Побеждать. Люди от возвышенного, все эти поэто-художники, любят, когда с ними соглашаются. Когда им льстят. В каждом из нас живет нацист. Поэтому нам есть, что в себе задавить, сожрать. Она предложила записать её голос на пленку. Отказал. Есть вещи и поважнее. Обиделась:

– Это в вас нацист говорит.

Согласился.

 

Они оставляют предметы на моем столе. Предметы из прошлого. Вещи. Ощупывая их, пытаюсь вспомнить. Мяч красный в белый горошек. Детская площадка перед домом. Зной. Качели – черная покрышка на цепях. В песочнице вечные дети с не истлевающими пластмассовыми лопатками и граблями. Разбросанный конструктор. Деревянные кубики с буквами. Б.Е.С.К.О.Н.Е.Ч.Н.О.С.Т.Ь.  И страшно, что так будет всегда. Тебя не будет, а это всё будет. Останется. Без тебя.

Красный мяч обозначил начало жизни кровавым следом. Отпечатком. Сначала я разбил им окно в доме поселкового авторитета, за что папа разбил лицо мне. И поскакал мяч, оставляя кляксу за кляксой. Разметка моего существования. Моей заранее известно проигранной войны.

Бусы – десяток красных мини мячей. Жена. Любовница. Сестра. Подруга. Кто?.. Пространство ограничивает не только действия. Память мечется из угла в угол. Не вспомнить. Лебединая шея. Чёрное декольте. Пьяные голоса. Выпирающая похоть. Голые, разодранные ляжки. Кровь. Кровь отрезвляет.

Записка. Лист в полоску с трудом разборчивый почерк.

«Ты свинья! Порть свою жизнь! Мучай себя!»

Ещё она не любила кошек.

Говорила – все кошки предатели  и бросала в них камни.

То было время разбрасывать камни. Теперь время собирать.

Здесь в моем пространстве тяжело следить за временем. Оно не ощутимо. Приходится самому становиться временем. Часами. Захочу, будет полночь.

Или щелчок пальцами и взойдет солнце.

Включаю диктофон перед сном. Они смелей, когда я в лапах Морфея. Они шепчутся.

Я научился извлекать голоса из тишины. Слова. Некоторые слова были мне не знакомы. Позитивный эдипов комплекс, ещё как-то понятно, объяснимо.

Но что означает: регрессия и амбивалентность по отношению к родительским фигурам и их интроектам? И причём здесь сигнальная тревога? Слова, слова, слова. Было что-то ещё за словами. Слова это ведь не просто буквы. Это код. Шифр познания себя. Его… Всё что удалось разобрать, записываю в блокнот. Чаще в тишине лишь звуки. Страшные звуки. Плачь.

Откуда взялся этот маленький ребенок здесь? Этот мальчик? Он хнычет. Сначала. Потом плачет. Скулит. Не выношу этого. Выключаю приятеля «made in China».  Слёзы побег от реальности. Только сколько нужно слез, чтобы укрыться за ними как дождем от действительности? Опять вопросы. Слова. Понятные. Незнакомые. Слова.

Депривация. Порог. Расщепление. Не прощение. Вытеснение. Сублимация. Анализ. Презрение или прозрение. Цензор. Зависимость. Поведенческое. Заторможенность. Либидное инфантильное. Принцип. Инсайт. Дневные остатки…

За словами жизнь. Тайная. Моя и не моя одновременно. Тёмная половина. В этих словах я неизвестный Человек сокрытый. То, что между строк. За словами…

 

Они боятся Гитлера. Гитлер это хаос. Я – Гитлер. Они – система. Всё есть система. И только в моем пространстве нет ей места. Логика здесь отсутствует. Кроличья нора. Коты и кролики.  Расшифрованные записи ещё более запутанные и не ясны. Шифр в шифре. Язык котов и кроликов. Звериный язык.

Белое на белом. Гитлер любил свою собаку, потому что она видела его сны. Он это знал. Один сон на двоих – не это ли наивысшая точка смысла жизни?.. Любовь в единстве. Любовь и есть единство.

Приснились воздушные шары. Ненавижу шары с детства. Они пугают. Ощущение взорвавшегося шарика на губах. Вкус резины и слёз. Губы помнят. Глаза, лицо… Пустота полна боли. БАХ. Тогда всем смешно, а тебе обидно до кровавого отпечатка ногтей на ладонях, до мокрых трусов. Воздушные шары полны унижения и предательства. И во сне я вижу их, снова и снова. Мне около десяти, я один на земле, где вместо неба шары. Неба нет. Облаков нет. Шары. Красные, желтые, синие, черные… Мгновенье – и разноцветное «небо» падает на меня.

Скрывает. Взрывается. Красные вспышки. Желтые, синие… Цветопреставление. Радужный Армагеддон. Кричу. До разрыва легких. До визга. Писка. Скулежа. Скулю. Скулю. Скулю… Ах, нет, это моя собака. Моя Блонди скулит. Она тоже боится. Немецкие овчарки как никто знают, что такое страх… Блонди боится. Когда шары взрываются. И с этим невозможно бороться. Это не её борьба. Она моя. Борьба.

Mein kampf. Здорово проснуться Гитлером. Тогда они перестают даже шептаться. Гитлеру можно всё. Плюнуть в эти безликие морды. Потребовать объяснений. Хлеба и зрелищ, наконец. Они подчиняются. Они проигравшие.

– И кто вы такие вообще?..

Ответ один – молчание.

– Вы мой вымысел?

Ответ тот же.

– Я болен? Я в психушке? В тюрьме? Что это за место? Здесь курят? Можно материться, бля? Это планета Земля? Марс? Я живой? Я в аду?..

Молчание способно убить. Гитлер не исключение.

Падаю лицом в белоснежную утробу кровати.

– Здесь можно кричать?!

Кричу.

За молчанием будущее. Молчанье – будущее слов, по Бродскому. По мне так лучше смерть, чем тишина. Поэтому кричу. Притихли коты. Пространство наполнилось криком и в целях самосохранения (чтобы не повторять участь воздушного шарика) увеличилось. Все Вселенные расширяются, так ведь?!

 

Они должны иметь имена. Всё живое имеет имя. Только как назвать безликое? Все на одно лицо. Без лица. Имя им легион?.. Потому что их много…  Этих около двух тысяч. Это стадо свиней, что пасутся рядом. Я позволил демонам войти в животных. Одержимый мужчина, крестьянин, тощий и израненный, когда сущности начали покидать его тело, забился в диких конвульсиях. Слюни. Пена. Кровь. Моча. Гной. Я не мог на это смотреть. А свиньи, свиньи подняли такой визг, что взорвал небо. В клочья. Вдребезги.  Стадо бросилось в пропасть, в море. Море свиней.

То, что не имеет имя, не может существовать. Быть. Жить. У свиней есть клички. У котов…

– Как меня зовут? –  спрашиваю.

Знаю, у меня есть имя и фамилия. Я произносил их больше миллиона раз. Всё пространство пропитано моим именем. Мною. Меня зовут…

– Доктор Фрейд. Не узнаете меня?

Думаю: «Господи, боже мой, опять он». Произношу:

– Узнаю, узнаю. Опять интересный сон?

– Как вы догадались?

– У вас ширинка расстегнута. Ха-ха. По всей видимости, очень познавательный сон? Снова шляпы? Зубы? Брёвна?..

– Я просто торопился вам его рассказать.

– Всего лишь?.. Жаль, я уже было начал думать… Впрочем, не стоит. Начинайте.

Он тяжело дышит, над верхней губой испарина, пальцы рук мелко дрожат. Он начинает:

– Большой двор, на котором сжигаются трупы. Говорю: «Я уйду, я не могу на это смотреть». Затем встречаю двух мальчиков из мясной лавки, спрашиваю: «Ну что, было вкусно?» – один отвечает: «Ну, не особенно. Как будто это было человеческое мясо».

 

Они принесли книги. Страницы с нужными словами вырваны. Нашел одно. «Парапраксия. Ошибочное действие, вызванное вмешательством какого-либо бессознательного желания, конфликта, потока мыслей. Оговорки и описки – классические парапраксии».

LinguaIapsaverumdicitОговорки выдают правду.

Хотя и это может быть неправдой. Сейчас и в книгах нет истины. Деньги, и в любой энциклопедии появится любое объяснение. Твоё, как ты хочешь, как желаешь. Только заплати.

Я хочу, чтобы Клеопатра оказалась мужчиной. Сколько это стоит? Башляю. Всё отдам… И почку, и сердце, и душу, только бы во всех книгах Клеопатра болтала своим мужским достоинством. На радость Цезарю и Антонию. Ха-ха… 

Пускай все женщины станут развратными, доступными сучками, а у мужиков будет один зуб и 33 члена. Хе-хе. Вот только мешок с яичками куда деть?..

Плачу за то, чтобы мамы жили вечно. Мама – это единственное что у нас остается. Что всегда с нами…

От мыслей болит дико голова. Мысли убийцы. Мои убийцы, сколько вас?.. Придумываю новый день. Новых их. Нового себя. Взять и придумать свою смерть. А что, есть выдуманная жизнь? Самая настоящая смерть… 

Придумать другого себя. Наговорить это на диктофон и прокручивать каждый раз. Чтобы помнить. Чтобы слышать. Знать. Действовать.

Забывать легче. Не помнить – благость. Дуракам везет. Они не помнят об ответственности. Я дурак. Вечный дурак. Сделайте мне укол. Лоботомию. Вместо мозгов опилки. Как в игрушках из детства. У меня был медвежонок без глаз и с оторванной лапой. Классический вариант. Папа любил стрелять в моего плюшевого друга из самопального пугача. Всё тело мишки было прострелено насквозь. И эти раны не затягивались. Не заживали. Вечные раны. Напоминания. Чтобы помнил? Забыться. Напиться самый лучший способ. Алкоголь лекарство от памяти. От жизни. Панацея. Амброзия. Пьяница ближе к Богу. Пьяница творит жизнь. Да он и есть бог. И море по колено… Шатает… Люблю мешать. Пиво с водкой. Вино только после пива. Коньяк. Ликер. Настойка. Перцовка. О да, перцовка. Обжигающая. Очищающая. Живая вода. Катарсис. И силою её и крепостью мы исцелились… Ха. Они боятся меня пьяного. Боятся ещё больше чем Гитлера. Пьяный я страшней Адольфа. Способный на всё. Богохульство. Ложь. Прелюбодеяние. Воровство. Убийство…

Что там дальше?.. Инцест? Убийство родителей?.. Спасает тошнота. Одна мысль в карусели пьяных мыслей. Добраться до унитаза и выпустить из себя это. Зло. Вывернуться наизнанку. Спастись.

И как заведенный:

– Блевать, блевать, блевать…

А потом не помнить ничего. Ни-че-го. И только предательская запись диктофона напоминанием из прошлого стучит в больной мозг. Хрипом. Плачем. Стоном.

/Выкл/.

 

Они оставили дверь приоткрытой. Дверь в другое пространство. Разглядел там другую жизнь (не жизнь?). Специально не закрыли дверь, чтобы я понял, что существует иная жизнь и куча других жизней. Не только моя. Не такая как моя. Другая. Другие. Стоит только сделать шаг. Выйти. И начать жить другой жизнью. Стоит только начать…

Отвернулся. Бездомный. Потерянный. Если мама и сегодня не придет. Не заберет… Стану сам своей мамой. Приду. Обниму себя. Мамой. Пожалею. Скажу: «Люблю, заберу, не оставлю, не покину». На голове у меня красный платок с золотыми кистями. Добрый взгляд усталых глаз. Нежные руки. Ладони пахнут мятой. Дыхание горячее, родное. Моё. Запах пробуждает воспоминания. Возвращает назад. Где дом, где сад, где жизнь… Детство – это время не подвластное смерти. Вечность.

– Я пришла за тобой сынок, – говорит мама, – пойдём.

Её голос лекарство.

– Ты долго ждал. Долго был один. Теперь я пришла. Вернулась. Мы вместе. Навсегда, – Берет мою ладонь. Целует. Прижимает к груди. К сердцу. Мама. И мы сливаемся. Становимся единым целым. Одним. Одной большой и вечной. Бесконечной. МАМОЙ!

 

Они могут быть и ангелами. Почему нет? А всё это действие происходит на небесах. Небесное пространство. Я, получается, кто? Человек? Или Бог?..

«Made in China» приходит на помощь. В бессвязных записях раз за разом наталкиваюсь на это слово – Бог. Я разговариваю во сне. Во сне я молюсь. В реальности даже «аминь» слово не произношу. Во сне же, только и различимо молитвенное бормотание. И это слово. Одно только слово. Всегда.

От мысли быть богом не откажешься. Если я Бог. Они ангелы. То где тогда люди?.. Ау?.. На небе нет места человеку. Котам и кроликам лишь… Красным мячом солнце. Солнце – лампа. Красный – опасность. Почему кровь красная? Хочу синюю кровь. Зеленую. Я заплачу. Любую цену. Называйте?!

Сравнивал записи. Диктофон и блокнот. Кто-то лжет. Из микрофона слышу стоны, скрежет, хрип, всхлипы, плач… В блокноте читаю: «Опять никого. Один. Как и вчера, и позавчера, и сотни, и тысячи дней назад. Один. Ни-ко-го».

Кто тогда плачет? Кто мечется в моём пространстве, рядом со мной? Кто бормочет и скрипит зубами? Зовет маму и молит о спасении, кто?..

Я начинаю знать, что ничего не знаю.

Коты со своими песнями… Кто подскажет?.. Прокручиваю все записи. Запись за записью.

Голос поэтессы Коко де Бис. Тонкий, картавый, писклявый:

 

«Я пью.

Я курю.

Я тебя не люблю.

По избитым до крови сюжетам

Ухожу.

Погублю.

Не найду.

Испишу.

Испишусь до утра

До скелета».

 

 

Кто?

«Произошло чудо: вы нашли меня среди многих миллионов людей». А, это Гитлер, это его голос.

Где же тогда я? Как найти себя среди всех этих голосов?

«Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят». Христос этот голос нельзя не узнать. Голос полный света. Голос солнца. Веры. Надежды.

Запись за записью. Терзая диктофон перемотками…

В поисках своего голоса. Прошу. Ищу. Стучу…

«Бывают сновидения о местностях и ландшафтах, о которых спящий ещё в самом сновидении утверждает категорически: «Там я уже был когда-то!» Эта местность всегда – половая сфера матери; и, удивительно, ни об одном месте человек не может с такой уверенностью утверждать, что он был там, как именно об этом».

Старикашка Зигмунд. Мне бы твои комплексы, я как пить дать, был бы самым счастливым человеком. На Земле и на небесах… Скажем: «аминь».

Кто?

Коты орут из динамика, перебивая друг дружку, кто громче. Кошачьи песни.

Голос это оружие. В начале было Слово… Произнесенное вслух Слово. Только Боги владеют Словом. Словами. Без голоса ты не существуешь.

Ноль. Ничто.

«Диагноз – одиночество. Одиночество рождает множество тебя. Одиночество делится, дробится. Одиночество на одиночество даёт двойное одиночество. А помноженное на сотни, тысячи одиночеств…»

– Всё, хватит, – кричу, – это не мой голос! Не мой!

Перемотка и снова кнопка /вкл/:

– Я готова помогать тебе во всём, сын. Идти за тобой. След в след. Если придется воевать, я буду воевать. За тебя! За нас с тобой! Сын! Только скажи! Скажи!

Говорю:

– Я говорю. Ты слышишь, мама?! Вы слышите?! Я хочу услышать свой настоящий голос. Доставшийся мне от мамы и папы. Голос сердца. Души. Меня!

Ответом из диктофона выползает тишина.

Запись за записью. В изнеможении. В своем собственном аду. Где плач и скрежет зубов…

Пускай так. Я могу придумать свой голос. Мне не привыкать. Выдумывать.

Голос это то, что никому, никогда не отнять. Это как мама. Это твоё. Голос лекарство. Голос оружие. Мой голос револьвер. Голос пулемет. Голос взрывчатка. Голос бомба! И вот вам мой голос. Все! Слушайте! Я говорю!

 

 

Примечания:

1. Боже мой, Боже мой! Для чего ты меня оставил? (от Матфея 27:46).

К списку номеров журнала «Кольцо А» | К содержанию номера