Quattro Formaggi

Моему отцу

В детстве Нью-Йорк мне казался центром мира. Даже не сам Нью-Йорк, а большое озеро в северной части его огромного парка. Туда мы приходили с отцом пару раз в месяц, обычно по субботам, поболтать и поесть такос. Удивительно, но вся эта окультуренная флора, со стрекочущей и пересвистывающейся фауной, оказалась хендмейдом Олмстеда и Вокса. Я помню, как об этом мне рассказал отец, и слово “терраформация” перестало быть частью романов Дугласа Адамса, я захотел стать архитектором. Да, именно так... Пытаюсь вспомнить его лицо, но слышу только, как орет под окном какой-то дурной мекс или араб. Хрен их поймёшь… Сэм говорит — все мы евреи. Просто одни с этим смирились, а другие нет.

Я родился здесь, в Нью-Йорке, в двух шагах от Бруклинского моста, в неуклюжей бетонной коробке Lower Manhattan Hospital. Мои предки уехали из России в почтовом вагоне. Нелегально. Об этом мне тоже рассказал отец. Правда это или нет — я не знаю. Он был удачливым авантюристом и большим выдумщиком. По счастью, еще и отлично разбиравшимся в ядерной физике. Потому здесь, в штатах, стал работать на правительство, а мне досталась эта, за четыре квартала от музея Гуггенхайма, просторная студия в Верхнем Ист-Сайде. Об этой квартире отец рассказал за пару дней до смерти. Переехав сюда после похорон, я понял почему. В шкафу под стопкой белья лежала распакованная пачка презервативов. Рядом — скомканные кружевные стринги четвертого или шестого, точно — не маминого размера.

Архитектором я так и не стал. Полтора года увлечения тотальным дизайном в старшей школе, папка “Лучшее в архитектуре” на рабочем столе мака, душные аудитории Long Island University, все это кончилось осенью прошлого года. На Парк Авеню, перед Seagram Building. Мне нравилось приезжать сюда вечерами, смотреть, как в темнеющем небе растворяется вершина этого безупречного монолита. В ту субботу я стоял перед фонтаном у входа и думал, что мое увлечение архитектурой — всего лишь увлечение, а нужно, чтобы как у Ван Дер Роэ — Бог в фундаменте, Бог в балках, Бог в деталях. По-другому не случится никакого Сэмюэля Брофмана, и останется всю свою жалкую жизнь проектировать типовые Publix или WholeFoods — это в лучшем случае — и мечтать построить очередной Walmart, в какой-нибудь занюханной Юте.

На следующий день я бросил универ. Полгода жил на отцовское наследство, и в конце января, подзалипнув на стендаповские видосы, решил зарабатывать на жизнь тем, что у меня, как говорил мой старик, получается лучше всего.

Сегодня мой первый майк в Costa. Теплая публика — в основном, сами стендаперы — хороший зал с большой сценой. То, что нужно для парня, замахнувшегося на эту профессию. Разгоню пару тем, покажу этим поцам настоящий интеллектуальный стендап.

В зеркале ванной — взъерошенный чел. Уже волнуюсь. Запустил в волосы мокрую пятерню. Взбил, пригладил. Вроде ничего. Вернулся в комнату, достал из шкафа футболку. Ту самую, с Jay-Z. Надел. Покидал в зеркало сюрикенов, типа gangsta. Крут! Джинсы, кроссовки. Ключи и телефон — по карманам. Вышел. Закрыл дверь до щелчка, и вниз по ступеням навстречу тошнотной вони с первого этажа. Опять миссис Браун выпустила в подик своего чекнутого бенгала. Из подвала уныло тянет кошачьим ссаньем. “Марве-е-ел. Кити-кити-кити.” Молчит. Знает, козлина…

До Costa — пешком минут одиннадцать-двенадцать. На улице — удовольствие от свежего молодого лета. Шесть ступенек до тротуара — в один прыжок, и только тогда замечаю слева, у входа в Ruppert Towers, полицейский форд. Копов двое. Один смотрит на меня, другой запихивает в машину черноголового гайдзина. По роже, крикам и прикиду — тот самый мудак, который орал под окном у опечатанной школы кемпо. Не хватило мозгов позвонить заранее. Школа уже год как закрыта, а в этом белом — до последнего гнилого кирпичика — районе, с его арками и скульптурными фасадами, орать можно только по-английски, и то — без таких необходимых в подобном случае усилителей, как “fuck you”, “motherfucker, man”. С этим — на двадцать кварталов севернее — в Гарлем. А здесь, на такой вот случай, скучает у идеально чистого, наглухо застегнутого, окна винтажная миссис Марвел... Миссис Браун... Хотя, вполне может быть, что они и женаты — кот и старуха. Это, ведь, Америка. Свободная страна.

Поворачиваю направо, медленно иду в сторону церкви Богоматери Доброго Совета. Медленно, чтобы не вызвать ложного подозрения у копа. Черт его знает, что у него в башке.

Вниз по улице — San Matteo. С Бьянкой, большим стаканом американо и шикарной Quattro Formaggi на толстом тесте. Это именно то, что мне сейчас очень нужно. Лупить минут семь. Голодным публику не прокачаешь. Пицца у неаполитанцев — супер! А Бьянка… Ей бы быть проще… Я таких знаю. Такая ложится вопреки искренней детской любви к соседскому Питеру Пэну, ты ее ломаешь, и все это, весь процесс от “присядь на диван, я принесу пива” до “я вызвал такси”, становится настоящей Вестсайдской историей с тобой бедолагой в роли подонка. Поэтому — она приносит меню, спрашивает “как дела”, а я задвигаю ей про суровых русских серферов и тридцатиметровые волны на пляжах Баренцева моря. Мне нравится, как она хлопает ресницами, поправляет черный передник с логотипом пиццерии и улыбается, слушая всю эту паль.

— Во сколько у тебя майк? — Бьянка садится напротив, не обращая внимание на Фабио, который тут же начинает греметь бутылками за стойкой бара, — Я приду.

— Супер, — говорю я, и чтобы успокоить Фабио: — Можешь принести пива?

— Конечно. Моретти?

Я киваю, и она, улыбаясь, спархивает со стула.

*

— Слушайте, вы замечали, как люди реагируют на требование полицейского остановиться? — парень с калифорнийским акцентом похож на тинейджера: школьная стрижка, белая рубаха навыпуск, темно-синие джинсы. Местами изображает Джима Керри. Мне это не нравится, но Джудит довольна.

Крестовую восьмерку — карта в обмен на деньги за участие — я махнул на пиво. Волнуюсь. Чтобы как-то отвлечься, разглядываю распорядительницу. Джудит похожа на бандершу.

— Не знаю как вы, народ, я в одиночестве дичаю. К раковине не подхожу, боюсь, что в посуде уже завелась какая-нибудь зубастая тварь. Самая подходящая одежда — та, которая не воняет. Завтракаю в кафе напротив. Несколько недель замечал, как на меня смотрит одна из официанток, думал, что я ей нравлюсь. Подкатил. Выяснилось, что она социолог, исследует деградацию личности. Тут еще отец звонит, говорит: Стив, нужна помощь — твоя сестра слушает советы разных идиотов, поговори с ней, пожалуйста…

В зале смех. Громче всех угарает, сидящая справа от меня, полноватая мамасита. Приступ смеха — глухой хлопок ладони об стол, отчего слегка подпрыгивает ополовиненный стакан с ее “Кровавой Мери"... Джудит показывает Стиву большой палец… Бьянки в зале нет. Молодец братец Фабио…

В прошлом месяце после майка в Comic Strip я жестко напился — не хочу вспоминать тот зашквар: два хлопка в зале, хотелось сдохнуть прямо на сцене. Шел домой, встретил выходившую из San Mateo Бьянку. Слово за слово, и вот мы целуемся под деревьями в темном парке напротив церкви, мои пальцы оттягивают резинку ее трусов, она шепчет мне в ухо: “Amati… Женишься на мне?” Можно было сказать “конечно” и спуститься двумя дюймами ниже, но я остановился…

— Вот я и говорю, с деньгами можно решить любые проблемы. В основном те, которые создает наличие этих самых денег… Спасибо, народ, вы отличная публика!

Стив сходит со сцены и улыбаясь кланяется Джудит.

— А теперь я хочу представить новичка, — Джудит смотрит в мою сторону, — Скажу только, что его провезли через границу в почтовом вагоне. Давайте поддержим и поприветствуем. Встречайте — Макс Гринберг!

Иду к микрофону не спеша. Смотрю в пол. Видеть зал мне сейчас ни к чему. Собьет. Лучше всего потом, когда освоюсь, выберу одного, повеселее, и буду лупить на него, переключаясь на других только, если понадобится диалог. Теорию я знаю.

— Привет! Спасибо, Джудит. Да, меня реально провезли через границу в почтовом вагоне. Скажу больше, для подстраховки поместили внутрь живого человека. И это сделал мой родной отец… За несколько месяцев до нашего отъезда из России моя мама забеременела, и я приехал в штаты в ее животе. Родители долетели до Нью-Йорка и решили, что миссия выполнена. Потому что дальше только Юта…

В зале одиннадцать человек. Правее мамаситы — два темнокожих парня. Один — судя по снисходительной улыбке — стендапер, другой, видимо, его брат, уж больно похожи друг на друга. За ними столик с типичной библиотекаршей лет двадцати двух, двадцати трех: коктейль со слабым алкоголем, очки, собранные в пучок волосы. Улыбается скромно, смеется, прикрывая ладошкой рот. Справа от нее, за столиком, дед лет семидесяти. Тоже стендапер. Вижу его иногда на других площадках. В этот раз с полной рыжеволосой хохотушкой. Когда заходит шутка, она показывает редкие зубы, а дед на нее смотрит, и на довольной физиономии у него написано: “я же тебе говорил, классное место!”...

— У нас с отцом были доверительные отношения. Когда мне было тринадцать, он как-то сказал: если девушка смотрит на тебя и поправляет волосы, значит, ты ей нравишься. А я как раз был влюблен в одну девочку. Элен Мендоса… Помните, были времена, когда по улицам ходили одноглазые дети-зомби? Называли себя эмо. Она была как раз одной из них. Я набрался смелости, подхожу к ней на перемене, начинаю что-то там лепетать. Она меня слушает и такая раз — поправила челку, потом опять, потом почесалась… Ну я и решил — надо действовать. Обнял ее. К вечеру моя голова чесалась от миллиона вшей, радостно перебравшихся ко мне, пока мы с ней целовались. Это не смешно, народ! Я почти отрастил такую же челку.

Стакан мамаситы подпрыгнул и перевернулся.

*

Выхожу из Costa с чернокожими братьями Джонс, болтаем о Калверте Воксе. Старший учился на дизайнера, и за парой пинт пива мы довольно быстро нашли общий язык. Не успеваю с ними попрощаться, как кто-то трогает меня за плечо. Оборачиваюсь. Очкастая библиотекарша. Стоит, поджав по-детски губы, накрашенные розовым перламутром.

— Хотела сказать… Мне очень понравилось. Особенно, как ты рассказывал об отце. Вы действительно съели ту змею?

Улыбаюсь:

— Не всю. Хвост оставили Чарли.

— Не торопишься? Тебе куда?

— Пересечение 90-й и 2-й авеню.

— Мне в ту же сторону. Прогуляемся?

— Стоп, это моя реплика…

— Как скажешь. Можно, я возьму тебя под руку?

— Валяй, — отставляю локоть, и мы медленно идем вверх по улице, — Тебя как звать-то?

— Таша.

— Необычное имя для белой. Хорошо, что не Аиша. Я бы испугался.

— Знаешь, мне кажется, тебе нужно писать рассказы.

— Ну так стендап — это та же литература. Только другая подача. Spoken word. Сразу: ты и читатели. Нет?.. Слушай, если честно, я об этом думал. Месяц поиграл в писателя и бросил. Даже что-то написал.

— Покажешь?

— Хоть сейчас. Давай возьмем пива и завалимся ко мне. Потом провожу домой.

— Окей. Почитаешь мне вслух?

— Не вопрос!

— Ты давно живешь на 90-й?

— В июле будет год. Это бывшая отцовская бэт-пещера. Мы о ней узнали перед его смертью. А так, дом в Бруклине на Кембридж Плейс.

— А как он умер? Прости, что спрашиваю. Мне показалось...

— Ничего… У него был рак мозга. Неоперабельный. Рассказал нам с мамой, а вечером позвонили из полиции, сказали, что нашли его в парке напротив дома. Передозировка героином. Он никогда не кололся. Я думаю, решил не ждать, когда… Ну, ты понимаешь. В полиции сказали, что кто-то ему помог... Пойдем за пивом в Fairway. Он вроде как до часу, — я останавливаюсь на краю тротуара у самой дороги.

— Ты что?! Пойдем к переходу.

— Ты со мной или нет? — азартно улыбаюсь я Таше.

— С тобо-о-ой! — выкрик сужается до визга, с которым она, схваченная за руку, бежит за мной, уворачиваясь от машин.

*

Ощущение тревоги и удовольствия, одновременность противоположностей, как горячий душ в холодном трехзвездочном “Авиаторе" в Анкоридже, куда мы летали с отцом в одиннадцатом году — “показать тебе, сынок, настоящую зиму”. Туплю, еще не понимаю, что проснулся. Чужое дыхание, тепло и запах слева. Поворачиваю голову. В спутанных каштановых прядях лицо Бьянки. Мысленно произношу ее имя, и она открывает глаза. Улыбается: “Амати…”

Фокусирую взгляд. У стены разбитый экран телевизора. Трещины, как на поверхности льда замерзшей реки… Вот, сука...

...Мы поднялись в квартиру около девяти. Я — к холодильнику, Таша — в туалет. Пока гремел бутылками, не заметил, как она вошла в кухню, достала из шкафчика большую жестяную банку и старую отцовскую турку.

— Ничего, что я тут хозяйничаю? — спросила она весело. В кухне запахло кофе.

— О! А я даже не знал, что у меня есть кофе.

— Это потому, что ты мужик, — улыбнулась Таша и вытащила из того же шкафчика небольшую коробочку.

— А там что? — спросил я.

— Аспирин, — ответила Таша, — Можно я его заберу?

— Да ради Бога.

— Ты кофе будешь?

— А как же пиво?

— Ну давай пиво… — Таша закрыла банку, поставила ее обратно в шкаф и сунула коробочку с аспирином в свой рюкзачок, — Доставай свои рукописи.

— Погоди, нужно сначала создать настроение, — прихватив две бутылки “Короны”, я пошел в комнату, включил лаундж, запалил декоративные свечи, открыл пиво и развалился на диване, — Иди сюда!

Она вошла, взяла бутылку и плюхнулась рядом.

— Ну, я готова. Где твои распечатки?

— Здесь, — я показал ей смартфон, — А ты думала тут будет печатная машинка типа “Ундервуд”?

— Ну хотя бы компьютер…

— Ты слегка отстала от жизни, — улыбнулся я и постучал ногтем по экрану телефона, — Теперь все здесь. Начнем?

Таша скинула кроссовки, подобрала под себя ноги и кивнула.

— Ну слушай… В детстве Нью-Йорк мне казался центром мира. Даже, не сам Нью-Йорк, а большое озеро в северной части его огромного парка. Туда мы приходили с отцом пару раз в месяц, обычно, по субботам, поболтать и поесть такос…

Рассказ оказался длинным. Таша легла рядом, положила голову мне на бедро. Когда я закончил, она приподнялась, молча притянула меня к себе и поцеловала: сначала в щеку бережно, потом в губы, по нарастающей, со срывающимся дыханием. Лицо ее было соленым и мокрым.

— Мне надо тебе сказать… — она отстранилась, села рядом, — У тебя дар. Как у этого архитектора в рассказе. Бог в деталях. Это твоя архитектура, понимаешь?

— В смысле?

— Тексты. Особенно этот, об отце. Тебе повезло быть сыном такого человека…

— Какого человека? Ты же понятия не имеешь, кто это был! — я встал, — Знаешь, для чего ему нужна была эта квартира?

Я распахнул створки платяного шкафа и запустил руку под стопку постельного белья.

— Вот, — я бросил на диван скомканные стринги, — Он водил сюда блядей. Врал нам с матерью каждый день. Вот — правда.

Таша молча влезла в кроссовки и, как-то машинально зажав в кулаке брошенные мной стринги, пошла к двери. У тумбочки она остановилась и словно вспыхнула — схватила пластмассовый стакан с тлеющей свечой и запустила им в темноту.

— Как ты?!... — у нее перехватило дыхание, — Он тебя так любил!

Входная дверь громко хлопнула. Секунду я соображал, что, черт возьми, происходит, и — как был, босиком, бросился за ней.

Она быстро спускалась по лестнице и чуть не налетела на вышедшую на шум миссис Браун.

— Наташа? — удивленно вскрикнула старуха, но Таша не оглянулась.

Я выскочил на улицу. Таша бежала ко 2-й авеню — мимо церкви Богоматери Доброго Совета, мимо парка, в котором нашли моего отца — вниз к San Mateo. Я остановился. Но не потому, что не хотел знать, как на самом деле умер тот, по кому я никогда не перестану тосковать. Внизу, у ступенек подъезда, стояла Бьянка. Маленькая и решительная.